Искра

      Оливеру всегда казалось, что у него в груди теплилась искра; с того самого момента, когда он случайно услышал в одном из слезливых маминых фильмов о любови про то, что внутри, там, глубоко за рёбрами, можно чувствовать тепло. Ему было не больше четырёх, но он помнит это так отчётливо, словно со стороны смотрел: мама в кресле перед телевизором, в одном из своих любимых коричневых свободных платьев по колено, доносящийся с кухни запах свежей выпечки с яблоками, и он, маленький мальчик в таком же коричневом свитере, прячущийся за перилами лестницы, тайком подсматривающий фильм вместо положенного сна.       С тех пор он всегда представлял, что такая искра есть и у него; она зажигалась с перебоями ещё тогда, в далёком детстве, пока он носился по двору с собаками и соседскими детьми, плакал из-за ранок на только что пострадавшем колене и тянул руки к солнцу каждое утро, специально вставая раньше домашних, чтобы словить первые красноватые лучи маленькими пальчиками, каждый раз восторженно вглядываясь в отблески оранжевого на ладонях.       Она надрывно горела, когда он был подростком, бунтующе-неправильным, неоправданно-агрессивным, только узнавшим про то, что именно с ним не так от какого-то старика в дорогущем костюме, называющего себя психотерапевтом; подростком, обиженным на весь мир, не разговаривающим с родителями, сбегающим из дома каждую выходную ночь, чтобы кричать на пустых улицах и курить незаконные сигареты, по утрам судорожно пряча запах табака за жвачками, натирая руки свежей листвой.       Она тускло переливалась в его восемнадцать, едва различимо отзываясь на каждую новую песню; острой вспышкой проходила по внутренностям, когда он в очередной раз ссорился с парнями из только-только собранной группы; металась ярко и болезненно каждую новую бутылку, косяк, таблетку, дозу, распадаясь на обжигающие тлеющие ошмётки каждый раз, когда рассыпался он сам, так же стремительно и неотвратимо, надрывая голос в первых альбомах.       Иногда ему казалось, что Джона его добил. Прошёлся своими грубыми гитарными риффами по рёбрам, прямо рядом с искрой, и та перегорела, раздробленная пополам; они не сошлись с Кёртисом, их первым гитаристом, и не жалели об этом, он был слишком агрессивным даже для Сайкса; но Джона был своим. С его зеленовато-голубыми глазами, пробитыми мочками, вечно насмешливой ухмылкой и бесчисленным количество кепок; Джона написал с ними целый альбом, Джона откатал с ними - с ним, чёрт возьми - тур, Джона казался таким важным, таким нужным, буквально незаменимым;       Джона смотрел на него холодными глазами, совершенно не ласково улыбаясь, говорил все эти ужасные вещи: про их музыку, про их группу, про Оливера, про них…       Искра перегорела, раздробленная пополам насмешливым зелёно-голубым, и Оли хоронил её долго, оплакивая кетаминовым пеплом, теряя себя, семью, друзей, музыку и жизнь; она перегорела: он верил так долго, бережно лелея совсем-совсем детские мечты о тепле за рёбрами, а она перегорела;       И он стал потухшим, жил потухшим, он был никем и нечем, закапывая себя всё дальше, писал запойно, следом разрывая каждое новое слово, разрывая каждую связь с реальными людьми, разрывая себя своей болью; он был таки пустым, и это было громче, чем пустота когда-либо представлялась.       А потом его вытащил неприметный клавишник с синими глазами, и эта синева - первое, что Оливер вспоминает из тех ужасных годов; он нашёл его случайно, обдолбанного в хлам, когда был ещё их сессионным музыкантом, работающим, в основном с их продюсером и Малией, и приходился Сайксу примерно никем; он вытянул его за шкирку, едва ли не собственными зубами цепляясь за его жалкие остатки не менее жалкой жизни; он построил его заново, постоянно находясь рядом, втянулся в то, как он думает, дышит и мечтает, а потом, в какой-то момент они заметили, что Джордан стоит в центре всех происходящих изменений в их музыке, и новый альбом получился таким хорошим, таким другим, а ещё Оливер ощущал самого себя таким другим, и поэтому Джордан занял место в их группе, работая надо всем и сразу, попутно успевая склеивать его обратно в целого человека, который живёт.       Ж и в ё т .       Оливеру всегда казалось, что у него в груди теплилась искра: надрывно горела, пока он был подростком, тускло переливалась, когда он, наконец, собрал группу, зажигалась с перебоями ещё тогда, в далёком детстве; когда он впервые взглянул на Джордана, она разгорелась так ярко, что он на мгновение рефлекторно схватился за собственную грудь, силясь успокоить внезапное болезненное желание: быть ближе, встать рядом и не уходить никогда.       И, самое удивительное - Джордан подхватил эту искру так бережно и трепетно, словно она была его собственной, важной и нужной. Он был рядом, пока Оли глушился всякой дрянью, срываясь на истеричные рыдания прямо в студии, трясясь над раковинами в приступах отвращения к себе и ненависти к собственному отражению; он был рядом, вытаскивая Оли чуть ли не на руках из ледяных душевых, где Сайкс медленно примёрз бы прямо к кафельному полу, молча уткнувшись себе в локоть; отпаивал его горячими чаями и закутывал в три одеяла; он был рядом, когда слова получались лживыми, отвратительными кляксами на страницах потрёпанного блокнота, такими же отвратительными, как и болото внутри головы, и Оливер обиженно-отчаянно хмурил брови, досадливо прикусывая губы, порываясь выкинуть чёртов дурацкий блокнот прямо в ближайшее раскрытое окно и больше никогда ничего не писать;       Он был рядом, когда Оливер бросал, и его скручивало в диких ломках, перемалывая в бесконечной невыносимой боли; пока он захлёбывался плачем, криками и желчью, совершенно странными мольбами, дикими желаниями и горькими сожалениями, кидался на Фиша с проклятиями, через мгновение падая на колени прямо там же, вымаливая новую дозу, 'совсем чуть-чуть, Джордан, я правда больше этого не вынесу, это так больно, Джордан'; он был рядом, когда Оливер снова срывался, втихаря, ненавидя себя и скрываясь, добирался до очередной таблетки-порошка-шприца, чтобы потом завалиться на порог дома Фиша, где они оба временно обитали; завалиться весёлым и улыбчивым, со зрачками на половину радужки, встретить потерянный, грустный синий взгляд и только засмеяться в ответ, начиная бесконечно тараторить о том, как всё замечательно, хорошо и прекрасно; Джордан, ну, ты чего грустный, смотри - это пятна у тебя на стенах, они зелёные, а ещё есть оранжевые, и они ползут куда-то вверх, а может и вниз, Джордан; куда ты смотришь, Джордан, и что значит, ты их не видишь, вот же они, такие яркие, Джордан; это же весело, так весело.       Он был рядом, даже ничего не требуя взамен, занимался их музыкой, сдружился с Малией, смотрел что-то футбольное с Веганом , следил за Оливером, как за маленьким неусидчивым ребёнком, и умудрялся ещё и дать парочку интервью и рекомендаций особо жаждущим интервьюерам.       Он просто был рядом, если честно.       И поэтому, когда они дописали альбом, ответили всем каналам на вопросы и откатали туры и фестивали, и Оливер вздохнул наконец-то спокойно, он почти сразу же бросился к Фишу, который покинул их на пару дней раньше 'по состоянию здоровья', как это объяснилось прессе.       На самом деле, просто настала очередь Фиша перегорать; в какой-то момент Николс начал замечать, что Джордан всё чаще бездумно зависает над своими клавишами, напряжённо-потерявшийся, и следом за Мэттом это увидели и остальные, вплоть до гримёров и менеджеров: его синие глаза постоянно отсутствующе обводили сцены, мешки под глазами стало сложно перекрывать гримом даже их профессионалам, а из сказанного организаторами он и вовсе запоминал хорошо, если хотя бы треть.       Оливер отправил его домой сам: договорился со всеми продюсерами и парнями из группы, и сразу же по окончании последнего концерта, прямо за кулисами, вручил Фишу конверт с билетом до родной Англии.       Разумеется, он не мог оставить его совсем одного; они привязались друг к другу слишком быстро и слишком рьяно, чтобы просто так расстаться, разъехавшись по домам; и поэтому Оливер стоял там через пару часов после заключительного интервью, взбудоражено перекатываясь с пятки на носок, и впечатался в родное тело в тонкой майке моментально, едва успевая подставить собственную ладонь, чтобы Джордан от напора не ударился о стену головой, чувствуя, как за спиной смыкаются знакомые тёплые ладони.       Они провели следующие три месяца вместе, и к концу первого Джордан больше не зависал на половине разговора, а к середине второго дверь гостевой спальни перестала открываться; зато в хозяйской закрывалась в два раза чаще.       Они провели вместе три месяца, за которые Оливер успел выучить синеву в глазах напротив наизусть, но так и не научился не дрожать всем телом, когда горячее дыхание касается его приоткрытых губ, и синева становится почти чёрной;       Впрочем,       Им это было и не нужно.       Оливеру всегда казалось, что у него в груди теплилась искра: надрывно горела, пока он был подростком, тускло переливалась, когда он, наконец, собрал группу, зажигалась с перебоями ещё тогда, в далёком детстве; когда он впервые взглянул на Джордана, она разгорелась так ярко, что он на мгновение рефлекторно схватился за собственную грудь, силясь успокоить внезапное болезненное желание: быть ближе, встать рядом и не уходить никогда;       Его искра теперь тянется за Фишем, сияя так ярко, как никогда, и иногда он видит это в глазах своего отражения по утрам; Оли прикрывает местечко над сердцем ладонями, твёрдо уверенный сохранить это ощущение навсегда.       Сохранить Джордана рядом навсегда.