*
1 ноября 2020 г. в 23:27
Молли Уизли больше не вяжет. Она выкинула все крючки, все спицы. Она больше не может, больше не хочет, больше не верит. У нее больше нет сил на веру. И на волшебство.
Когда крышка гроба над ее сыном захлопывается, Молли навсегда хоронит вязание. Она бы похоронила и свою палочку, и себя — хоть заживо — в обмен на его жизнь, но она знает, что это уже не поможет, и она помнит, что у нее остались еще дети.
Она учится не плакать и не вспоминать, заново учится улыбаться оставшимся сыновьям и единственной дочери. В конце концов, она всегда знала, что это может случиться. Она всю жизнь боролась, чтобы этого никогда не случилось. Она проиграла.
— Смотри, Молли! — мать сплетает нити пряжи и нити магии в единое целое — прядет волшебство. — Смотри внимательно.
Она смотрит завороженно, как сливаются воедино два мира — материя и чувства, надежды и мечты. Это волшебство уже не вытравить, не вывести ничем, оно накрепко въелось в ткань и исчезнет только вместе с ней.
— Мама, мне никогда этого не повторить!
— Глупости, Молли! Когда придет время и придет нужда, ты повторишь. Для своих детей. Просто смотри.
Маленькая Молли не верит, учится из-под руки азам и забывает на долгие годы, когда вихрь жизни закручивает ее в бесконечную спираль радостей и испытаний, поражений и побед. В Хогвартсе не до того, не до старинных техник, не до маминого мастерства. Мама ведь всегда будет рядом, правда?
А потом Молли оказывается замужем, с двумя сыновьями на руках, посреди войны. И мама… мамы больше нет. Никого нет. И дома, родного дома, тоже. Она теперь должна построить новый. И сберечь.
С мужем они идут рука об руку по жизни и зорко смотрят по сторонам, синхронно выставляют щиты и не хотят верить никому. Не без причин, в общем-то.
Наперекор войне они создают семью, большую, как хотели всегда. Молли хочет много детей. Хочет. Это ее выбор и желание. Когда ее оскорбляют, она лишь щурится и вопреки обыкновению ничего не отвечает, это ниже ее достоинства. Будет похоже на оправдания, а ей не за что оправдываться.
Признаться, она и под старость лет не понимает, за что это ей полагалось. Желание иметь детей — грех? Очевидно, да. Дружных между собой детей — грех величайший.
Они бедны. До войны у них были неплохие сбережения: у Молли — приданое, у Артура — небольшой капитал. Все ушло, утекло сквозь пальцы — вложено в исцеляющие зелья и помощь нуждающимся или умирающим. Молли никогда не жалеет об этом. Кому-то эти деньги были нужнее, а она… она справится.
Однажды она все же готова опустить руки. На улице зима, Артуру не выплачивают зарплату уже несколько месяцев, и денег на одежду нет. Билл должен ехать в Хогвартс, и Молли не понимает, как отпустить его без теплых свитеров и мантий. Она что-нибудь придумает. Как мама, мама всегда что-нибудь придумывала.
В воскресенье, оставив детей на мужа, она улыбается, берет последние деньги и уходит. Как ей кажется — в пустоту.
Она возвращается под вечер с огромной корзиной шерсти. Обычной грубой овечьей шерсти, самой дешевой, купленной один черт знает где. В кошельке осталась лишь пара сиклей.
Следующие дни дети запоминают, как самые волшебные, и Молли только слабо улыбается от их воспоминаний. У нее эти дни слились в сплошную череду монотонной срочной, надрывающей силы работы. Простирать, высушить, расчесать, покрасить… Каждый из детей сам выбирал цвет. Молли до сих пор помнит: Билл выбрал рыжий, Чарли — синий, а Перси — бордовый.
А потом она пряла, до боли стирая пальцы, неумело закручивая самодельное веретено. Нить была неровной, шерсть повисала на ней клочками, стягивалась с основы — приходилось начинать заново, закручивать сильнее. Потом она поняла суть и смогла заколдовать. Стало легче, веретено крутилось само, и пальцы потихоньку начинали отходить. Артур раздобыл где-то заживляющий бальзам — это был лучший из всех подарков, которые она когда-либо получала на Рождество.
Помнится, взвесив на руке один клубок, она испугалась, что нить слишком тонкая, а шерсть — грубая. Она помнила собственные детские жалобы на колючий шарф. И тогда Молли Уизли достала палочку и начала колдовать. Дивное это было зрелище, наверное. Размотанные нити, плавающие в воздухе, переплетающиеся друг с другом, льнущие друг к другу, точно тончайшие змеи. Она вспоминала все, чему ее учили, и руки сами выводили нужные фигуры. Неловко, неумело, на ходу придумывая что-то новое, доселе не существовавшее. Выгнанные на кухню муж с детьми иногда пугливо заглядывали к ней в комнату, просовывали любопытные носы, тянули шаловливые руки и под устрашающее рявканье спешно ретировались обратно, грустно сетуя в попытках самостоятельно смастерить что-нибудь съестное.
Сейчас Молли вспоминает эти первые попытки с улыбкой. Новые клубки были пушистыми, даже слишком, с вплетенными в них заклинаниями сохранения тепла и прочности. Билл не порвал и не повредил ни один из свитеров за всю зиму, а уж он одежду не щадил — разъяренная Молли однажды заставила его выучить все заклинания, способные хоть как-то починить одежду, чтобы он не смел ходить оборвышем после всех своих приключений, — так он, поганец, впоследствии взял моду ходить в каких-то потрепанных вытертых брюках с дырами на коленях — Молли как увидела, чуть там же не умерла, попыталась этот стыд выкинуть, так Билли поднял такой крик, точно она его самое дорогое сокровище выбросить собралась. Но это случилось много позже, тогда же он приехал на пасхальные каникулы и сказал:
— Мне было не холодно, мама! Совсем! Не волнуйся!
В тот момент Молли впервые может вздохнуть спокойно и даже поверить, что они справятся. И почему-то безумно хочется плакать, хотя впервые за несколько лет наступило время для смеха. Тот-кого-нельзя-называть пал. И унес с собой слишком много. Иногда Молли кажется, что он унес их молодость и похоронил где-то у Азкабана. Теперь каждый сам по себе и каждый выживает как может.
Когда Чарли возвращается на Рождественские каникулы, весь покрытый непонятной коростой, а профессора разводят руками и списывают все на детские шалости, Молли понимает, что ее терпение кончилось. Она покупает шерсть снова, теперь уже хорошую и начинает все по новой. И на сей раз колдует намного дольше.
Это не руны, не заклинания — это нечто куда большее. В каждый узел, в каждую петлю она вкладывает толику магии, частичку удачи, щепотку материнской защиты. Если надо, она будет молиться — если надо, она будет сражаться. И она будет колдовать, плести тонкую вязь заклинаний, бережно ввязывать их оберегающим незаметным узором. Слабенькие, они выветриваются за год. У Молли не выходит сделать их сильнее, и тогда она, пожав плечами, начинает повторять одно и то же год за годом.
В Хогвартс поступает Перси, за ним приходит черед Фреда и Джорджа. Наконец дорастает Рон. Когда Молли провожает его на вокзал, по давней привычке громко ворча (все равно тот маггловский полисмен никогда не обращает внимания ни на что, кроме собственного носа), то они неожиданно встречают того самого мальчика, о судьбе которого Молли когда-то горько сожалела. Впрочем, что толку было от ее сожалений, пожалела и забыла в суматохе дел. Надо же, кто бы мог подумать, что он уже так вырос.
И кто бы мог подумать, что ее младший сын сдружится с этим мальчиком уже прямо в поезде. Письма Рона полны радости, он с восторгом рассказывает о Гарри и их приключениях, а у Молли нехорошо щемит сердце. Она не ждет добрых вестей от этой дружбы, скорее, горя, неминуемого горя. Но поделать она уже ничего не сможет и не смогла бы. Детским сердцам не прикажешь.
Она принимает решение.
Изумрудно-зеленый цвет должен подойти — и плевать она хотела на эти межфакультетские разборки! — пряжа хорошая, мягкая. И заклинания, бесчисленное множество. Молли может немного — этому мальчику она не мать. Она может начаровать ему чуточку больше удачи и веры в себя. Материнской защиты она дать не сможет. Зато над свитером для Рона она колдует втрое дольше обычного, словно уже чувствует над ним тень гибели. Он выживет. Обязательно выживет.
Иногда она задается вопросом, в кого ее сыновья удались такими бедовыми, беспокойными и бесстрашными. Каждый из них готов ходить под плащом смерти каждый день, словно иного покровителя у них нет.
Когда Билл уезжает в Египет, она, право, теряется. Но ненадолго. Покупает шелковые и льняные нити и колдует — уже не вяжет, ткет и выплетает затейливые узоры на легкой, холодящей тунике. Билл относится к этому спокойно, не ворчит, не вертит носом, а исправно носит ее изделия. Он всегда понимал ее лучше всех остальных. Старший…
За Чарли она беспокоится меньше. В Румынии достаточно холодно. Только вплетать приходится огнеупорные заклятья и удачи вдесятеро больше.
Перси не хочет носить ничего, капризничает и стаскивает свитер, едва надев. Однажды и вовсе присылает обратно невскрытый сверток. Молли молча утирает слезы, ругается еле слышно и покупает ему пиджак. И спустя неделю ожесточенной борьбы с неподатливой тканью клянется больше никогда не повторять этот опыт. Но пиджак хорош, защищает от сглазов и неудач. Жаль, от собственных ошибок уберечь не может.
Джордж и… Фред. Молли так боролась за жизнь младшего сына, что смерть не могла не подшутить. Она забрала у нее сразу двоих. Джордж стал тенью самого себя. Фред ушел навсегда. И вяжи-не вяжи — это останется ее самой страшной ошибкой. Ее виной, которую она себе никогда не простит. Ее попытки защитить их были слишком слабы, она слишком рано поверила в их самостоятельность, слишком понадеялась на их изобретательность. Ей никогда не выплатить этот долг самой себе.
Джинни не хочет учиться ремеслу, и не надо. Молли не будет заставлять. Все равно ее попытки были тщетны. Тщеславное материнское самоуспокоение — вот что это было. И оно не сработало, не помогло, не спасло. Даже не привело ее к умирающему сыну, не позволило даже проститься. Он ведь надел этот свитер на битву. Надел! Они с Джорджем всегда следили за остальными братьями, они знали, все знали.
Молли прячет все крючки, спицы и коклюшки в самый глубокий сундук и убирает на чердак. Хочет и вовсе выкинуть прочь, но не может решиться. Оставляет так.
Сыновья и дочь один за другим выпархивают из родного гнезда, оставляя Молли впервые совсем одну, без привычного дела. Первую осень она даже не понимает, чем ей теперь заняться. Ходит по дому, растерянно открывая двери и забывая закрыть, пока Артур мягко, но решительно не уводит ее на кухню, там наливает сладкого чаю и вручает ей томик сочинений Гилдероя. Хорошо ведь писал, подлец. Жаль только, что неправду.
А в преддверии Рождества к ней приходит Флер. Непривычно робкая, тихая, наполненная каким-то внутренним светом, идущим из глубины души. Молли понимает все даже раньше, чем та успевает переступить порог, и впервые обнимает ее сама, искренне, как вторую дочь. А потом Флер смотрит на нее восхищенно и лепечет что-то о том, что ей рассказал Билл, и он вообще очень много рассказывал… Молли слушает ее, смотрит молчаливо и ждет, пока Флер смело не ловит ее взгляд:
— Миссис Уизли, пожалуйста, научите меня! Я хочу… защитить своих детей.
Молли не может отказать.