В тебе я нашёл покой

      С наступлением утра в комнате едва светлеет, и поток света пронизывается из-за чуть прикрытых плотных бордовых штор, легко касаясь высокого шкафа, отблёскивая на столе и совсем немного попадая на кресло, где висит небрежно сложенная сливово-белая олимпийка, брошенная еще вчера вечером вместе с неподалёку лежащей спортивной сумкой. Утренний свет не обделяет вниманием и Ойкаву, оповещая о завершении его сна. Недовольно ворочаясь и выискивая под подушкой телефон, он просыпается, приоткрыв сначала один глаз, и только потом с трудом разлепив второй. Времени, кажется, от силы шесть утра, Ойкава так и не разглядел на дисплее телефона время, то и дело жмурясь от яркого экрана. Полежав еще с минуты три, Тоору переворачивается на другую сторону, где ещё спит хозяин квартиры, в отличие от Ойкавы накрытый одеялом лишь наполовину, будто холод ему вовсе не страшен, и иногда Ойкава правда так думает, глядя на его крепко сложенное и спортивное тело. Рукой тянется провести по широкой спине, не забывая обратить внимание на пару родинок на лопатке — кто бы мог подумать, что они будут до чёртиков мило смотреться на нём — и обвести их пальцем. Но всё же Тоору вылезает из теплой постели, босыми ногами наступая на холодный ламинат, и стаскивает с кресла чужую олимпийку, — она совсем ему не по размеру, но именно это делает её ещё более согревающей — накидывает её на себя, не застёгивая, почти бесшумно идёт на кухню. Там ещё прохладнее, чем в комнате, и сквозняк вызывает неприятные мурашки по телу, от которых никуда не деться, как ни кутайся в кофту. Помедлив немного, Ойкава открывает холодильник и после недолгих поисков — всё же не впервые в квартире — выуживает из дверцы упаковку молока, а потом и банку растворимого кофе из белого шкафчика над плитой. Весь интерьер квартиры сам по себе очень светлый, даже кажется холодным и неприветливым, но кто бы мог подумать, что здесь он будет чувствовать себя комфортнее, чем в собственной квартире с её мягкими цветными коврами и тёплыми оттенками в мебели. Отчего-то здесь, в чужом доме, хочется задержаться на подольше. Тоору закидывает в кружку одну, а потом вторую ложку кофе, ради хоть какого-то вкуса насыпает сахар и заливает всё кипятком только что выключившегося чайника, от которого валит горячий пар. Не то, чтобы кофе сильно бодрит его, тут то ли самовнушение, то ли глупая привычка, накопленная годами утренней вялости после бессонных ночей, и уже как обязанность первым делом после пробуждения влить в себя кружку-другую кофе, выполняя все действия на автомате. Ноги нещадно холодит от ледяного пола, поэтому Ойкава, тихонько вздыхая, по очереди греет ступни об икры. Он отпивает пару глотков из кружки и бросает не шибко заинтересованный взгляд на окно, — виды там красивые, но сейчас на них смотреть не хочется — задумываясь о волнующем и нагнетающем. Его волнует всё, происходящее в последнее время в его жизни. На публике натягивать счастливую маску тошно до невозможности, но получается, должно сказать, просто прекрасно, так, что никто не чувствует и толики подвоха, восклицая об очередном успехе «великого короля», так отчаянно пытающимся выставить себя настолько уверенным в себе, что сам уже верит в этот спектакль, и не понимает, где он, настоящий, а где его возведённый в идеал образ, в котором широкая улыбка стала делом привычки. У него редко когда бывает время на то, чтобы раздумывать о своих проблемах, всё уходит на многочисленные усердные тренировки, но когда он остаётся наедине с собой, погружается глубоко внутрь, зачастую печально усмехаясь от того, куда его загнали жестокие реалии.       Позади слышатся негромкие шаги, и Тоору нетрудно предугадать, что дальше его обнимут со спины, — что на самом деле и происходит — а потом уткнутся куда-то в плечо. Он отводит взгляд от окна, временно откладывая переживания на потом, до лучшего момента, ставит на стол недопитый кофе и кладет ладони поверх рук на своей талии, ничего не говоря, но молчание длится недолго, прерываемое хриплым — неизвестно, от сна или он на самом деле такой всегда — голосом из-за его плеча: — Доброе утро, Тоору. — обхватывает руками вокруг талии, скользнув по своей же олимпийке к обнаженному животу с видным рельефом, и целует за ухом, очень сонно и ненавязчиво, натыкаясь на неопрятные и еще не расчёсанные пряди его волос, вьющихся на концах, от которых едва ли исходит какой-либо особенный запах, скорее его природный выделяется намного ярче, но однозначно приятно водить по ним носом, ощущая мягкость и свежесть — Ойкава никогда не скупится на лишнее мытьё головы, каким бы уставшим ни был, расходуя к тому же уйму всевозможных бальзамов и масок, которыми усыпана вся раковина не только в его собственной квартире, но теперь и здесь. — Доброе, Ушивака-чан, — связующий неторопливо берет кружку обратно, делая пару глотков уже тёплого кофе, неожиданно быстро остывшего. Вспоминаются все те случаи, когда Вакатоши злился из-за оставленных Ойкавой по всей квартире кружек с кофе, или очень редко с чёрным лимонным чаем, на самом их дне, потому что тот имеет дурную привычку, на которую его аккуратность и любовь к чистоте не распространяется, и заключается она как раз-таки в том, что Ойкава забывает допивать и тем более убирать за собой кружки и чашки, а потом постоянно куда-то торопится, и они остаются ещё надолго, пока молоко в остатках кофе не начнёт киснуть, и тогда, может быть, Тоору вспомнит про них. Самое в этом раздражительное даже не то, что он их везде оставляет, а то, что Ушиджиме потом приходится лично всё собирать и вымывать на кухне с большим количеством средства для мытья посуды, потому что так будет действительно проще, ведь Ойкаве что ни говори про эти кружки и ложки в них, а он чаще всего не обходится без ложек, он будет долгое время себе упорно про это напоминать, Ушиджима уверен в этом, но всё равно по нелепой случайности всё забудет, и кружек от этого точно не поубавится. — Ты решил проснуться пораньше, Вака-чан? — с лёгким смешком произносит, смотря вниз на их руки, а после поворачивает голову вбок, чтобы хоть немного рассмотреть стоящего позади Ушиджиму. Видно его крепкие руки и плечо, но хочется больше, и Ойкава разворачивается к нему лицом, не расцепляя его рук на себе, улыбается ему как обычно тепло — такую улыбку он мог позволить исключительно Вакатоши — и устраивает руки вокруг его шеи, натыкается на привычное серьёзное выражение лица, но чуть менее грубое, чем обычно. На самом деле, Ойкава для себя уже давно отметил, что грубым Вакатоши бывает очень редко и по делу, скорее серьёзным, именно таким, сводит брови к переносице и смотрит внимательно так, что уже невольно думаешь, что в чём-то провинился, и что-то любовное в этом взгляде тяжело разглядеть, но у Ойкавы это получается. Быть может, потому что он только с тобой и чувствует это, Дуракава? (уж больно часто он слышит это от Ива-чана, что и самому приелось себя так называть в случае любого, пускай и крошечного провала)       Ушиджима и впрямь редко показывает простые человеческие эмоции вроде эйфории после победы, радости при успехах, — он воспринимает их как должное — разочарования и тем более слёз, потому что попросту не умеет так много показывать, но это не значит, что он всего этого лишён в плане чувств, просто, скорее, мало кому их может доверить, да и он сам привык быть собранным и немногословным — качества настоящего аса и лидера. Но в его жизни определённо многое поменялось с появлением Ойкавы, ведь теперь у него появился действительно значимый человек, который знает о нём чуточку больше, чем другие, и будет хранить это лишь у себя, не смея никому рассказывать, держа под надежным замком внутренние устои своего Вакатоши, будучи уверенным, что и он будет это делать в ответ. Один раз Тоору даже видел, и он готов в этом поклясться, улыбку Ушиджимы, и тогда он не мог и слова произнести, засматриваясь на такую простую эмоцию, которая значит для него многое и даже ещё больше. Тогда они быстро свели тему на что-то отвлечённое, но он запомнил надолго и по сей день, и это воспоминание доселе греет почти что в прямом смысле его сердце. Именно с Ойкавой Ушиджима учится делать те самые глупые вещи вроде нелепых комплиментов, — стоит признать, что получается у него довольно неплохо для мистера-каменное-лицо, Тоору как никто другой оценивает все это старания — и сам радуется не меньше Ойкавы, когда видит, как тот смеётся, вовсе не для того, чтобы унизить, а потому что ему и правда приятно, когда к нему проявляют такие чувства. Поначалу это должно было стать развлечением для них обоих, скорее нет, даже банальным выплеском интереса из-за тяги к чему-то новому, когда Ойкава впервые рухнул на его, Ушиджимы, кровать в его квартире, почти полностью без одежды и с большим возбуждением, когда Ушиджима навис над ним, избавляясь от своей футболки и небрежно откидывая так, чтобы лишь бы не мешалась, и впервые поцеловал его из-за простого возбуждения, просто потому что хотел, а Тоору был не против, особенно с первым глубоким толчком, о чём говорил громкий стон и крепко вцепившиеся в одеяло худые пальцы, но все азартные игры имеют риск затянуться, и этого не избежать, даже если ты заранее предупреждён, как это и случилось.       Вакатоши разглядывает Ойкаву, хотя больше свою клубную олимпийку, аккуратно поправляя на ней воротник, и поднимает взгляд обратно на парня, сосредоточенного не меньше, не удерживается и запускает пальцы в его волосы, пока те ещё не уложены и связующий точно не начнёт возмущаться из-за испорченной прически, которую он укладывал сколько-то там времени, Вакатоши сильно этому значения никогда не придаёт. Тоору ведётся на касания, чуть прикрывает глаза и, допив кофе (что очень удивительно), ставит кружку обратно на стол, сосредотачивая всё своё внимание на доигровщике, потому что видит в его глазах интерес, потому что чувствует, что Ушиджима его любит и хочет услышать, нет, почувствовать ответ. Вся эта затянувшаяся игра, думал Ойкава, совсем скоро его отпустит, ведь так работают подобные вещи? Ему хотелось отвлечься и расслабиться, всего на один день, одну ночь, а так почти и вышло, если бы не глупое ощущение нехватки внутри чего-то жизненно важного, если бы не ночные вопли в подушку, измокающую в несдержанных слезах, не растерянность на всех тренировках и каждодневные вопросы в голове самому себе. Тогда Ойкава впервые себе признался — соскучился, не хватает, влюбился, но признать себе намного проще, чем объяснить самому Ушиджиме, почему он избегает его после той «дружеской встречи, на один раз», не отвечает днями на сообщения и ведёт себя так, будто ненавидит всем сердцем. Что вообще там этот глупый Ушивака возомнил о себе? Отвечать на его сообщения? Извиняйте, слишком большая для вас роскошь. Если бы всё так просто и это было бы действительно роскошью для одного, а не болью для обоих, когда кажется, что ты безнадёжный во всём, виной чему глупые бабочки в животе, которые на самом деле — не бабочки, а ржавые тиски, всё было бы чуть проще, если бы Вакатоши не лез со своими сообщениями и извечными «как ты себя чувствуешь, Тоору?», попытками увидеться и, чего больше, поговорить, потому что Ойкава хотел лишь забыть все их встречи, а тем более ту самую ночь у него в квартире, — такой неуютной сперва — забыть то, как жадно тогда он сам же стаскивал с Вакатоши штаны и как совсем скоро его живот оказался покрыт влажными поцелуями, подавить в себе все нужные и ненужные чувства и жить по-нормальному. Всё же встретившись тогда ещё раз по инициативе Ушиджимы, на этот раз в парке, ради обычной прогулки, они поговорили о многом, но не о том, о чём следовало бы, думая, что всё надежно припрятано внутри и ничего незаметно, игнорируя вдумчивые взгляды друг друга, будто так и нужно, совершенно нормально и ни разу не больно. В ту ночь, после прогулки, Вакатоши многое для себя понял и решил всё хорошо обдумать, как и должно поступать с серьёзными вещами — он явно не из тех, кто запросто принимает требующие времени вопросы, не задумываясь о всевозможных вариантах и последствиях — и не написал Ойкаве ничего, даже «спокойной ночи», которым обычно заканчивался любой его день.       В следующий раз они встретились по просьбе Тоору, в квартире Ушиджимы, потому что уставшими после тренировок бродить по городу никто из них не горел желанием, но оба были не против такой обстановки, и именно тогда Ойкава пересмотрел свои взгляды на интерьер, да и вообще на всю квартиру целиком, впервые она показалась ему в какой-то степени уютной, захотелось побыть тут подольше, на этой прохладной кухне с чашкой кофе в руках и Ушивакой за плитой, старательно зажаривающим яичницу, и удивительно только, какой вкусной она тогда была, или Тоору скорее сам себе надумал, возведя все творения доигровщика, даже такие, как пятиминутная яичница, в непоколебимый идеал. Впрочем, теперь они говорили о действительно нужных вещах, потому что надоело жить с режущей болью без перерыва на отдых, и если Ушиджима давно заметил метания Ойкавы, то тот же по внешнему виду — выводящему из себя непреклонному серьёзному лицу — и однообразным сообщениям Вакатоши понять ничего не мог, и его это, безусловно, бесило, так что любые его слова тогда стали бы открытием. Ещё раздражало, что на фоне такого сдержанного Ушиджимы сам Ойкава казался себе жалостливым эмоциональным ребёнком. Как они долго тянули до самого главного, ни он, ни, наверняка, Вакатоши не вспомнит, но зато отчётливо в памяти запечатлелся момент, как Ушиджима коснулся его губ своими, совсем ненадолго, но этого хватило, чтобы Ойкава решился его обнять и мазнуть носом по крепкому плечу, принимая его молчаливое признание и показывая своё в ответ, добавляя облегчённое и чувственное «я люблю тебя, будь ты не ладен, Ушивака-чан». — Ты тоже обычно так рано не встаёшь в выходные, Тоору. — произносить имя Ойкавы Вакатоши считает отдельным проявлением своей любви, ведь вкладывает туда намного больше смысла, чем простое сочетание букв, ему до безумства нравится называть его по имени, вот так, со скрытой лаской и толикой волнения, как волнуешься только о ком-то очень тебе важном. У них в отношениях не было никакой оговорённости по поводу ласковых прозвищ, просто те за ненадобностью и не приживались никогда, будь то наиболее популярное «любимый» или, чего поразнообразнее «солнышко», что в глазах Вакатоши-куна выглядело очень нелепо, потому что он воспринимал происходящее между ними как нечто серьёзное, а милые словечки казались ему детской забавой, и называть друг друга по именам — намного более интимно и искренне, а Тоору с ним бесспорно соглашался, тем более что имя Ушиджимы ему нравилось не меньше, в разных его вариациях. Когда Ойкава называет его Вака-чаном, это успокаивает, это обволакивает, на самом деле кажется довольно милым и при этом уместным, но только не на людях. Это, пожалуй, единственное условие, которое когда-либо ему ставил Вакатоши, — не имеющий, к слову, пристрастия что-то запрещать партнеру и ставить ультиматумы, потому что если доверие есть, то ему и никакие проверки не нужны — и которое связующий беспардонно нарушал уже не раз, то ли из вредности, то ли по своей неосторожности и несдержанности от накатывающих порывов любви. Ойкава жмётся к нему ближе в попытках согреться, а Ушиджима понимает всё без слов.