***
Смычок плавно раскачивается в такт мелодии. Нежная и самую малость меланхоличная, она плывет, стихая и разгоняясь, точно волна, накатывающая на берег, заполняет собою всё пространство, переплетаясь с тонкими язычками пламени на свечах. За окном догорают последние отблески дня. Екатерина теребит шершавую страницу, но в книгу не смотрит — ласковый взгляд прикован к супругу. Лицо Петра сосредоточенное и вдохновленное, он то бросает короткие взгляды на гриф, танцуя пальцами по струнам, то блаженно прикрывает глаза, и тогда становится похож на мраморную статую, как та, которую он однажды ей подарил. Екатерина улыбается, вспоминая то утро, когда у них всё только началось: театр, шуточное сражение на шпагах, потом солдатики, волынка и Вивальди. Ему было весело, а ей хорошо, как никогда раньше. Настоящая, детская радость, восторг, бьющий в голову светлым ключом, безудержная эйфория. Она тогда еще всё поняла. Еще тогда всё для себя решила. — Интересная книга? Девушка легонько вздрагивает. За размышлениями она и не заметила, как стихла музыка, и Пётр теперь смотрит на неё необычайно внимательно и заинтересованно. — Интересная, — кивает девушка. — А о чём? — он опускает скрипку с плеча и берется за гриф обеими руками. Екатерина улыбается и как-то покаянно наклоняет голову. — Как обычно — о любви. — Вы много прочитали книг о любви? Она задумывается на мгновение. — Пожалуй, много. Пётр рассеянно хмыкает. Потом откладывает инструмент на столик, задумчиво проводит пальцами по струнам. — У вас это хорошо получается, — говорит внезапно уязвленным, тихим голосом. — Любовь. Вы знаете, что и когда нужно говорить. — Это вовсе не зависит от количества прочитанных мною книг, — ей хочется присесть перед ним на колени и всё ему объяснить, глядя прямо в глаза, как ребенку. — Любовь — это не наука, а чувства. Пётр оборачивается к ней быстро, точно желая подловить на лжи или на какой-то грязной неискренности. На лице отражается волнение. — И что вы почувствовали, впервые увидев меня? Он смотрит так серьезно, что девушка вдруг смущается и на мгновение опускает глаза. На губах появляется неуверенная улыбка. — Ну ясно… — обиженно хмурится принц. — Что-то неприятное, да? Что вам не понравилось, кудряшки или рост? Девушка поднимает на него взгляд и молча качает головой. Потом улыбается шире и, наконец, признается: — Ваши солдатики. Вы так по-настоящему в них играли, и я подумала, что вы очень похожи на ребенка. Но потом я поняла — это и есть самая прекрасная ваша сторона. В первую же нашу встречу я увидела в вас человека искреннего и очень доброго. И я… сразу вас полюбила. Пётр замирает, внимательно слушая, потом как-то странно вздыхает, отворачивается и грустно, даже виновато, поджимает бледные губы. — А ваш портрет мне не понравился. Екатерина подавляет снисходительный смешок. Потом закрывает книгу и поднимается с кушетки. — Уже поздно. Я, наверное, пойду. Доброй ночи, Пётр Фёдорович. Она делает несколько шагов к двери, но принц вдруг порывисто тянется за ней. — Нет, пожалуйста, не уходите. Останьтесь сегодня со мной. Девушка смотрит на него удивлённо. Её брови чуточку поднимаются вверх, руки плотно прижимают книгу к груди. — Вы правда хотите, чтобы я осталась? Пётр робко кивает. — В последнее время мне без вас так… одиноко. Особенно по ночам. Вскоре Екатерина узнает, что «одиноко» — не совсем правильное слово. Ночные кошмары — вещь пренеприятнейшая и способная настичь, увы, любого. Особенно в гнетущей обстановке дворца. Пётр тихо скулит в подушку, сжавшись в поразительно беззащитный и маленький комочек. Девушка пододвигается ближе, берет его за руку, легонько гладит по щеке костяшкой указательного пальца. — Тише, Ваше Высочество. Никто вас не обидит. И он успокаивается. Льнет к её прикосновению и вздыхает, беззвучно шепча что-то губами. Екатерина смотрит сквозь темноту на его жалостливое лицо и нежно целует слегка шершавую ладонь. — Мне без вас тоже одиноко.***
— Давайте уйдем. Девушка оборачивается на робкий шепот. Пётр смотрит на неё умоляюще, сминая в руках кружевной манжет рубашки. Выглядит он очень подавленным и несчастным. — Вам не нравится бал? — спрашивает Екатерина, заранее предугадывая ответ. Принц отрицательно качает головой, потом наклоняется к самому её уху и шепчет еще тише, будто доверяя сокровенную тайну: — Я ненавижу танцы, у меня всегда начинает кружится голова. Девушка понимающе кивает. Ей и самой это не доставляет особого удовольствия, хотя танцевать она, безусловно, умеет, потому без лишних слов берет мужа под руку и уводит из зала на террасу. Небо над головой просторное, иссиня-черное, с частыми вкраплениями звезд. Внизу раскинулся раздетый морозом до гола сад. В свете сотен свечей плавно вальсируют едва различимые тени, текут, увлекаемые золотистым потоком, и, словно с водопада, срываются с края балкона во тьму. Девушка подходит к гипсовым перилам, кладет на них ладони и глубоко вздыхает. Изо рта вырывается облачко сизого пара. На ней голубое платье с темно-синим лифом и серебристой вышивкой. Накидка из кремового бархата, которую ей подала одна из фрейлин, мягко струится по спине, хрустальные серьги редко вспыхивают, ловя отблески неверного света. Пётр смотрит на неё, и она кажется ему чем-то необычайно прекрасным и волшебным — ангелом, спустившемся с небес на землю, алой розой среди сухих зарослей терновника. С этими её плавными манерами, ласковым голосом, волосами, мягкими, точно шёлк, и, конечно, глазами, как будто из самого чистого сапфира, из которых чистым, свежим ключом бьет жизнь. Пётр улыбается, невольно залюбовавшись ею. «Вы сегодня невероятно красивы» — думает он, как сказал бы, к примеру, его камердинер, будь он сейчас на его месте. Но вместо слов молча подходит к Екатерине сзади, робко обнимает за талию и кладет голову ей на плечо. — Вам не холодно? — интересуется, вдруг заметив, как всё-таки легко она одета. «У меня горячая кровь» — ответила бы Екатерина, обнимай её сейчас Салтыков. Но зачем ей этот Салтыков, если есть Пётр Фёдорович? — Нет, — говорит она, накрывая его ладони своими. — А вам? — Мне тоже нет. Пётр осторожно вдыхает над самым её ухом. От неё пахнет пудрой и ландышами — весной. Порыв холодного ветра впутывается пальцами в красивую прическу, стремясь выдернуть пряди из серебряных шпилек. Не сдержавшись, она легонько вздрагивает. Он поспешно снимает свой камзол и неловко её укутывает. После снова обнимает, то ли прижимая к себе, то ли прижимаясь сам. Это до невозможного трогательно. Девушка улыбается, потом вдруг отклоняет голову назад и целует его в самый краешек сухих губ. Он не отвечает, но и не отворачивается, просто отстранённо смотрит куда-то вдаль. Пётр в неё не влюблен, это Екатерина понимает прекрасно. Он любит её как-то иначе, по-своему, трепетно и близко. Он к ней ластится, точно продрогший котенок, как к единственной, кто может дать ему тепло. Он всё время вертится где-то рядом, ждёт, пока она его позовёт, носит ей цветы и сладости, смущённо целует руку — пытается ухаживать, как умеет. Он не говорит, но Екатерина видит, с каким усердием он вот уже целый месяц старается разобраться в этих совершенно новых для него чувствах. Найти им название, отделить одно от другого, разгрести разом свалившуюся на него кучу вопросов, ожиданий и ответственностей. И она готова дать ему время. Сколько угодно времени.***
— Ну и пожалуйста! — принц обиженно хмурит брови. — И забирайте моих собак, всё равно вы мне их гонять не разрешаете. — Пётр Фёдорович, — голос у Елизаветы Петровны мягкий, вкрадчивый, с затаенной в глубине властностью и угрозой; она, точно змея, обвивается вокруг шеи, медленно обнажая клыки, душит его взглядом строгих, взыскательных глаз. — Я ведь заберу не только твоих собак, но и солдатиков, и скрипку. Укус. Принц вмиг сникает, неловко складывает руки за спиной и виновато опускает голову. — Тётушка… — бормочет он, но быстро поправляется, — В-Ваше императорское Величество. Ну поймите, не могу я так. Я же не люблю её. Она… она мой друг. — Вот и родите мне наследника, по-дружески, — отрезает Елизавета Петровна тоном, не терпящим возражений. — Иначе я отошлю к ней кого-нибудь другого. Салтыкова, например. Пётр испуганно поднимает глаза. Одного взгляда хватает, чтобы понять — она говорит серьёзно. В груди что-то с силой подаётся вперед, поднимается к горлу и начинает жечь изнутри. Ревность? Забыв о своем уязвимом положении, он выпрямляется и смотрит тётушке прямо в глаза. — Вы не посмеете, — произносит неожиданно твердо. Но та на его выпад лишь с улыбкой выгибает бровь, словно потешаясь над глупым мальчишкой, вставшим с деревянным мечом против конницы. Яд медленно разливается по венам, охлаждая рассудок и парализуя тело. Язык немеет, прилипая к нёбу, кончики пальцев неприятно покалывает. — Тебе ли не знать, Пётр Фёдорович, что посмею, — взгляд становится угрожающим, и на мгновение ему кажется, что зрачки с блеском сузились. — Значит так: либо в ближайшее время Екатерина Алексеевна забеременеет, либо я поручу это дело Сергею Васильевичу. А как родит, отправлю её в монастырь. И ни её, ни ребёнка ты никогда больше не увидишь. Ты меня понял? Пётр еще мгновение смотрит на императрицу черными от злости глазами, потом отводит взгляд и послушно кивает. Яд коротким болезненным спазмом добирается до сердца. — Вслух, — командует она, окончательно придавливая его к земле. И принц сдаётся. Чувствуя, как к глазам подступают жгучие слёзы, он с трудом сглатывает и едва слышно произносит: — Понял, тётушка. — Хорошо, — Елизавета Петровна удовлетворённо щёлкает кончиком хвоста, отпуская его. — Теперь иди. И хватит строить из себя недотрогу, не маленький уже.***
В покоях тепло и тихо. Медовый свет, подрагивая, разливается по полу, загоняет темноту в дальние углы, окунает предметы в сонную негу и пульсирует, как жар в груди после быстрого бега. Воздух пахнет лавандой и горячим воском. Здесь Пётр чувствует себя защищённым. Это будто их с Екатериной маленькая крепость, где никто и никогда не сможет им навредить. Что бы ни происходило снаружи, здесь всегда будет хорошо, как в саду или в библиотеке. Екатерина гладит его по голове, перебирая непослушные кудряшки. Полотно с так и не начатой сегодня вышивкой ей пришлось отложить в сторону — Пётр сам забрался к ней на колени, и теперь лежит, тихо посапывая, как какой-то домашний зверёк. С того дня, когда он впервые попросил её остаться на ночь, прошла неделя, и Екатерина чувствует себя странно. Они, вроде как, являются законными супругами уже несколько месяцев, и, в то же время, засыпать с ним в одной постели для неё так ново и непривычно, что в животе каждый раз начинают порхать бабочки. Она хвастается за кончик шелковой ленты, стягивает с его волос и накручивает распавшиеся пряди на палец. Пётр на это лишь легонько трётся об неё виском, а потом вдруг неуверенно приподнимает её ночное платье и проводит кончиками пальцев по белому, как молоко, колену, но тут же отдёргивает руку и коротко вздрагивает, будто обжёгшись. — Что с вами, Пётр Фёдорович? — спрашивает девушка осторожно. — Вы чем-то обеспокоены? Вместо ответа принц изворачивается на её коленях лицом вверх и смотрит прямо в глаза. Он делает так редко, либо когда очень счастлив, либо наоборот. Сейчас взгляд у него тяжёлый и пустой, а губы сжаты в тонкую линию. Екатерина мягко опускает ладонь ему на щеку. Неровная от шрамов кожа, кажется, стала еще бледнее, а под глазами залегли лиловые тени. Даже тревожная морщинка между бровей углубилась, точно трескающаяся без воды почва. Иногда Екатерина ловит себя на мысли, что ей очень хочется её разгладить или зацеловать. Пётр молча смотрит на неё несколько долгих минут. Скользит взглядом по каждой чёрточке её лица, изучает, разглядывает. Она красивая. Она такая хорошая и такая-такая добрая. Как бы ему хотелось сказать ей именно это. Или просто промолчать. — Тётушка отправит вас в монастырь, если мы не родим ребёнка, — произносит он севшим от волнения голосом. — А я ничем не смогу ей помешать. Екатерина на секунду замирает, и Петру кажется, что тени подобрались к кровати совсем близко. Она смотрит на него нечитаемым взглядом — его зрачки пульсируют, как-будто он готов вот-вот разрыдаться — и грустно улыбается. Берёт его за руку, переплетая их пальцы. — Вы выглядите уставшим, Ваше Высочество. Вам нужно поспать. Пётр задыхается. Ему хочется кричать, хочется сжечь весь этот чёртов дворец дотла или снова раскрошить скрипку об стену. Он пытается сказать что-то еще, но чувство собственной беспомощности перед внешним миром душит его, зудит где-то на корне языка, сдавливая грудь. Потому он лишь бессильно вздыхает и снова отворачивается, закусив щеку изнутри. Екатерина не заслуживает такой жестокости. Она не должна жить в постоянном страхе и угрозах, не должна нести бремя чужих ожиданий, как он. Она — ясное небо свободолюбивой Пруссии, дикая роза в царском саду, птица, которую все пытаются посадить в золотую клетку. А Пётр… он не хочет этого допускать. Он не в праве лишать её свободы, он так боится её потерять, но еще больше — что её сломают так же, как и его. — Это всё я виноват, — шепчет он, глотая подступившие к горлу слёзы. — Если бы не я, вас бы сейчас здесь не было. Вы могли бы быть счастливы. — Я счастлива рядом с вами, — девушка убирает выбившиеся кудряшки за ухо, потом наклоняется и мягко, почти невесомо целует его в висок. — Мне с вами хорошо. Горячее дыхание обжигает шею, и Пётр судорожно опускает ладонь поверх её ладони, прижимая к своей щеке. Как будто это тепло навсегда исчезнет, если его не удержать. — И мне с вами. Сердце начинает колотиться о рёбра так сильно, словно во всей груди, будь она размером хоть со всю Русскую Империю, ему чертовски мало места. Кончики пальцев немеют, и всё тело вспыхивает жаром. Пётр снова поворачивается к ней. Её лицо так близко, что можно разглядеть каждую ресничку, каждую крохотную трещинку на фарфоровых щеках. Он приподнимает голову и осторожно касается губами её губ, в самый краешек. Потом отстраняется и смотрит, затаив дыхание. Екатерина улыбается, совсем немного, как она делает обычно на каждую его милую глупость, но глаза начинают лучиться таким невероятным теплом, что в комнате физически становится нечем дышать. Воздух превращает в душное благоухание черёмухи, и лишь взгляд — синий, точно дуновение свежего морского ветра. Пётр сглатывает через силу, пытается поймать эту прохладу, чтобы хоть немного успокоить бушующее внутри него пламя. — Вы говорили, — произносит он едва живым шёпотом, — что любовь — чувства. Но мне кажется, это не совсем так. Ведь чувства, они такие непостоянные, они приходят и уходят очень… быстро. Я читал некоторые из ваших книг, о любви. Она ничего не отвечает, лишь коротко скользит взглядом по взволнованному лицу, позволяя ему перевести дыхание. Пётр быстро облизывает губы — длинные ресницы дрожат, точно крылья бабочки, вьющейся вокруг светильника. А потом, будто осмелев, начинает говорить громче: — Пройдёт несколько лет, мы привыкнем друг к другу, и одних только слепых чувств станет недостаточно. Нужно что-то еще, что-то такое, благодаря чему люди остаются вместе до самой смерти. Нужно любить человека, не смотря ни на что, как любил Сын Божий, когда Его распинали, а Он молил о прощении для Своих палачей. — Это, должно быть, очень трудно, — соглашается Екатерина. — Я думаю, это почти невозможно, — горько вторит ей Пётр, и вдруг весь сразу холодеет, затухает, точно свеча на ветру. Поднимается тоненькой нитью дыма от фитилька, серым пеплом рассыпается по полу. Будто и не было никогда этого жаркого пламени, сжигающего изнутри, будто не плавился он, не изнывал всего секунду назад под взглядом пронзительных голубых глаз, стекая прозрачным воском в чужие ладони. И так быстро, так неудержимо уходит из него это тепло, что хочется вывернуть себя наизнанку, исчезнуть, раствориться, пока еще осталось хоть немного. — Я бы хотел любить вас так же сильно, — роняет он в пустоту, с отчаянной мечтательностью и каким-то тяжёлым, болезненным разочарованием. Видя, как тускнеет его взгляд, Екатерина сочувственно обводит пальцем контур его лица, от уха до подбородка, но Пётр лишь тихо вздыхает и отворачивается, невольно ощетинившись тысячами мелких иголочек. Такой привычный, такой въевшийся под кожу всеми своими повадками и запавший в самое сердце, глубоко-глубоко, не достанешь, как ни пытайся. Она ничего не говорит. Она знает, что словами ему не помочь. И всё, что ей остаётся — просто быть рядом, дать уснуть у себя на коленях, убаюкать, как ребёнка, когда придёт очередной ночной кошмар. Защитить своим хрупким телом того, кому следовало бы самому её защищать. Ведь она выбрала его. Екатерина рассматривает бледное лицо супруга, его золотистые в свете свечи кудряшки, трогательно надломленные брови, утомлённые трещинки в уголках глаз — кажется, будто он весь покрыт этими трещинами, изнутри и снаружи, вот только в полумраке шрамы от оспы кажутся ей обыкновенными веснушками, а сухая, тёплая ладонь до сих пор сжимает её пальцы. — Вы правы, Пётр Фёдорович, — произносит девушка, зная, что он её уже не услышит. — Любовь, это вовсе не чувства. Это выбор. И я выбираю любить вас, несмотря ни на что.***
Просыпаясь утром и видя перед собой пустую постель с примятыми простынями, Пётр на мгновение замирает. В груди всё так же пусто и холодно, но это, почему-то, не вызывает злости или досады, как вчера. Он лежит так еще несколько минут, а потом поднимает руку и проводит ладонью по чужой подушке. Вдыхает едва уловимый запах её тела, представляет, как она ему улыбается, нежно и приветливо, оставляя на губах сладкий поцелуй. И вдруг чувствует, как в нём короткой вспышкой зажигается что-то острое и яркое, точно солнечный луч, ненароком попавшим прямо в глаза. Точно недостающий осколок, вставший, наконец, на место и заполнивший пустоту. Пётр вздыхает, очень медленно и осторожно, прислушиваясь к себе. Как в заветном трепете отнимают руки от карточного домика, боясь его разрушить. Но ничего не происходит, и он, впервые за долгое время, улыбается сам себе, с облегчением прикрывая глаза. — Я полюблю вас, Екатерина Алексеева, — шепчет почти беззвучно. — Обязательно полюблю. И в безответной тишине чувствует — теперь всё точно будет хорошо.