***
Так прошло несколько месяцев. За это время их отношения заметно изменились, но ни один из них не признался бы в этом даже самому себе. Не сказать, что он был мил с ней, но брошенное мимоходом вежливое «мисс Грейнджер» говорило больше любых слов. Как и легкий кивок, когда она, собираясь ко сну, заглядывала в крошечную библиотеку в поисках легкого чтения на ночь и сталкивалась там со вторым обитателем дома. В один из дней Гермиона поймала себя на том, что снова обрела потребность в простом человеческом общении. Тогда, набравшись храбрости, она присоединилась к Люциусу за ужином. Тот сидел в уютной гостиной за маленьким столиком и поглощал собственноручно приготовленную пасту. Единственной его реакцией стала приподнятая бровь, и Гермиона, ожидавшая от него всего, чего угодно, мысленно хмыкнула: отсутствие палочки принесло свои плоды. Что же касается Малфоя, то на его лице не отразилось больше ни одной эмоции, и он так и продолжил свою трапезу. С этого все и началось. Книги из оставленной неизвестными хозяевами библиотеки Гермиона прочитала в течение первого месяца, но на ее счастье, здесь же находились и радио с телевизором, поэтому вечера она теперь стала коротать в большом мягком кресле, за просмотром старых фильмов и познавательных передач. А потом ей пришло в голову предложить Малфою присоединиться к ней, чтобы вместе посмотреть какую-то историческую драму. Люциус, конечно, сперва наотрез отказался пользоваться "маггловским мусором", однако, спустя несколько дней снова появился на пороге библиотеки, привлеченный криками жертвы, убегающей от насильника, да так и остался в ней, заняв второе кресло. Как выяснилось, детективы с убийствами мистеру Малфою оказались ближе, чем романтические комедии, и потому оба они теперь часами просиживали перед экраном, наблюдая за работой инспектора Морса. Гермиону забавляли метаморфозы, происходящие с Люциусом, но она ни словом ни жестом не выдала себя и только прикусывала щеку изнутри, чтобы не рассмеяться, когда он гадал вслух, кто же убийца. Особенно ее смешило, как он сердится, если не угадывает преступника, и с обиженным видом пыхтит в глубине своего кресла. Похоже, ему не нравилось проигрывать. Ей стало нравиться его общество. Когда хотел, он мог быть остроумным и очаровательным, и к тому же знал массу занимательных вещей. В моменты их совместных ужинов Гермиона слушала его и думала о том, что Гарри и Рон никогда не поверят ей, если она скажет им, будто Люциус Малфой может оказаться таким интересным собеседником. Но, несмотря на видимое подобие перемирия, в глубине их отношений, как лед под талой водой, все еще таилась ненависть — какими бы благородными не были его внешние жесты, он по-прежнему оставался фанатиком, помешанным на чистоте крови. И Гермиона никогда этого не забудет. Чего бы он ни делал.***
Наблюдая, как кружевные занавески трепещут на ветру и становятся влажными от дождевых капель, Гермиона откидывается на спинку кровати. Небо тревожно рокочет. Она видит за окном вспышку яркого света и начинает считать мгновения до того момента, когда услышит раскаты далекого грома. Вскоре она сбивается со счета и ждет следующей молнии. Хотя все это бесполезно: она не помнит точное количество секунд, соответствующее расстоянию. А ведь расчет скорости звука знала еще в начальной школе. Ей следовало бы включить ночник или просто зажечь свечу, чтобы прогнать сумрак, царящий в ее комнате, но она этого не делает. Потому что темнота напоминает ей вечерние залы Хогвартса. Только сейчас она осознает, как соскучилась по замку и его коридорам, по которым она ходила в библиотеку и обратно в гриффиндорскую башню. И особенно ей не хватает пустой болтовни Гарри и Рона. О чем-нибудь отвлеченном и совсем не академическом. Может быть, о квиддиче?.. Гермиона гадает, увидит ли она их снова когда-нибудь, и надеется, что они найдут крестражи до того, как Темный Лорд установит свои порядки по всему волшебному миру. Стук в дверь раздается так тихо, что она не сразу его слышит, и лишь когда он повторяется, она вздрагивает и притворяется спящей. Ей не хочется, чтобы он переступал порог ее комнаты, но, зная его настойчивость, она надеется, что, застав ее спящей, он уйдет. Ее надеждам не суждено сбыться, потому что дверь спальни со скрипом отворяется, и из прихожей льется поток яркого света. Сквозь опущенные ресницы Гермиона видит на стене тень человека. Сердце в ее груди на миг замирает, чтобы тут же прорваться чередой гулких ударов, но в этот момент замок с негромким щелчком захлопывается, и комнату снова окутывает полумрак. Гермиона плотно смыкает веки и старается замедлить дыхание, сделать его ровным и глубоким, как у спящего человека. И все же ее уловки ни к чему не приводят: он садится рядом с ней, кровать под весом позднего гостя проседает, и ее тело скатывается в его сторону. Она глубоко вздыхает и ей кажется, что грозовой воздух сгущается; в нем витает что-то едва различимое. Что-то темное и пряное. Мысли Гермионы мечутся, точно свет фар проезжающей за окном машины на потолке. Она (в который раз!) задает себе один и тот же вопрос и снова не находит ответа. Тогда в ней волной поднимается внутренний протест, ей хочется, чтобы он сию же минуту оставил ее в покое, но она чувствует тепло его тела рядом со своим и все заготовленные слова так и остаются непроизнесенными. Гермиона чувствует, как рука Люциуса перебирает ее волосы, обнимает за плечи, ласкает спину… Ей бы ударить мерзавца локтем в живот за подобные вольности, но она, раздираемая противоречиями, этого не делает. Ее кожи нежно касаются мягкие губы, и только теперь она вспоминает, что ее шея обнажена, и он может прикасаться к ней столько, сколько захочет. Готовая бросить ему в лицо самые страшные проклятия, Гермиона делает еще один глубокий вдох, но в этот момент он прихватывает губами мочку ее уха, и все злые слова, что рвались с языка, умирают не родившись: его рот — это Рай для страждущих, а тот, кто хоть раз побывал в Раю, всегда захочет вернуться туда еще раз. Грейнджер задыхается, по ее спине пробегают мурашки, и, вжимаясь в его тело, она непроизвольно стонет. — Я знал, что ты не спишь, — с готовностью прижимая ее к себе, шепчет Люциус. Его губы медленно, мягко скользят по изгибу ее шеи. Гермиона знает, что этим он пытается заставить ее поменять положение, чтобы получить больший доступ, но внутренний червь сомнений снова точит ее мозг, и она снова начинает сопротивляться. Мысленно, разумеется, ибо его рука уже скользит по ее бедру и, приподнимая край ночной рубашки, находит прибежище между ее ног. Внезапно Люциус отстраняется и переворачивает ее на спину. Притворяться дальше не имеет смысла, поэтому Гермиона медленно поднимает ресницы — она знает, каким тяжелым может быть его взгляд, особенно, если что-то происходит не так, как он планировал. Но, на удивление, его глаза не веселы и не сердиты, он просто смотрит на нее; отстраненно, словно решая какую-то задачу. Рот сжат в тонкую линию, выражение которой она не в состоянии разгадать, а потому бессознательно кусает губы. Они смотрят друг на друга долго. Не делая ни одного движения. Не издавая ни одного звука. Единственное, что оживляет эту странную картину — шум дождя за окном. Капли бьют по стеклу, по подоконнику, промокшая занавеска, напитавшись влаги, уже не трепещет на ветру, а лишь слегка колеблется. Над домом нависла туча, и ее огромная тень погружает их в кромешную тьму, наполненную дыханием, ожиданием и… надеждами. Ливень усиливается. Его оглушительный поток словно служит для них тайным сигналом: оба одновременно подаются навстречу друг другу, сталкиваются в темноте и тонут в неистовом поцелуе. Гермионе нравится, как настойчивые и горячие губы Люциуса терзают ее рот, как его язык скользит между ее зубов, лаская небо и пробуждая самые низменные желания. Ей нравится, как он… Нравится? За окном сверкает молния, раздается оглушительный треск, и она приходит в себя. Понимание того, с кем именно она находится в комнате, отрезвляет. Стойте! Я ведь ненавижу его… Она резко отстраняется и, тяжело дыша, быстро закрывает рот, все еще продолжая чувствовать его вкус. — Оставь меня в покое, — тихо шипит она сквозь зубы и тут же добавляет в своё оправдание. — Ненавижу тебя! Малфой замирает. Не предпринимая никаких попыток привлечь ее к себе, не произнося ни единого слова. Ей бы хотелось, чтобы он накричал на нее, оскорбил, как раньше, или даже ударил, — тогда она знала бы, что ей делать дальше, но он молчит, и это молчание пугает ее больше всего. В животе Гермионы завязывается узел, она начинает паниковать и уже балансирует на грани нервного срыва, как вдруг он начинает говорить, и слова его звучат надменно и размеренно: — Поверь мне, это взаимно, грязнокровка. Гермиона уже распахивает рот, чтобы обозвать его самыми гнусными эпитетами, но… сдерживает себя и отводит взгляд. Кажется, именно этого ты хотела? — шепчет внутренний голос. — Поздравляю, ты добилась своего. Только почему тогда тебя это не радует? Ее размышления прерывает новое ощущение: пальцы Люциуса перебирают ее густые кудри и, чуть надавливая ей на затылок, Малфой вновь привлекает ее к себе. Гермиона хмурит брови: — Что за?.. Окончание фразы растворяется в новом поцелуе, и снова Гермиона начинает сражаться с ним и… с собой: плотно сжимает губы, не позволяя его языку проникнуть внутрь ее рта, мычит и вырывается. Не потому, что ей это неприятно, скорее, наоборот, — она боится, что это будет настолько приятно, что она больше не сможет ему противиться. Словно подслушав ее мысли, Малфой меняет тактику, и то, что начиналось как грубый натиск, переходит во что-то другое, более нежное, почти целомудренное. И Гермиона сдается. Сначала нехотя, но затем все более страстно, начинает отвечать ему, испытывая то самое удовольствие, которого так боялась. Гроза постепенно проходит, и вместе с ней уходит непроглядный мрак, уступая место спокойным сумеркам. Небо светлеет, и теперь они уже могут видеть друг друга. Пусть нечетко, но и этого вполне достаточно, чтобы довершить картину, нарисованную воображением. Не прекращая поцелуя, Люциус прижимается к ней еще теснее. Гермиона чувствует, как его эрегированный член упирается ей в живот, и медленно откидывается на постель. Так же медленно, словно нехотя, она раздвигает ноги и наблюдает за тем, как Люциус плавными, кошачьими движениями, трется о ее промежность, имитируя процесс совокупления. Ей чертовски приятно, и она время от времени вздрагивает от нарастающего желания. Малфой замечает, каким прерывистым становится ее дыхание, и не заставляет себя ждать: освобождает ее грудь от ночной рубашки и пожирает переливающимися словно ртуть глазами открывшееся зрелище. Небольшие, упругие полушария идеально ложатся ему в ладони, и Гермиона негромко и протяжно стонет под его руками, ведь они такие теплые по сравнению с влажной прохладой воздуха. Этот стон окончательно лишает его самоконтроля, и он обрушивается на нее подобно хищнику, настигшему свою добычу. Ей кажется, что на ее теле не осталось ни одного участка, которого бы не коснулись его руки или губы, но большее наслаждение ей приносит ощущение того, как его рассыпавшиеся волосы, почти целиком закрывающие лицо, касаются ее обнаженного тела. Они достаточно длинные, чтобы накручивать их на палец, и она делает это, потому что его волосы, в отличие от своего хозяина, мягкие и шелковистые. Их игра переходит на новый уровень и становится более откровенной. Люциус слишком хорошо знает, где и как ему следует ее потрогать, чтобы заставить потеряться в своих ощущениях. Гермиона опускает ресницы и приоткрывает рот, чувствуя, как он проводит пальцами по ее руке — не спеша, будто поддразнивая… Нагибается вперед и, вобрав ее сосок в рот, начинает ласкать его шероховатую поверхность языком. Гермиона ахает и тут же вздрагивает, когда его пальцы дотрагиваются до второго соска, а после шипит, когда они спускаются вниз по ее животу, обводя пупок. Она и ненавидит, и любит то, что он делает с ней. Великий Мерлин, вот если бы вместо него с ней сейчас был кто-то другой! Но, в таком случае, разве смог бы этот "другой" за считанные минуты привести ее в экстаз? Разве мог бы он касаться ее клитора такими же уверенными движениями? Она сомневается, что у кого-то это получилось бы лучше, а вот Люциус лучше нее знает, что ей нужно, и изнемогая, она всхлипывает. — Пожалуйста, — хнычет Гермиона. Ей так недостает большего трения, что она забывает и о своих страхах, и о своих сомнениях. Ее ноги широко расставлены, по животу пробегает мелкая дрожь, руки судорожно вцепляются в простыни. И все это для меня, — думает Малфой. — Потому что она тоже хочет меня. Так же, как и я ее. Подтверждение своим мыслям он видит в ее карих глазах, когда, встретив его немой вопрос, она согласно кивает. Люциус стягивает с нее ночную рубашку, а следом за ней раздевается сам. Какое-то время она не видит его, только слышит шорох ткани, после чего бледный силуэт вновь возвращается в поле ее зрения. Грейнджер чувствует, как его рука касается ее внизу живота, перебирает влажные складки, и жесткий палец проникает в лоно. Всего лишь на миг, чтобы убедиться, что она готова принять его. Гермиона замирает: природа щедро его наделила, и всякий раз, когда они занимаются любовью — или, все-таки, ненавистью? — сначала приходит боль. Так и сегодня — стоя на коленях между ее бесстыдно раскинутых ног, Люциус быстрым движением размазывает по головке члена выступившую смазку и тут же погружается в ее горячую глубину. Гермиона вскрикивает. Она вспоминает, как это случилось в их самый первый раз. Боль тогда показалась ей настолько невыносимой, что она расплакалась, а потом подумала о том, что это, пожалуй, даже хорошо, что он у нее не первый. Иначе все могло оказаться куда ужасней. А потом представила себя со стороны, и, сгорая от стыда, подумала, насколько жалкой она сейчас выглядит — непримиримая гриффиндорка, которую трахает ее злейший враг — и заплакала с новой силой. Но в какой-то момент болезненный дискомфорт стал постепенно уходить, меняясь на такие неизведанные прежде ощущения, что ее всхлипывания незаметно перешли в стоны наслаждения. Мощный ствол заполняет ее до упора. Гермионе хочется, чтобы эта полнота длилась вечно, но Малфой делает один толчок, другой, с каждым разом врезаясь все глубже, и она закрывает глаза, чтобы целиком отдаться этим упоительным ощущениям. Вскоре она приноравливается к его размерам и двигается в такт его движениям, мощным и сильным. Люциусу, должно быть, нравится ее грудь, потому что он так часто и сильно ее мнет, что Гермиона уверена: на ее теле к утру появятся синяки. А ведь завтра к ним должен прийти Билл, чтобы принести им очередной запас провизии. «Ну и пусть, — упрямо думает Грейнджер. — Вместо открытого топа буду носить футболку под горло». Она могла бы с легкостью избавиться от отметин с помощью волшебной палочки, но никогда этого не делает: днем они напоминают ей о ее слабости, и о том, что она не должна идти на поводу у своего тела. Но с приходом сумерек все начинается заново. Ей нравится чувствовать, как его член двигается внутри нее, и Гермиона ненавидит себя за это. И его ненавидит тоже. Ведь он так опытен, что каждый его толчок распаляет ее желание все больше и больше, пробуждая в ней первобытную похоть и заставляя себя ощущать примитивной самкой. Нарциссе, должно быть, нравилось заниматься с ним сексом, пока она не развелась с ним в прошлом году, после его ареста. В низу живота Гермионы стремительно нарастает волна жара, и она обвивает ноги вокруг его напряженных бедер. Мышцы влагалища тесными кольцами охватывают его плоть, от чего и без того затуманенный взгляд Люциуса окончательно мутнеет, а руки сжимаются на ее талии, причиняя легкую боль. Грейнджер вцепляется в его плечи, притягивая ближе, заставляя полностью лечь на нее. И он подается к ней, погребая под собой, впиваясь пересохшими губами в ее губы, как испытывающий жажду припадает к чистейшему источнику. Как человек, который только что избежал смерти. Как выживший. А впрочем, оба они и есть выжившие. В мире кипящих страстей, злобы, ненависти и непроизнесенных желаний. Оба — враги правительства, скрывающиеся от всего света до тех пор, пока не минует грозящая им опасность, и один бог знает, как долго продлится их уединение. А до тех пор кроме друг друга у них никого нет. И вряд ли будет. Гермиона вскрикивает и впивается пальцами в спину Люциуса, зарываясь лицом в его шею, чувствуя, как глубоко он проник в нее. Они могут утверждать, что ненавидят друг друга, и много лет свято верили этому, но когда Люциус зажмуривает глаза и глухо стонет сквозь стиснутые зубы перед тем, как излиться, он отдает ей больше, чем свое семя, — он отдает ей всего себя. Свое тело и свою душу. Лоб Малфоя влажен от пота, и Гермиона поднимает руку, чтобы вытереть его. Отводит его волосы за спину, проводя ладонью по спутанным прядям. Люциус хочет что-то сказать, но вместо этого дергается в ней и замирает, кончая с глухим рыком, как и всякий другой мужчина. Он никогда не спрашивает, кончила ли она — в этом нет необходимости. Взрослый мужчина, он и сам прекрасно знает, когда это происходит, а когда нет. И хотя Гермиона считает, что разрядку получать не так уж и обязательно, Люциус не может позволить себе оставить ее неудовлетворенной. Он понятия не имеет, что ей больше нравится наблюдать за ним в его самом уязвимом положении, чем достигать этого уровня самой. Оргазм, конечно, приятная штука, но вид кончающего Малфоя ей намного милее. Этакая своеобразная месть, дарящая ей чувство собственного превосходства над ним. Дыхание Люциуса постепенно выравнивается и он выскальзывает из нее, уронив на ее бедро жемчужную каплю семени. Гермиона вздрагивает. Должно быть, он замечает это, потому что одна его бровь приподнимается, и он пристально смотрит на нее, а в следующий миг кровать снова начинает проседать, потому что он меняет свое местоположение таким образом, что его голова скрывается у нее между ног: — Экскуро. Гермиона пытается вцепиться ему в волосы, чтобы оттащить его от себя, но у нее ничего не выходит. — Что ты делаешь? — шипит она и, не получив ответа, ощущает его жаркое дыхание на влажных раскрытых складках. Язык Люциуса делает с ней невероятные вещи. Ее вагина почти онемела от их грубого секса, но она все равно чувствует, как он облизывает ее, подобно коту, лакающему сливки. Да он и есть кот, — говорит себе Гермиона. — Вальяжный, эгоистичный кот, считающий себя властелином мира. И судорожно выдыхает, когда горячий язык прошелся снизу-вверх. Ей хочется оттолкнуть его голову, чтобы не чувствовать эти разливающиеся по телу обжигающие волны похоти. Но вместо этого она скользит руками по его длинным волосам и жмурится от нарастающего возбуждения. Разведенные ноги дрожат от напряжения, а по всему телу выступает испарина, отчего прохладный воздух на голой коже ощущается еще острее. Люциус кладет руки ей на бедра и его язык погружается в нее, подражая таранящему члену. Она протяжно стонет, смотрит туда, где мелькает его светлая макушка, и это зрелище заводит ее еще больше. Не в силах выносить это сладкое мучение, она откидывается на кровать и закатывает глаза, вцепляясь в простыни. Из ее горла вырывается сдавленный всхлип. Этот звук подстегивает Люциуса, и его язык ускоряется, вырывая из ее груди рваные вздохи: — Люциус… Он что-то бормочет в ответ, но его слова растворяются в ее блестящей от влаги промежности. Бедра Гермионы дергаются навстречу движениям языка все быстрей, выдавая ее близость к разрядке; волна жаркого удовольствия постепенно превращается в неумолимо надвигающийся поток лавы, которая вот-вот накроет ее с головой, и она не выдерживает: тянется, чтобы приласкать себя. Но Малфой перехватывает ее руки на полдороге и крепко прижимает их к постели, продолжая пытать ее своим языком. — Пожалуйста, я сейчас… — скулит Гермиона. Ничто сейчас не имеет значения, кроме его умелых губ, посасывающих припухшие складочки, и языка, уверенно бьющего по болезненно пульсирующему клитору. Люциус довольно хмыкает, замечая, как по ее телу пробегает дрожь. Вязкие, влажные звуки оглушают ее, доводя до экстаза, граничащего с безумием. В низу живота скручивается тугой узел, спина выгибается дугой, пальцы ног поджимаются, и лава, что нарастала в ней все это время, все-таки затапливает ее с головой. Гермиона бьется в сладких судорогах и кончает с его именем на устах — она сейчас его почти любит. Вид кончающей Гермионы возбуждает Люциуса с прежней силой: за эти последние четверть часа он полностью восстановился, и она не успевает еще до конца прийти в себя, как его язык сменяется входящим до упора членом. Грейнджер вскрикивает от неожиданности, но ей сейчас слишком хорошо, чтобы противиться ему. Она плывет по волнам блаженства, и понимает, что если он перестанет сейчас в ней двигаться, она попросту умрет. Лоно нестерпимо саднит, но она вжимается в Люциуса всем телом, подаваясь навстречу ему бедрами, желая поглотить его целиком или же раствориться в нем без остатка. А он берет ее теперь почти бережно, входя нестерпимо медленно, чуть отстранившись и вглядываясь ставшими бездонными в густых сумерках глазами в раскрасневшееся лицо лежащей под ним девушки. Оно настолько прекрасно, что он едва сдерживается, чтобы не сорваться в бешеный темп. Его нежные, неспешные толчки массируют припухшие стенки ее лона, и Гермиона чувствует, как ее снова уносит в океан чувственности. Ей кажется, что ее насквозь прошивает разрядом электрического тока, и распахивает рот в беззвучном крике. Мышцы влагалища рефлекторно сокращаются, и Люциус не выдерживает: движения его ускоряются, становятся хаотичными, и, достигая кульминации, он громко выдыхает... Совершенно опустошенная и обессилевшая Гермиона неподвижно лежит на краю постели, постепенно приходя в себя и чувствуя, как мерно вздымается грудь лежащего рядом с ней Люциуса. От него исходит ее солоноватый мускусный запах, и ей до жути хочется поцеловать его. Просто так, из любопытства. Но, немного поразмыслив, решает не делать этого — слишком уж хорошо ощущать рядом с собой его обнаженное тело, а ей совершенно не хочется шевелиться. Вот бы век так лежать, — думает она и задается вопросом: — А смогла бы я привыкнуть ко всему этому? И тут же отвечает себе: — Может быть. К ней возвращаются ее давние страхи. У ее матери была поговорка: «Ты станешь тем, чего боишься». И Гермиона боится, что действительно привыкнет к тому, что… Нет, нельзя позволять себе думать о таких вещах. Все наладится. Рано или поздно все вернется на круги своя. Она отправится домой, снова увидит всех, кого любит и по кому скучает. Но пока этого не произошло, она рада одному — что, полностью удовлетворенная, отдыхает рядом с таким же удовлетворенным Люциусом Малфоем. Она поднимает руку и накрывает его ладонь, ласкающую ее сосок. Гермионе нравится, как его пальцы переплетаются с ее. Крепкие, длинные. Они так красиво смотрелись в кожаных перчатках, что он носил когда-то. При мысли, что он изначально мог быть совершенно не таким, каким она его узнала, у нее сжимается сердце. Она сожалеет, что он совершил столько плохого в жизни, хоть иногда и кажется почти милым. Человеком, которого она смогла бы… Нет. Этого допустить она не может. Не должна. Когда вы любите кого-то, ваши зрачки расширяются. Когда ненавидите — они расширяются тоже. Жаль, в сгущающейся темноте Гермиона не может разглядеть глубоких серых глаз, а ей очень хотелось бы сейчас их увидеть. Но зато она может изучать его тело, когда он встает, чтобы одеться. Грейнджер ложится на бок, подпирает рукой голову и восхищенно смотрит, откровенно любуясь его плавными движениями, когда он натягивает брюки; его упругими ягодицами, и крупным даже в спокойном состоянии членом. Она чувствует себя немного вуайеристкой, но ни на минуту не отводит от него взгляда. Люциус надевает рубашку, и Гермиона вздыхает. Она замечает след укуса у основания его шеи, прямо на ключице, и, понимая, что эту отметину он получил от нее, неотвратимо краснеет. Люциус ловит ее блуждающий взгляд и слегка улыбается. А потом наклоняется, чтобы коротко поцеловать ее. Их губы соприкасаются, и Гермиона даже не осознает, что пытается углубить поцелуй до тех пор, пока он не отстраняется и не говорит: — До завтра, дорогая. Дверь за ним закрывается.***
…Она уговаривает себя, что просто чувствовала себя одинокой, когда все это началось, и ей хотелось, чтобы ее кто-то утешил. Гермиона уверяет себя, что если б на его месте действительно оказался кто-то другой, все было бы точно так же. И иногда даже действительно верит в это. Во всяком случае, она говорит себе это каждую ночь, когда он приходит к ней. Но когда он уходит, она закрывает глаза. И ждет завтрашнего дня.