Птичка

— Ты не знаешь, кто это? — темноволосый мужчина, в чьих пальцах играл ополовиненный бокал отличного бургундского, с интересом стрельнул взглядом на девушку, стоящую под сенью ракиты. Ярко-желтое муслиновое платье, отороченное барсом, обнимало ее стройную, словно ветвь кипариса, фигурку; его складки играли в свете ночных лунных фонариков, что мотыльками мелькали меж гостей. Золотые волосы (наверное, невыносимо тяжелые и такие мягкие на ощупь) убраны в изящную прическу, чудесным образом демонстрирующую лебединую шею девушки, нежные раковинки ушек и покатые светлые плечи. Маленькие ручки, в которых небрежно и одновременно как-то завораживающе мило покоится легкий веер с перьями, смиренно перекрещиваются у осиной талии, а в осанке столько девичьей гибкости и гордости, что просто невозможно отвести глаз! Вот девушка, чему-то улыбнувшись, чуть повернула головку к наблюдавшим за ней мужчинам (при этом не замечая заинтересованных взглядов), и им открылись ямочки на щеках и светлые ободки ресниц. — Какова красавица! — снова изумился денди, и в его серых глазах появилось то понимание, что всякий раз появляется у мужчины, знающего толк в женских прелестях. — Увы, мы не представлены, а моя кузина Мариэтт, с которой я пришел, тоже никого не знает здесь из влиятельных особ. Порода у этой леди налицо. Так вы знакомы? — Нет, — спокойно возразил Кунсайт, отворачиваясь от девушки, которую, несомненно, знал. Только вот его спутнику, довольно надоедливому и пустоголовому повесе, совершенно не обязательно говорить, что скрывается за этим «Нет». — Ты ведь не оставишь меня? — в ярко-голубых глазах, кажется, украденных у неба, нет надежды и веры, но в голосе — мольба. Вьюга — везде. Кажется, она течет даже по венам, и если Кунсайт, стиснув зубы, терпит колючую боль, то его девочка, девочка, ради которой он готов был забыть собственное имя, тихо замерзает на его руках. И он ничего не может с этим поделать… — Где бы я ни был, птичка, я буду рядом, — он тщетно дышит на ее холодные пальчики, но все бесполезно, словно кровь покинула ее худенькое тело. — Даже если ты не будешь чувствовать меня, даже если тебе скажут, что я на другом конце Вселенной, — Кунсайт и сам не верил, что с его губ, обветренных, не привычных к ласковым словам, будет срываться нечто такое искреннее, надрывное. — Даже если умру. — Спасибо за ложь, — она горько улыбается, и ее голову неумолимо клонит на его плечо. — Видишь, какая я слабая? Ты правду сказал тогда. Помнишь? Да. Он, северный дурак, сказал, что женщины не умеют драться. Мужиковатые, дикие — да. Но не такие нежные птички, выращенные в золотых дворцовых клетках. С этими их прекрасными руками, годными разве что для вышивки, нежными стопами, не терпящими острых камней и жарких углей, стройным станом, созданным для шелков и бархата… Теперь она доказала, что может бороться в кровь, не жалея всего, чем одарила ее природа, тем, что призвано пленять, а не распарываться от когтей и орудия. — Что ты? — его голос странно звенит. От холода? От боли? — Ты самая храбрая девочка, которую я знаю, самая храбрая пташка. — Да? — смеется. Тихо так, наверное, ради него. Нет, не от того, что смешно. — Я запомню это. И ты запомни. Когда я буду дразнить тебя этим признанием, не смей отвертеться. — Прости, что не уберег, — шепот. — Прости, что позволил тебе перехитрить меня. Как я мог поверить, что ты оставишь меня здесь одного и спокойно уйдешь? Я должен, должен был знать, что ты останешься и будешь биться! — странный, булькающий всхлип и объятия, от которых, наверное, способен в крошки рассыпаться гранит, и при этом такие нежные, что не смяли бы и лепесток розы. — Ты должна была уйти с ними, слышишь? Я бы прикрыл ваши спины! Я бы справился, я бы вернулся, я бы не смог оставить тебя, птичка! Но ты не пожелала ждать и секунды. Знаешь? Я бы так же поступил. Мне семнадцать, но жизни мне не жаль. Зачем она без тебя? Ты — мое солнце. Я никогда не любил солнце, но тебя — люблю. Слышишь? Кунсайт разжал объятия и посмотрел на лицо возлюбленной. Ее глаза были закрыты, ресницы, подернутые инеем, светлыми полумесяцами лежат на бледных щеках. На обветренных губах — отстраненная улыбка. Но дыхания больше нет… Нет… Только ветер вперемешку с крошками снежинок шевелит светлые волосы. Кунсайт даже не понимает, как больно зажимает их в кулак узлом и воет, прижавшись к еще сохраняющей тепло нежной шейке… А через несколько секунд она медленно тает в его руках и улетает в небо снопом искр. И Кунсайту кажется, что солнце перестало светить. Навсегда. — И все-таки, кто бы нас представил? — не унимается назойливый потенциальный ухажер, скользя маслянистыми глазками по чистой девической фигурке. — Интересно, сколько ей? — Шестнадцать, — не задумываясь, отчеканил Кунсайт, сам не в силах оторвать взгляда от Миналин. Сердце его сжимается и разжимается, словно кто-то безжалостно давит на него, и кровь неровными толчками бежит по телу. — Выглядит постарше, — ухмыльнулся темноволосый. — Не стоит терять время. Пойду, найду того, кто мне поможет, — и, выплеснув, не глядя, вино в куст гортензии, пошел в сторону танцующих пар. А Кунсайт так и не сдвинулся. Прошло шестнадцать лет. Ему уже тридцать три. А старая боль от потери так и осталась жива. Она возродилась через три дня после того, как умерла в ледяной пустыне от удара юмы на руках Кунсайта. Он снова (во второй раз!) наблюдал, как она растет и расцветает, только теперь ему нет места рядом. У нее теперь другие заботы и, наверное, другой любимый. Теперь Кунсайт чужой ей человек, строгий и неизвестный, на которого она смотрит с некоторой робостью. О, если бы эта девочка знала, что творится в душе ледяного лорда! Как он тоскует и не спит ночами! Если б знала, что он готов положить за нее свою никчемную жизнь, чтобы она была счастлива! Даже в стороне. Даже с другим. — Вы сегодня задумчивы, милорд, — Кунсайт вздрогнул, и бокал дернулся в его руках, выплескивая несколько кроваво-красных капель на белоснежный парадный китель. Она. — Да так… вспомнил кое-что, — он через силу улыбается. Наверное, больше похоже на кривую усмешку, потому что Миналин вспыхивает и, кажется, смущается своего решения подойти к нему. — Вы сегодня как никогда прекрасны, — Кунсайт старается исправиться, и у него получается: щечки девушки вспыхивают еще ярче. — Спасибо, — взгляд из-под опущенных ресниц. Нет, не нарочитый, искренний. И говорить вроде бы не о чем. — Вы сегодня будете… танцевать? — Танцевать? — Кунсайт удивляется и даже не успевает сообразить, к чему такой вопрос. — Нет. Я не танцую. Никогда. — Жаль, — немного извиняющаяся улыбка. — Я просто подумала… может, вы сделаете для меня исключение? Он, пораженный, слишком долго молчит, и сконфуженная Миналин, у которой на шейке выступили рваные красные пятна, отступила от лорда, нервно, словно защищаясь, открыла веер. — Простите, наверное, я вас утомила разговорами, — быстрый книксен, и пышная муслиновая юбка теряется сначала среди парковых зарослей, а потом и среди гостей. А он не знает, что делать, куда бежать и кого звать. Сколько времени он мечтал хоть мимолетно прикоснуться к ней! Сколько грезил услышать мелодичный голосок своей птички. И теперь спугнул ее… Тридцатитрехлетний мужчина, лорд Льда и первый генерал Земли, будто мальчишка, пустился искать желтое пышное платье, отороченное мехом. Игнорируя приветливые окрики и правила приличия, он скользит меж пар и отдыхающий гостей, пока не натыкается на одинокую фигурку у колонны. Она задумчиво накручивает на палец выпавший из прически локон, и взгляд ее блуждает за тысячу миль от лунного двора. — Леди Миналин? — его голос чуть задыхающийся. Голубые глаза пронзительно и удивленно смотрят на него. — Я не успел вам ответить, — протянутая ладонь, — мечтаю потанцевать с вами. Ее пальцы легко и естественно проскальзывают в его ладонь, и от их тепла у Куна щемит сердце. Они тут же начинают двигаться под музыку, хотя вальс практически окончен. Какая разница? Просто сейчас они… такие близкие, такие откровенно-влюбленные и нежные, что для них нет границ. Нет вопросов, нет признаний. Все понятно. И от этого… так горько и упоительно сладко дышать! — Я такой старик для вас, Миналин, — тихо произносит он, хотя с ее губ не срывается ни словечка. — Старик? — голос звенит. — Это я такая неопытная и глупая! И слабая. Слишком слабая для вас. — Слабая? — надрывный смешок, почти на грани истерики. — Ты самая сильная. Ты — храбрая птичка. — Птичка… Какое обычное слово, но у вас оно звучит, как… — Как признание? — Да. Но, быть может, все слишком быстро?.. — Все слишком долго, поверь. И… знаешь?.. Женщины умеют драться. — Что вы… Вы же бывали на моих уроках с Нептун и Уран, я еще очень неловкая! Вы льстите? — Нет. Признаю свое поражение. Они разговаривали, даже не слыша музыку на заднем фоне, забывая о том, что было сказано секунду назад. И Кунсайт искренне не мог понять, как жил все эти шестнадцать лет. Как жил и был в стороне. — Я ждал тебя, птичка. Шестнадцать долгих лет, — он резко остановился, прижал ее к себе, чуть вздрогнув, отодвинулся и посмотрел на ее лицо. Оно светилось каким-то обожанием и нежностью. — Не покидай меня. — Никогда. Я тоже слишком долго тебя ждала, — на губах — грустная улыбка. — Все свои жизни. И в его голове вдруг появляется догадка: «Она помнит…»