i'm so tired (let me sleep)

Вселенная распадается на бесконечное множество ярких звёздочек, те – на мелкие искорки, и последние страшнее всего, потому что в Цюань Ичжене их слишком много. Они золотой пылью рассыпаны во вьющихся волосах, прилипли бликами к драгоценным серьгам, тяжёлым и длинным, полностью покрыли одеяния, то и дело переливаясь, но самое большое скопление у Ци Ина в глазах. Медовые, цвета жжёного сахара или карамели, без разницы, они должны отдавать приторной сладостью на языке и непроизвольными спазмами в горле, однако Инь Юй чувствует пряную горечь – почти корица. Звёздная пыль пожирает собой внешний край чужой радужки, как ржавчина кусок металла, а на внутреннем мелкие пятна пляшут, хороводы водят вокруг чёрного зрачка, и когда тот сужается опасно, глаза становятся почти янтарными. Необыкновенно. Как лакомый кусочек любимого блюда, спрятанный в самом центре медвежьего капкана. Инь Юй тянет руку, делает это неосознанно, поддаваясь порыву, и только спустя долгую минуту понимает, что в помещении находит совершенно один, а вокруг запястья – убогое зубчатое кольцо. Отвратительно. Оно должно было выглядеть ровнее, даже если бы осталось, но мало того, что не исчезло, так теперь и выглядит подобным образом. Несомненно, Юй считает это вечным напоминанием о собственной глупости, потому что за кого-то бросаться в полымя (особенно за Ичженя) – настоящее самоубийство. Он бы и умер. Но не вышло, не срослось, вот досада. Как бы то ни было, бывший Бог Войны поспешно прячет шрам глубоко в длинный рукав, ворочается в постели и, приняв более удобное положение, кутается в лёгкое летнее одеяло. За окном тихо и темно, однако через пару часов заделается рассвет, и глупые цикады разразятся своими мерзкими трелями. Инь Юй пение птиц и насекомых любит, но не спустя бессонную неделю, полную бумажной волокиты и криков небесных чиновников со всех сторон. —И на кой я вызвался помогать?....— бубнит под нос, устало прикрыв глаза. В комнате мрачно, шторы едва колыхаются под почти неслышным ветром, должно быть душно и мокро, но Юю холодно, так, что стопы моментально леденеют и отказываются нагреваться. Ци Ин приходит под самый рассвет, когда за окном уже светает. Он более-менее чистый, растрёпанный, и даже в темноте Юй видит пыль, прилипшую к одеяниям Бога Войны. Ичжень старается быть тише, полагая, что шисюн давно спит, и поступь его бесшумная, но твёрдая, тяжёлая – он ужасно устал. Бинты с его тела частично исчезли, многие участки обожжённой кожи затянулись без рубцов и пятен, только небольшие шрамики остались на ладонях – с каким напором он вкачивал в костлявых драконов собственную духовную мощь. Инь Юй мысленно закатывает глаза, потому что они должны спать в разных комнатах, а ещё их отношения ни капли не прояснились: Юй избегает прямых разговоров (благо сейчас столько навалилось, что продыху нет почти каждому), а Ци Ин и не давит, не зная, что вообще нужно делать. Однако ладони юноши всё равно заползают под тонкое одеяло, гладят еле-еле бока и сцепляются на животе; Ичжень одежду грязную уже давно сбросил и подлез со спины, заставляя вздрогнуть. Становится чуточку теплее. В комнате постепенно светлеет, и бывший Бог откладывает размышления в дальний угол, зная, что младший уже догадался, что он не спит. Однако Ичжень ничего больше не предпринимает, не начинает скулить жалобное "Шисюн" и просто спокойно обнимает, носом уткнувшись Юю в затылок. Он засыпает беспокойно, дёргается во сне часто и сжимает крепко-крепко, так, что весь воздух из организма выветривается, перестаёт поступать внутрь, и старший боится задохнуться в стальной хватке. С появлением солнца искорок и кусочков звёзд в Ци Ине (и на) всё больше и больше: распущенные волосы юноши спадают Инь Юю на плечи, щекочут под челюстью, вьются безостановочно и блестят в утреннем свете. А потом Ичжень неожиданно переворачивает Юя к себе лицом, прижимает к своей груди и, пробормотав что-то неразборчивое, снова сонно сопит. Инь Юй, смотря на такого Бога Войны, невольно сравнивает юношу с волком – большая зубатая псина, готовая вскрыть глотку за неосторожное слово, однако стоит почесать за ушком, и он послушно замашет хвостом, завьётся рядом и будет тереться об ноги. Брюнет смахивает наваждение, пересчитывает ещё раз бесчисленные осколки звёзд во вьющихся волосах, ловит солнечные лучи на чужом лице и подтягивается чуть выше – закрывает своей спиной надоедливый свет, проклиная привычку не зашторивать окна. Ци Ин движение замечает, напрягается (и брови сводит к переносице так очаровательно, что складочку хочется пальцем разгладить), но быстро успокаивается, когда Инь Юй неловко обнимает в ответ его шею. Несильно, чтобы не задушить и спихнуть на самого Ичженя, что припёрся посреди ночи, не спросив разрешения. Но достаточно, чтобы самому провалиться в тёплый, желанный сон. Почти молочный. А Ичжень и есть такой: пахнет свежим молоком, корицей и солью. Странное сочетание, вынуждающее буквально выдохнуть пренебрежительное "мальчишка". Сам же Инь Юй пахнет чем-то лёгким, непринуждённым, и однажды с губ Ци Ина сорвалось "Шисюн пахнет луной". Спрашивать почему и как бывший Бог не решился, да и не за чем было. Однако фраза плотно утрамбовалась ни столько в черепной коробке и памяти, сколько в сердце. Оно в тот момент так глупо пропустило удар, а затем забилось, как бешеное, и Инь Юй невольно покрылся красными пятнами. Когда юноша с трудом раскрывает тяжёлые веки, на улице далеко за полдень. В комнате слишком жарко, лёгкое ночное одеяние липнуть начинает к спине, и Инь Юй не сразу понимает, что до сих пор прижат к горячему телу, и, кажется, Ичжень ворочался во сне (или сам Юй?). Чужая грудь вздымается тяжело, мягко трётся при вдохе-выдохе об взмокшую спину, и Ичжень сопит всё также в затылок. Юноша переворачивается лицом к шиди, отодвигается немного и собственный воротник ослабляет, пропуская под ткань каплю свежего воздуха. Юй поражается, как этот волчара ещё не сварился, а потом вспоминает недавно минувшие события и приходит к выводу, что у Бога Войны иммунитет к кипятку и огню. Кожа его, медовая от нездорового загара, но не мраморная или нефритовая, без изъянов: совсем наоборот, матовая, шершавая, напоминающая о прошлых многочисленных стычках и, совсем немного, о присутствии его, Инь Юя, в его жизни. Рубцы, не заживающие специально, оставленные, как самый памятный подарок – бывший Бог улавливает лёгкое раздражение. —Неужели нельзя было их убрать?— шепчет себе под нос, пальцами обводя тонкие белые полосочки,— Обязательно оставлять это уродство?.... —Почему шисюн считает это уродством?— неожиданно приоткрывает один глаз Ци Ин, и звёздная пыль высыпается, кажется, прямо на подушку под его щекой, мешаясь с полуденным светом и белым постельным бельём. У Инь Юя не осталось никакого желания от Ичженя бегать, как и доказывать самому себе, что умереть было бы лучше. Он вздыхает, покачать головой хочет, но только осторожно тянется пальцами к вороту внутренних одеяний юноши (которые он так и не поменял на спальный комплект), мягко оттягивает, раскрывает полы чуть шире и цепляется взглядом за пару мелких пятен – розовато воспалённые ожоги и почти ювелирно точные полосы. —Потому что они не должны находиться здесь,— поджимает губы. Хочется сказать что-то вроде "Тебе больше сохранить оттуда нечего?" или же "Зачем тебе этот ненужный хлам?", однако до Юя невовремя доходит: это всё, что у Ичженя есть. Он перебивает его мысли, вытесняет собой, потому что запястье брюнета притягивает цепкими (даже после продолжительного сна) пальцами, к лицу подносит и щекой притирается к загрубевшему шраму. —Этого тут тоже не должно быть, шисюн. Беспардонно выбрасывает из черепной коробки Инь Юя адекватные, здоровые и уравновешенные мысли, выталкивает их с ноги через уши, пока барабанную перепонку затягивает белый вакуум, и тянется простодушным чмоком к изуродованной руке. Гладит запястье губами мягкими, обжигает дыханием, но Юй ощущает его только чуть выше и ниже кривого обруча, – чувствительность совсем пропала в том месте, где метка выкачивала жизнь – однако всё равно вздрагивает. Мурашки толпами несутся вдоль позвоночника к шее. —Полдня прошло, тебя, наверняка, ищет Нань Ян,— прикрывает глаза, скрывая смущение и нервозность. У Инь Юя пальцы дрожат, а ещё голова болеть начинает, но желание оттолкнуть юношу от себя подальше никак не появляется. Раньше он мог даже накричать на бестактного и невоспитанного мальчишку за нарушение правил приличия, а теперь нервозно млеет от незнакомого ощущения уюта. —У меня сегодня выходной,— лениво отвечает Ичжень, притягивая шисюна ближе. Его длинные узловатые пальцы пролазят под ночной халат, распахивают ткань, но делают это не похотливо и распутно, а небрежно, как само собой разумеющееся. Ци Ин ведёт ладонью по взмокшей спине, вдыхает глубоко аромат Инь Юя, атмосферы между ними и солнечного света, а затем утыкается носом бывшему Богу в макушку. —У Богов нет выходных,— как бы между прочим. —Тогда выходной у шисюна,— соглашается слишком легко, до сих пор поглаживая между острыми лопатками,— а я лишь помогаю провести его лучше. И откуда, спрашивает, набрался таких фразочек? Когда научился говорить с подзаковыркой? Сколько Инь Юй помнит, мальчонка всегда был прямым, как доска, и столько же очевидным. И дело даже не в недостатке образования, а в самом Ичжене – такой он человек. Прямолинейный, но при том непредсказуемый; упёртый, что ни одним аргументом не взять, но при том готовый признать неправоту; неусидчивый, но при том способный часами заниматься монотонной деятельностью, лишь бы доказать, что способен на всё. Инь Юй всем сердцем такого Ци Ина презирал, ненавидел и боялся. А сейчас лежит с ним в одной постели без верхней одежды и думает, как чертовски много времени утекло с тех пор. Каким глупым был Цюань, каким глупым был он сам. Сложно как-то всё это. —Шисюн? Инь Юй моргает несколько раз, улавливает крупинки звёздной пыли, что осыпаются с ресниц Ичженя ему на щёки, и улыбку прячет глубоко на дне зрачка. —Шисюн устал и хочет в свой выходной ещё немного поспать. Не составишь шисюну компанию? —Составлю.