Спектакль Психопата (ранее "Записки из Дома Безумия")

Ничто не является злым с самого начала. Добро не есть истинно хорошо, а Зло не есть истинно плохо.

Не каждому дано быть самим собой — это я понял ещё с детства. Семья наша была большая и состояла из отца — Михаила Андреевича, матушки — Марии Фёдоровны, моего старшего брата — Михаила, меня — Фёдора и наших младших братьев: Николая и Андрея. Отец учил меня и моих братьев тому, что мы должны быть образованны, учтивы, покорны и должны знать своё место, но при этом не должны потакать беднякам и попрошайкам, коих в нашем городе было не мало. Меня и Михаила он заставлял заниматься музыкой. Брат играл на пианино, а я на виолончели. Мишель, по мнению отца, несмотря на своё плохое здоровье, был обязан пойти в армию и теперь я думаю, что меня бы ждала участь брата, если бы… — Фёдор Михайлович, вы сегодня темнее обычного. — … Разве? Впрочем, может вы и правы… — … Что-то случилось? — … Да. Сегодня исполняется десять лет с того момента как я совершил своё первое убийство, а точнее «первые убийства». — Понятно. Ну, не буду мешать… — Спасибо, Алекс. — Хм. Не за что, Фёдор. … если бы не обстоятельства, произошедшие впоследствии… Тема нашего с Мишелем будущего за столом никогда не обсуждалась. Вот и сегодня, когда основная часть обеда была завершена и все пили чай, отец, поднося к губам кружку с ароматным и любимым им напитком, строго произнёс: — Фёдор, зайди после обеда ко мне в кабинет. Когда отец обращался ко мне или к кому-то из братьев, его голос всегда звучал как приказ, не терпящий возражений и требующий беспрекословного повиновения. Мы не смели его ослушаться. — Да, Отец. Когда же отец обращался к матушке, то всегда старался смягчить свой строгий, военный бас, но выходило это у него из ряда вон плохо. — Как ваше самочувствие сегодня, Мария Фёдоровна? — обратился он к матушке, сделав акцент на слове «сегодня». — Сегодня лучше, Михаил Андреевич. Не стоит беспокоится. — матушка — женщина пятидесяти лет, красивая и добрая, но неизлечимо больная. С каждым днём жизнь в ней увядает и она всё более и более становится похожа на прекрасный, но увядший цветок. — Рад, очень рад. — сухой ответ из уст отца, но мне заметен едва слышный вздох облегчения с его стороны. — Как учёба, Михаил? — отец более живо обращается к брату, но все мы знаем, что если его не устроит ответ, то он придёт в ярость. — Хорошо, спасибо. — Мишель как всегда спокоен и собран. Он готов в любой момент начать защищать мать, меня и братьев от беспричинного гнева отца. — Что проходите? — Пока ничего нового, повторение. — Понятно. — по отцу не ясно, удовлетворил его ответ или же нет. За столом повисло тяжёлое молчание, а на дворе тем временем сгустились тучи и где-то вдалеке грянул гром. Скоро начнётся гроза… Видя общую напряжённость, отец поспешил закончить обед и, встав из-за стола, поцеловать ладонь матушки, пожелать хорошего вечера, и удалиться в свой кабинет. После ухода отца, все мы вздохнули спокойно, и даже мрачная погода за окном не нагнетала спокойной и мирной атмосферы, наступившей в столовой. Как только шаги отца смолкли, матушка взволнованно обратилась ко мне: — Что ты на этот раз натворил? Что ты сделал не так? — отец редко вызывал кого-то из нас к себе в кабинет, это случалось только тогда, когда он хотел наказать кого-то из нас или же когда говорил нам о наших проступках. Делал он это из тех соображений, что не стоит беспокоить матушку, ведь у неё и без того слабое здоровье, которое мы обязаны беречь. — Вроде бы ничего плохого или же ему неугодного я не делал. Не знаю, в чём я провинился. — Лишь бы он не был с тобой слишком строг… — Не волнуйтесь, матушка, всё будет хорошо. — заверил её Мишель. — Лишь бы ты был прав… — Что ж, я пожалуй пойду… Не хочу нарваться на ещё большие неприятности. — Иди, Феденька, иди. Я встал из-за стола и направился в кабинет отца. Я мог не идти, но этот поступок был бы равен прыжку с крыши многоэтажки. Подойдя к двери кабинета отца, я постучал. Из-за двери послышалось спокойное «Входи». И, вздохнув, я отворил дубовую дверь и молча прошёл в полумрак кабинета, закрыв за собой дверь, тем самым отрезав себе путь к свободе, закрывшись в логове хищника. — Ты звал меня, Отец? — совершенно глупый, но обязательный вопрос, ответ на который совершенно очевиден. — Да. Сразу перейдём к делу, почему ты получил четвёрку за контрольную? — Я болел и не мог знать темы, а вышел к самой контрольной и не успел подготовиться к ней, потому четыре. — Будешь наказан. Мои дети должны учиться лишь на одни пятёрки! Мне не важно по какой причине у тебя четыре. Либо пять, либо ты мне не сын! Ты меня понял? — Да, Отец. — И если ты хотябы ещё раз принесёшь мне оценку ниже пятёрки, клянусь богом, я вышвырну тебя из своего дома! Тебе ясно? — Да, Отец… — Отлично, а теперь… Пошёл вон, щенок! — Да, Отец. — и, произнеся эти слова, я выскочил из кабинета, мягко притворив дверь и поспешив удалиться в свою комнату, чтобы там уже упасть на кровать и расплакаться, уткнувшись лицом в подушку, а потом, успокоившись, уснуть до вечера, а проснувшись, после ужина, получить своё наказание. — Вы ужинать идёте? — Я да, а как он, не знаю. — В смысле? То ест как это «не знаю»? — В самом что ни на есть прямом. — Но ведь… — Сейчас он занят своими мыслями, и я не хочу ему мешать. — А что за мысли, если не секрет? — Думаю, что секрет. Это очень личное… Во всяком случае я так считаю. — Ну это ты так считаешь, а что он сам говорит? — Сам он говорит, что сегодня исполняется десять лет с того момента, как он впервые убил. — … Мнда уж. Действительно личное… — Потому я и не лезу не в своё дело не смотря на то, что у меня достаточно длинный нос, который я люблю совать в чужие дела. Но здесь ситуация иного рода. — Ладно, надеюсь, что он не объявит снова голодовку на целых три месяца. — Не объявит! Он не дурак. — Ну, ну… Посмотрим. — Спорим? — Ну нет ушки, я не готов проигрывать тебе снова! — Значит, ты знаешь что я прав! — Да какая к чёрту разница, знаю я или нет?! — Разница колоссальная, но дело не в этом, поэтому, раз время для обеда позднее, предлагаю поужинать. — Ну хорошо, так и быть, идёмте. Недели через две состояние здоровья матушки ухудшилось, а ещё через несколько дней она скончалась. Похоронили матушку в воскресенье на кладбище что находилось на расстоянии нескольких километров от нашего дома. Смерть матушки подкосила отца. Он начал пить. И, думаю, если бы не наше существование, он бы ушёл в запой. Но он держался, а мы помогали ему как могли. Младшие братья старательно учились и радовали его хорошими оценками, а мы с Мишелем успокаивали его и уверяли в том, что матушка не хотела бы, чтобы он спился от горя или покончил жизнь самоубийством. Такие порывы бывали… и не только у него… И Мишель и я сам пару раз порывались повеситься, утопиться или украсть у отца пистолет, который у него остался после войны, и застрелиться. Но всякий раз, мысли об отце, братьях и покойной матушке останавливали нас. Стук в дверь. Взгляд на меня и фраза: А: — Войдите. Лёгкий скрип двери. А: — Дазай? Д: — Алекс? А… А: — Проходи. Д: — Спасибо. М… Фёдор, ты в порядке?.. Ф: — … Нет… Д: — Ладно. Тогда не стану мешать. А: — Подожди, хотел спросить. Д: — Да? А: — Ты… убивал преступников? Сам, лично, убивал? Д: — … Ну… нет, но при мне иногда умирали жертвы и те, кого я должен был спасти. А: — Хм… понятно. Д: — А что? А: — Да так, ничего, просто я опять задаюсь теми вопросами, которыми не надо задаваться. Ф: — … Сегодня исполняется десять лет с того момента как я убил своих младших братьев. Д: — А… понятно… Ну, спокойной ночи, Фёдор. До завтра, Алекс. А: — Ага. Да. До завтра. Ф: — Спасибо. Лёгкий стук двери. А: — Мне уйти? Ф: — Нет! Останься! … пожалуйста… А: — … Хорошо. Я не помешаю, если буду работать? Ф: — Нет. … Спасибо. А: — Хм. Не за что. Жизнь стала намного сложнее, а поначалу было особенно плохо, и всё-таки, со временем, мы все втянулись в тяжёлую рутину жизни. Но один случай изменил всё… Это случилось из-за того, что я снова не смог уснуть ночью из-за тревожных мыслей и поэтому уснул на уроке, из-за чего получил двойку в дневник и замечание в устной форме. Идти домой не хотелось. Хотелось прыгнуть в реку с моста, или удавиться галстуком, или завязать палец ниткой, а потом развязать и получить заражение крови, или уж совсем на крайний случай, забрать у бездомного бутылку с пивом, разбить и резануть по горлу или броситься под машину, или под поезд, или… — Фёдор! Почему поздно вернулся домой? Что с лицом?! А ну, показывай дневник! — голос отца как гром среди ясного неба. Казалось, вот, идёшь по вымощенной камнем мостовой и до дома ещё далеко, но реальность жестока, за мыслями о смерти не замечаешь как приходишь домой. В дом, который нельзя назвать «домом». В дом из которого хочется бежать. Бежать без оглядки. Бежать что есть духу. Бежать до тех пор, пока не остановится сердце, пока ноги не перестанут держать, пока не остановит за руку тот, кому можно верить, пока не упадёшь к ногам того, кто защитит, пока… Звонкая пощёчина вырывает из мыслей и заставляет голову повернуться в сторону, подчиняясь силе удара. Заставляет отступить назад, пошатнуться. — Два?! У моего сына не может быть двойки! Нет! Ты мне не сын! — грубый гневный голос отца бьёт по ушным перепонкам. Толчок в грудь и падение на холодный пол. Обезоруживающий удар головой о мраморный пол приходится ровно на затылок. Апатия. Она спасает от боли в душе. Боли из-за беспорядочных, но сильных и грубых ударов ногами по лицу, животу, груди. — Отец, остановись! Отчаяние. Этот крик полон отчаяния, боли и надежды, что всё ещё можно исправить. На время удары прекращаются, а сознание улавливает отчаянные слова и мольбы: — Не трогай его! Не злись! Он не хотел! Умоляю! Я сделаю всё что прикажешь! — и пьяная ругань смешанная с яростными и ненавидящими словами. Но вдруг звучит злое и решительное: — Не тронь его! Не позволю! Только через мой труп! — и резкий ответ: — Так умри! Рука сама неосознанно тянется к рюкзаку и достаёт из неприметного карманчика складной охотничий нож с холодной железной ручкой чёрного цвета. Руки тянутся к оружию и извлекают на свет острую сталь ножа. А тем временем кто-то обескуражено бормочет: — Н-нет, ты не… ты не посмеешь… ты не станешь… ты не убьёшь своего сына… т-ты не… Последняя фраза молнией прошибает разум. «Ты не убьёшь своего сына». Мишель. Брат! Но тело не шевелится, будто скованное цепями. Попытки подняться или сфокусировать на происходящем взгляд, не увенчались успехом. Сознание улавливало лишь обрывки фраз и не способно было действовать. Обнадёживало лишь то, что ощущения постепенно возвращались, но липкий страх и серьёзный удар головой не позволяли подняться. «А может это и к лучшему?» мелькнула мысль на периферии сознания. Нет! Нельзя так думать! «А почему нельзя?» Это… это не мысль… это чей-то голос… «Да. Но я не просто голос. Я — это тёмная сторона тебя.» Тёмная сторона? Нет! Не об этом надо думать! Я должен помочь Мишелю! «Должен? Почему должен? Кому должен?» Что? Должен потому что Мишель мой брат! Он ведь может умереть! «Ну умрёт, ну и что с того?» Что? Что ты такое говоришь? «Говорю, что если Мишель умрёт, то ничего плохого не произойдёт, а если ты его спасёшь, то он будет чувствовать перед тобой вину и вообще будет оберегать тебя. И, не исключён тот факт, что он может остаться калекой, а тебе придётся за ним ухаживать и в итоге он как камень привязанный к шее утянет тебя на дно, вслед за собой.» Что?.. «Ты ему не поможешь. Ты ничего не сможешь сделать. Не пытайся спасти обречённого.» … Как тебя зовут? «Меня? Хм. Мефисто. Мефистофель. Мефистофель Достоевский.» Понятно… Что же мне теперь думать? Прав ли Мефистофель? Следует ли мне прислушаться к его словам, или лучше отбросить эти мысли и вновь попытаться спасти Мишеля? Как мне поступить? Что мне делать? — Федя! Беги! Мишель! Он приказывает мне бежать, но я не могу. «Дельный приказ. Я советую бежать. Ты всё равно здесь бесполезен.» Но я не могу. «А ты пробовал?» Да! «Попытка не пытка, попробуй ещё.» Я прислушался к своим ощущениям и… боль. Я почувствовал сильную боль в затылке и во всём теле. Звуки оглушали, но они были как никогда чёткими и ясными. Осознание пришло неожиданно. Отец избивает брата, а тот пытается до меня докричаться, он приказывает мне бежать. Приказывает спасаться. Отец считает, что я без сознания. Он занят Мишелем и на меня не обратит внимания. Это шанс! Стоп. Что это за хрип? Поворот головы дался с трудом, а после увиденного я и вовсе пожалел, что не потерял сознание от удара об пол. Мишель лежал на полу, избитый, со следами крови на лице и одежде, а отец стоя над ним, давил ему на горло, медленно и мучительно убивая брата. Видно было сразу, что Мишелю не хватает сил, чтобы сдвинуть ногу отца с горла или, хотябы ослабить давление. Он лишь жалобно хрипел, задыхаясь. Наконец отцу это надоело и он подняв ногу, ослабил давление на горло сына, позволяя тому вдохнуть спасительный кислород, а затем со словами «Сдохни мразь», со всей силы надавил на горло так, что сломал своему сыну шею. Прозвучал отвратительный хруст и Мишель, прохрипев что-то вроде «Беги», умер. Я содрогнулся от этой мысли, но продолжил неотрывно смотреть на отца. Кажется, до него не сразу дошла суть произошедшего, но постепенно его взгляд стал приобретать осмысленность, а после лицо исказилось от ужаса. Он отступил. А затем не веря в произошедшее, затряс головой. Но мы оба понимали, надежды тщетны. Испугавшись, отец сбежал. А я так и остался лежать на полу рядом с мёртвым телом самого дорогого для меня человека. Кровь потихоньку вытекала из приоткрытого рта, собираясь вокруг головы в небольшую лужицу, которая блестела в свете ламп так же, как и начищенные мраморные плиты пола. Моё сознание куда-то уплывало, а Михаил был мёртв. Уплывающее сознание отказывалось воспринимать этот факт. Но факт оставался фактом. Мишель мёртв. … — Фёдор! Фёдор! Федя! Очнись! — … — Ну же, ответь! Не умирай! — К-Коля? — Федя! Феденька! Ты живой! Живой! Тёплые и живые руки прижимают к груди в которой загнанной птицей бьётся сердце. — Где братья?.. — Я велел им оставаться у себя в комнате. Ты в порядке? Встать можешь? — Я… Да. Но как? Как ты здесь оказался? — Я… я заметил, что ты в апатии уходил из школы и решил проследить за тобой, чтобы спасти, если ты захочешь умереть, но ты к моему счастью целый пришёл домой, а потом… я хотел уйти, но задержался ненадолго, а потом… я… прости, я ничего не мог сделать… я ужасен, я просто стоял и смотрел… стоял и боялся вмешаться… я… прости меня, это я виноват… если бы… если бы я вмешался… он… он… прости… — Нет. Ты не виноват. Он… мы ничем не смогли бы ему помочь. Ты не виноват. … Спасибо. «Всё правильно. А теперь убей.» Кого? Кого мне убить? «Своих братьев. Они будут тянуть тебя на дно. Они будут держать тебя в ужасном прошлом. Они не позволят тебе спокойно жить. Не позволят забыть то, что произошло. Убей их.» Да. Ты прав. Но… Отец… он… «Об этом не беспокойся. Он умрёт. Он не будет тебе больше мешать.» Да? Ну хорошо. Надеюсь, ты прав. «Ты мне не веришь?» Верю. Но… Хм. Доверяй, но проверяй. «Хорошо, я согласен с тобой.» Скажи… Коля, он… не будет мне мешать? «Нет. Он тебе поможет. Поможет жить с грехом. Жить с кровью братьев на руках.» … Ты… уверен? «Да.» Хорошо. … Спасибо. «Т-ты… благодаришь меня?!» Да. «Ты невероятный…» Хм, Спасибо. «Чёрт, хватит! Прекрати! Ты… смущаешь меня!» Ага! Теперь я знаю как тебя усмирить! «Что?! Это нечестно!» Ты что же, обиделся? «Я… я вовсе не обиделся!» Ха-ха-ха! Ладно. Прости что смутил. «Чёрт, прекрати. Ты смущаешь меня ещё больше!» Ладно. П… «Нет!» Ладно. Не буду. «… Хорошо.» Ага. «Ладно, я пошёл. А ты возвращайся в реальность. Твой друг тебя уже заждался.» Ладно. Хорошо. … — Федя! Феденька! Ну ответь же! Ответь! — Прости, задумался. — О, Господи, как же ты меня напугал. — Прости… — … Ладно, я не сержусь. — Пошли. — К-куда? — К братьям. — А… ладно, только… зачем тебе нож? — … Нож? Братья не позволят мне жить дальше. То что произошло… это оставит серьёзный отпечаток на их жизни, они не смогут спокойно идти дальше. Они не смогут и останутся здесь, в этом доме, я пойду дальше, а они будут тянуть меня назад. Понимаешь? — Ты убьёшь их? — Да. Так будет лучше. Лучше для всех. — И его ты мог спасти, но не стал этого делать… почему? — Он тоже тянул бы меня назад. Он бы ломал меня изнутри не желая этого и если бы наложил на себя руки, то сломал бы меня, и я пошёл бы за ним. — Я… меня ты тоже убьёшь? Я тоже буду мешать? — … Дурачок. — … Ты не ответил. — Ох… Нет. Ты наоборот, поможешь мне жить дальше. Поможешь жить не смотря на кровь братьев на моих руках. — … Хорошо. Я помогу тебе. Помогу. — Спасибо. — … Мы поднялись из гостиной наверх. Николай и Андрей сидели в своей комнате. Зайдя, я лишь глянув на них, понял, что они жутко напуганы. Наше появление не принесло им уверенности в лучшем. Если Коля Гоголь был одет в чёрные брюки, такие же ботинки и белую рубашку с расстёгнутыми верхними пуговицами, то я, в своей повседневной белой одежде с красными сапогами и следами крови на лице, одежде и, само собой, на затылке, с ножом в руках явно не вселял доверия. Но что меня поразило, так это то, что я не чувствовал к братьям никаких братских чувств, лишь презрение, и ничего более. — Б-брат? Николай? Ч-что случилось? Зачем тебе нож? … Фёдор? — … Отец убил Мишеля. Убил и сбежал. А я убью вас. Так проще. Так лучше для всех. — Ч-что? Н-нет! Нет! Ты не сделаешь этого! Ты не станешь убивать нас! Николай, что ты стоишь? Помоги! Пожалуйста! Спасите! Помогите! Кто нибудь! Уродливая ломаная улыбка расползлась на моих губах. Скорее это был оскал, а не улыбка. Оскал психа. Нет. Оскал психопата. Андрей. Бедный мальчик. Невинная душа. Но я убил его. Убил первым. Безжалостно. Молча. С холодным пугающим спокойствием. Я перерезал ему глотку и воткнул нож в сердце по самою рукоять. Я убил его без сожаления. Без всяких эмоций. Просто молча убил, потому что так было надо. Николай. Он дрожал от страха. Боялся, но не бежал и не сопротивлялся. Он просто тихо прошептал «Прости…», а затем, когда я отшвырнул тело мёртвого Андрея к стене так, что оно с глухим стуком ударилось о стену и сползло на пол, он протянул ко мне свою детскую маленькую ручку и попросил жалобно, «Можно я… сам?» — Нет. Я хочу чтобы ты умер как жил. Умер без греха. Его слова и действия вызвали в моей душе печаль и желание не убивать мальчика, но я понимал, что его психика безвозвратно сломана. Сломана мной и моим эгоизмом. — Хорошо… Он покорно опустил руку и молча встал передо мной опустив голову и ожидая своей участи. Я опустился перед ним на одно калено и подняв за подбородок его голову тихо прошептал, так чтобы меня слышал только он: — Прости. Моё лицо было серьёзно и в какой то своей мере печально. Я молча, но аккуратно и резко перерезал ему горло. В глубине сознания раздался безумный хохот Мефистофеля. Он появился передо мной. Высокий, статный, с чёрными глазами, без белков, будто смотришь в центр чёрной дыры. Прямые, седые, слегка растрёпанные волосы спадали на бледное, серовато синее аристократичное лицо. Ломаная улыбка психопата, которая до недавнего времени украшала моё лицо, теперь блуждала на его лице. Чёрный пиджак, чёрные брюки, белая рубашка, чёрные блестящие лакированные ботинки и его чёрное тяжёлое пальто с мягким белым мехом. Он был бы прекрасен, если бы не прямой и глубокий порез из которого вытекало что-то красное. Не кровь. Ярость и Безумие. Первая мысль — Мишель. Вторая — смерть Николая. Третья — Мефистофель. Четвёртая — грех. Неосознанно, но я прижал к груди остывающее тело Коленьки из горла которого быстро вытекала горячая кровь, заливая паркет, пачкая одежду и собираясь под моими ногами в кровавую лужу, которая, со временем, достигла размеров чуть ли не всей комнаты и даже лизнула подошвы ботинок Коли Гоголя, но тот вовремя отступил к двери и кровь его не затопила, не утянула в омут печали, боли и осознания произошедшего, которое медленно, но верно возвращалось и возвращало в реальность. Я с ненавистью глянул на Мефистофеля и, забывшись, с раздражением спросил вслух: — Это было обязательно? «Да.» — Уверен?! «Не тревож своего друга, иначе его тоже придётся убить.» Нет. Я не убью Колю. Ни за что. «Но одного ты ведь уже убил?» Заткнись! «Ладно. Как пожелаешь.» — и пожав плечами он исчез так же неожиданно как и появился. Я опустил тело мёртвого Николая на пол, в озеро его собственной крови и, молча поднявшись, развернулся и пройдя мимо застывшего в изумлении Гоголя, направился к себе в комнату. Обработать рану на затылке, которая напоминала о себе тупой болью и лёгким головокружением мы не могли, ибо нам необходима была правдоподобная история которой все поверят, а для этого нужны были доказательства. А мои травмы служили самым лучшим доказательством. Через какое то время Николай пришёл ко мне и помог, более менее, скрыть следы преступления, которое совершили мы, и сделать всё так, как будто это всё — дело рук пьяного отца. Садиста и насильника, как потом выяснила полиция в которую я пришёл поддерживаемый Николаем и едва живой. Мы сочинили более мене правдоподобную историю о смерти моих братьев и бегстве отца. Эта история произвела на полицейских сильнейшее влияние и они тут же занялись поисками отца и причин его действий. А нами тем временем занялись психологи. Они смогли успокоить нашу тревогу и окончательно уверить в том, что всё будет хорошо. Но теперь, я начинаю сомневаться, а хорошо ли то, что происходит? После похорон братьев, отца нашли мёртвым. Он повесился, оставив предсмертную записку со словами «Прости меня, Машенька. Я не ведал что творил. Простите, дети мои.» Отца тоже похоронили. Мефисто был прав. Он умер. И под ногами у меня не мешался. После смерти отца, меня забрали к себе родители Николая. Они были добры ко мне, но Мефистофель приказывал убивать. И я убивал. Убивал тех, кто как и отец заслужил смерти. Убивал тех, кто как и я был грешен. Я убивал грешников. Я считал себя посланником бога. Каждая моя жертва слышала одни и те же слова. — Вы пленники собственных представлений. Смиритесь, ибо вы умрёте. А Мефистофель, незримый для них, присутствовал на каждой такой казни и говорил: «Убей. Выстрел в голову. Перережь глотку. Разбей голову. Толкни под машину.» Каждый раз он озвучивал разные способы убийств, но все они были возможны в момент казни, все они были мне доступны. «Свяжи и сожги. Удуши. Повесь. Утопи. Отрави. Сбрось с крыши. Сверни шею.» Он никогда не повторялся со способом, но всегда повторял одно и то же. «Убей. … Смиритесь, ибо вам больше не место на этой земле.» Я убивал. Убивал каждую ночь. Иногда Николай убивал вместе со мной и тогда я чувствовал себя богом. Богом жизни и смерти. Богом, карающим грешников по приказу небесного Бога. Но… С каждым шагом мне все больше казалось, что я падаю в бездонную яму. И чем больше я убивал, тем ниже я спускался в эту яму, и тем сильнее меня в неё затягивало, и тем темнее в ней становилось, и как Я тянул Николая за собой, так Мефистофель тянул Меня вниз, за собой, в самый Ад. Туда, откуда нет возврата. Когда я сдался в психиатрическую клинику Йокогамы, я потерял связь с Николаем, а Мефистофель брезгливо произнёс: «Жалкий. Ничтожество», и исчез. Моё падение в Ад остановилось. Но выбраться я не мог, пока… Пока не появился Алекс, который спустился ко мне и помог мне встать с колен, помог подняться на ноги, помог сбросить цепи, сковывающие меня. А затем стал тянуть меня наверх. До появления Алекса, Мефисто иногда приходил поиздеваться надо мною, но стоило мне его вежливо попросить уйти или поблагодарить за что-то хорошее что он мне сделал, как он тут же кривился в презрении и омерзении, смущался и исчезал на несколько дней, а то и на неделю или целый месяц. Но после появления Алекса, он перестал появляться. Не знаю хорошо это или плохо, но иногда мне не хватает Мефистофеля и его тёмных жутких глаз, его напоминаний о прошлом и его дельных советов и рассуждений. Он стал неотъемлемой частью меня. Он стал моим другом. Моим братом. Мишелем. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .