Ех vоtо

Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие*.

«Об этом месте давно ходят суеверные толки». «Сюда идут те, кто ищет верной смерти». «Это место считают проклятым». «Здесь обитает монстр». Клубок из домыслов со временем добавил немыслимых подробностей мифу о проклятии заброшенной усадьбы. Кто-то был уверен, что это неупокоенный дух предыдущего хозяина, кто-то яро доказывал, мол, место кишит бесами, а ведьмы собираются туда на шабаш. Но чаще всего из уст деревенских жителей слышалось: «вурдалак», «кровопийца», «вампир». И они были ближе всего к правде. Всё же некоторые сказки оказываются реальностью. На черных костлявых ветвях застыла мелкая алмазная россыпь из капель дождя. Сквозь полотно туч едва пробивалось бледное сияние луны, оно заливало заросший бурьяном сад и местами голую подмерзшую землю. Статуи, казалось, зорко наблюдали за пришедшим, почуяв живое дыхание, и ловили каждое движение, готовые покинуть свои постаменты в любой момент. Затылок неприятно щекотал прохладный ветер, приносивший запах затхлого дерева, осенней сырости и гнилой травы. Эта ночь осталась в памяти в мельчайших деталях Он подошел к парадному входу, и стоило налечь на дверь, как она громко и отвратительно проскрипела, будто предупреждая всех обитателей о незваном госте. Фёдор сразу прислушался: сквозь скрежет слышен был едва стук каблуков о мраморную поверхность. «Глубочайше приношу свои извинения за неожиданный визит». Тишина. «Знаю, здесь не могут быть рады гостям, я не смею даже надеяться на теплый прием». Глухой шорох ткани. «Однако, позвольте всё же войти заплутавшему путнику…» «Ложь», — ровно и твердо произнес голос откуда-то сверху. Не упрекал, не обличал — констатировал. Фёдор с минуту промолчал. В темноте он разглядел светлую лестницу, а на самом её верху — фигуру, скрытую от полос лунного свечения пеленой мрака. Любопытство вместе с каким-то ленным весельем накатывало на Достоевского. —Зачем бы вы сюда не пришли — уходите, — произнес все тот же голос. Фёдор слегка усмехнулся: — Не кажется ли вам, что это слишком грубо? Но его будто не слышали. Точнее, старательно делали вид. — Повторять не буду. Вам известно, кто я и что будет, не уйди вы сейчас. Достоевский приблизился к первой ступени лестницы. — Так что вам мешает? В воздухе повисло напряжение. Фёдор не видел, но почувствовал, как его собеседник нервно дернулся. На лице Достоевского мелькнула тень улыбки, какая бывает у испорченно азартного игрока перед захватывающей партией, когда на кону стоит больше, чем всё. — Уходите… — выдавил хозяин спустя минуту, и силуэт словно растворился за стенами второго этажа. Но Достоевский только вошел во вкус. Фёдор спешно поднялся по лестнице, пожалев о том, что не взял с собой хотя бы свечи, и направился в ту сторону, где проскользнула тень. На втором этаже открылась целая анфилада комнат. Все двери были закрыты, только из одной сочился теплый свет. Туда Достоевский и зашел. Строгая комната, отделанная лакированным деревом, шкафы с книгами, бюро — судя по всему, это была библиотека. Подрагивающее мерцание свечей в канделябре слегка оживляло гнетущую обстановку. В глаза бросились раскрытая книга и полосатый архалук на спинке стула. Видимо, до прибытия незваного гостя здесь читали. Внезапный легкий шорох из коридора отвлек от размышлений. Фёдор не был ни напуган, ни взволнован, лишь легкое раздражение отразилось во взгляде. — Вы, как я вижу, любите нагонять страху на гостей? — громко сказал Достоевский. — Умные люди уже после первого звука покидают это место, — ответили с неохотой. — Значит, я к ним не отношусь. Старые фолианты, испытанные временем, расставлены в ведомом только хозяину порядке. Фёдор не трогал книги на полках, а с наигранным вниманием рассматривал ту, которая лежала на бюро рядом с исписанными пожелтевшими листами. Достоевский выдержал длительную паузу, прежде чем снова начать разговор. Как бы там ни хотелось стоящему в коридоре, отвечать его заставят, хотя бы для того, чтоб «гость» быстрее замолчал. Фёдору надо было разговорить хозяина: в диалоге человек легче всего поддается изучению. А плести паутины из слов Достоевский умел. — Вам не бывает здесь одиноко? Я имею в виду, не бывало ли, что хотелось с кем-то поговорить? — Здесь всё мои собеседники: от Чосера и Данте до Шекспира и Канта. — Но, согласитесь, это односторонний диалог, — как бы невзначай, обронил Достоевский, затем внимательно прислушался, стараясь уловить чужую реакцию. В ответ лишь процедили: «Не имеет значения». Однако в голосе прозвучали нотки досады, как бы ни пытались их скрыть. — Хочу вас успокоить: я пришел сюда, как видите, налегке. Я не брал ни святой воды, ни серебра, ни даже осинового кола. Из уважения к вам не стал брать и оружия. Никто не ответил. — К тому же, как видите, мы с вами одни. — Вы или сумасшедший, или слишком уверенный в себе. — Немного того, немного другого. Хозяин поместья ещё не собирался показываться, впрочем, уже отвечал чаще и с интересом. Хоть он был изолирован от людей довольно долгое время, однако всё ещё тянуло к ним, интересовала нынешняя культура, литература. Собеседник Фёдора был начитанным, но невежественным в каких-то вещах, что давало некоторое преимущество. — Ожидал, что атмосфера будет в духе «Вечеров на Хуторе…» Гоголя, нежели… — Кого?.. — Вы не знаете? Известный писатель. Хотя, вам, наверное, довелось жить в то время, когда он ещё не родился. Верно? — Вы тоже писатель? — Отчасти. На хлеб этим не зарабатываю. — Многое я пропустил. Ужели, и нравы, и люди другие? — Люди во все времена будут одинаковыми: алчные греховные создания, ведомые низменными потребностями. — Мода на циничность, как погляжу, только цветет. — Какая жизнь, такие и взгляды. — Вас совсем не страшит мое присутствие? Ведь я могу и… — Мы бы не разговаривали сейчас, действительно желай вы сделать этого. Фёдор почти подобрался ближе. Дабы не оставаться долгое время среди пыльных фолиантов, Достоевский спустился на первый этаж и завернул в гостиную. Эта комната была намного просторнее и отделана параднее. За окном открывался вид на запустелый, но прекрасный в своем поэтично-мрачном забытьи сад. Сквозь подгнившие швы окна сочился ветер, обдавая уличным холодом. — Этот пейзаж мне и сейчас не надоел, хоть вижу его каждую ночь. — По-моему, в нем есть особый шарм. За спиной Фёдор не услышал шагов, но чужое присутствие ощутил кожей. Он обернулся. Перед ним стоял сам хозяин усадьбы. Он оказался ровесником Достоевского, примерно такого же роста. Молочно-белая кожа, словно выточенные из мрамора правильные черты лица, поджатые губы с едва заметной кривинкой и убранные в хвост длинные волосы странного цвета — всё придавало вид романтического байроновского героя внешности юноши. Фёдора больше всего привлекли его глаза: как бы в противовес, меланхолично-печальные, они похожи были на осеннее небо, затянутое тучами, и в самой глубине пробивалось томительное ожидание, которое есть у каждого, кто, однажды потеряв надежду, ждёт только облегчения своей участи в виде смерти. Такой контраст не мог не завораживать. — Зачем вы здесь? — Скажите сначала свое имя. Лицо исказилось в растерянности. — Вам незачем его знать, — проговорил он спустя минуту раздумья. — В таком случае, позвольте представиться мне. Федор Михайлович Достоевский, если угодно… — Не было нужды, — резко прервали его. — Вы не хотите знакомиться, потому что думаете: мы никогда более не свидимся? Или оттого, что хотите оставлять всё в тайне? — Оттого, что не считаю это нужным. — А мне кажется, что не хотите себя обременять. Вы ведь поэтому и остаетесь здесь, наедине со старыми книгами и полуразрушенными статуями, потому что боитесь. — Чего мне бояться? — Себя, Сигма. Всего одна фраза молнией прошибла насквозь. Не столько волновало, откуда он узнал его имя, сколько другое. Будто сейчас этот человек взял, выдернул из грудной клетки нечто важное, что спрятано было в самой глубине мертвого сердца, и сейчас так легко говорит об этом. «Точно душу вывернули наизнанку», — можно было бы сказать. Он вперился в Фёдора удивленным взглядом, тот одарил лишь блаженной, покровительственной улыбкой юродивого. Сигма увидел в глазах Достоевского нечто пугающее. Чернильная фиалковая тьма на лунном свету сверкала аметистовым, а после густым лиловым, (даже кровавым). Пленяло, как если наблюдать за драгоценным камнем, обладающим александритовым эффектом. — С чего вы… — Скажите, когда последний раз вам приходилось пить кровь человека? Дикий огонь, сверкнувший в глазах Сигмы, только разжег неправильный интерес Фёдора. — Я не буду отвечать, — прошептал вампир. — Вы уже знаете, каково это? — Вы сейчас же… — А если я сейчас вскрою себе вену, вы сможете себя сдержать? Резким движением Достоевского пригвоздили к окну, схватив за шею. Громкий хруст прожег слух, по стеклу пошли трещины. — Если ты сейчас не прекратишь, я… — Убьете? Тонкие пальцы сильнее сжали горло. Этот взгляд — умиротворенный и одержимый непонятной идеей — отчего-то приводил в раздражение. — Фаталист до мозга костей, — от невыносимого желания в голосе проскальзывала хрипотца, и послышалось, как сидящее внутри существо издало грудной рык. Сигма вцепился в нижнюю челюсть одной рукой и заставил вскинуть голову. Склонившись к оставшейся уязвимой, шее, вампир остановился, дрожь и отрывистые вдохи выдавали внутреннюю борьбу. Неожиданно для себя Достоевский осознал: эта близость волнует, неправильно возбуждает. И непонятно, что больше: чужое дыхание, леденящее кожу, от которого по телу пробегает волна мурашек, или колено, неудобно упершееся между ног. Сигма пытался сдерживать внутри себя животный позыв, но рассудок затуманен невыносимой жаждой, долгий голод давал о себе знать. Он широко лизнул кожу, пробуя на вкус… И Достоевский мягко провел рукой по волосам; гладил, как нерадивого ребенка. По телу прошла дрожь, приятная, умиротворяющая. Фёдор ничего не говорил, но движение его рук успокаивало. Странные чары или неизвестный заговор, нет. То было утешение, каким дарил его один человек в старой книге. Из-за облаков вышла луна, мягко обволокла своим светом силуэт усмирителя. Со стороны сияние сквозь мутное стекло обретало форму мандорлы на старинных иконах. — …в рассудительности воздержание, в воздержании терпение, в терпении благочестие*, — шептал он, и голос его похож был на голос отца или святого наставника, когда вместо наказания он одаривает лаской. Это действовало и как кнут, и как пряник. — Почему… — Потому что я верю. Если это последнее, за что ты цепляешься, дабы сохранить себя, я буду держать тебя за руку на краю этой пропасти. — Зачем… — Фарисейство святош в потных рясах, лицемерие благодетелей и наглая ложь, бесстыдство и пошлость благопристойных особ — таков «свет», который я видел. Мне надоел ослепляющий блеск вычурной вежливости и наигранного добродушия, похожий более на фарс, чем забавную актерскую игру. Я предпочту тьму такому свету. И во тьме этой найду свой свет. Слова звучали искренне, Достоевский не врал. Недоговаривал. И слов этих оказалось достаточно, это больше всего хотело сейчас услышать одинокое, бывшее запертым на долгое время ото всех сердце. Сигма положил голову на плечо Фёдора. Слезы сами накатывали, и после наступило облегчение, схожее с тем, которое наступает после исповеди. Давно забытое ощущение святого умиротворения. «Я обманываю себя, веря, будто бы я остаюсь человеком, не питаясь, как подобные мне. Но эта тонкая, эфемерная нить связывает с тем, кем я был раньше, это единственное, что у меня осталось… Я не помню себя до перерождения, и мне нет смысла существовать в этом мире». «Вампир, страшащийся потерять человечность, очаровательно», — подумал Достоевский, но вслух произнес: «Тогда я дам тебе этот смысл». Разум совершенно потерялся в магнетически-чарующем голосе, шепот над ухом ласкал слух, усыпляя осторожность. Сигма будет проклинать себя за минутную слабость, ненавидеть это имя, заставлять навсегда замолчать этот шепот в голове, когда поймет, что не сможет больше жить без этого чувства. Сигма устало прикрыл глаза, прижался к теплому телу, вдыхая запах ладана и пороха. «И будет Плоть моя — Хлебом твоим, и Кровь моя — Вином твоим».