Лезвие

      На доске объявлений возле столовой красуется плакат, нарисованный рукой Юры. Кудашёв плюётся через плечо, видя эти художества. Чёрт их дёрнул обоих влюбиться в медсестру. Та ведь вертит ими двумя, как мятными папиросами. Обабится окончательно через пару лет, а всё туда же, чтобы было о чём потрепаться с Эвелиной в солдатской чайной!       Шашни с Ларисой до добра никого из них не доводят, Кудашёв бьёт наглеца под дых и дышать получается через раз. Товарищ капитан, скаля зубы, вынуждает сказать, что во всём виновата Щекочихина, что это она совратила целомудренного солдата, но Самсонов отказывается врать.       – Мне лезвие нужно, Сокол.       – Зачем?       – Вены вскрыть, – простодушно говорит Юра.       Кузьма, естественно, не верит ему, поэтому и вручает крохотный бумажный прямоугольник. Ещё и говорит сдуру, что для такого дела лезвие непременно найдётся.       Надо сказать, что Самсонов решается уйти из жизни не за один день. Он думает об этом почти год, поэтому Павел Наумович и Лариса Семёновна едва ли становятся чем-то большим, чем финальными акторами в картотеке его провалов. Злость, которая его переполняет, того и гляди обернётся тем, что он первого попавшегося духа огреет табуреткой по голове, а тот ведь не виноват ни в чём, если рассуждать честно.       На прощание Самсонов (по приказу Кудашёва, естественно) до ночи рисует плакат о вреде курения, и точно решает, что спать не ляжет. Его койка пробудет заправленной до утра, а потом его самого найдут возле умывальника. Сочиняя предсмертную записку в учебном классе, Юра поначалу ограничивается лаконичным: «КРЫСА», написанным чёрным карандашом на клочке бумаги, но слыть позёром после смерти ему не хочется.       Он ненадолго уходит перекурить, а когда возвращается, бегло пишет на одинарном тетрадном листе: «В моей смерти прошу никого не винить».       – Дежурный по роте на выход! – восклицает дневальный.       – Зачем орёшь? Я же не глухой!       Кудашёв на слово не верит, что за время дежурства никаких происшествий не произошло, поэтому лично решает удостовериться, что никто из старослужащих не гоняет чаи в каптёрке.       – Стесняюсь спросить, – наигранным полушепотом начинает Павел Наумович, осматривая кровати, – а Самсонов у нас где? Мона Лизу рисует?       – Не могу знать, товарищ капитан, – растеряно бормочет дежурный.       – Ну-ну, да Винчи херов!       В учебном классе Кудашёв находит плакат о вреде курения, который приказывает утром нарисовать, и два десятка цветных карандашей, бережно сложенных в коробку. Каптёрка и вовсе оказывается закрытой на ключ.       – Самсонов, мать твою, ты тут?       Здесь-то Павел Наумович и находит Юру. Тот сидит на полу солдатского сортира в луже крови, прислонённый к чугунной советской батареи. Китель с лычками аккуратно сложен на подоконнике. Неподалёку металлическое ведро с горячей водой, в которую он окунает руки, пока сил терпеть хватает.       – Юра! Юра!       Кудашёв в первый раз окликает его по имени. В нос ударяет металлический запах крови, тошно дышать становится.       – Эй, Самсонов! Юра, слышишь меня? Глаза открой!       Кудашёв бьёт его по щекам не так, как бьёт в санчасти или в кабинете, потому что тогда он бьёт, потому что может, потому что у него есть власть. А сейчас, потому что хочет его спасти.       – Ты что, парень? Нет-нет-нет, не пугай меня так, – взволновано просит Павел Наумович, тщетно пытаясь привести его в чувства. Сердце под ребрами бьётся бешено, потому что к Самсонову у него особое отношение, которое не прописано ни в одном уставе.       Нащупав пульс на сонной артерии, Кудашёв звонит в скорую и сбивчиво говорит о попытке суицида в воинской части, называет адрес и горячо молится про себя, чтоб они успели. Разум постепенно яснеет.       – Дурак, дурак, это ж надо быть таким дураком! –пылко тараторит товарищ капитан, перетягивая Юре предплечья своим и его ремнями.       Дневальный с дежурным онемевают, когда из туалета Кудашёв выходит в окровавленном кителе и приказывает сначала разбудить Гунько и Соколова, а потом в штаб доложить, что во второй роте ЧП.       – Не пугайтесь только, – предостерегает Кудашёв, – оклемается ваш Самсонов. Он у нас парень молодой, крепкий… Во время войны вон и не такое бывало…       Сокол и Гуня настороженно переглядываются, всё ещё недоумевая, зачем их будят посреди ночи, заставляют одеться и ведут в туалет.       – Что случилось-то? – растерянно спрашивает Кузьма. – Всё нормально ж было.       – Ничего хорошего, Соколов. Ждать сказали.       –Уносите! – голос врача, как набат, глухо звякает из приоткрытой деревянной двери, и раскаянье настигает товарища капитана. Около солнечного сплетения больно жжёт.       Юра, как солдат деревянный, пластом лежит под его ногами на раздолбанных советских носилках то ли оливкового, то ли коричневого цвета, по шею укрытый тонким колючим одеялом, похожим на то, что дают тебе в детском саду, и ничего страшнее в жизни видеть не доводилось.