Лучший брат

Даже сквозь закрытые веки солнечный свет врывался прямо в мозг. Он казался жестким и шершавым, цеплялся за каждую мысль и оставлял на своем пути кровавые раны. Эйнсли застонала. Выражение «голова разрывается» было слишком слабым для оценки того состояния, в котором она сейчас находилась, а простое «у меня болит голова» вообще не отражало и сотой доли ее ощущений. — Боже… — прошептала Эйнсли и тут же пожалела об этом. Звук голоса впился в мозг, словно толстенная игла, вогнанная злобной медсестрой. Шевелиться было страшно, вставать было страшно, даже думать было страшно. Хотелось оказаться в пустоте, где ничего бы не существовало. И, главное, где не существовало бы разрывающей голову боли. Если замереть, то, наверное, от нее можно спрятаться. Эйнсли лежала, не шевелясь, когда кто-то присел рядом с ней на кровать, осторожно взял ее за руку и вложил маленький гладкий диск. — Выпей, поможет, — голос Малкольма был едва слышим. Эйнсли, не открывая глаз, приподнялась на локте, сунула таблетку обезболивающего в рот и проглотила ее. Малкольм тут же приложил к ее руке что-то прохладное и гладкое. — Вода, — по-прежнему очень тихо произнес он. Эйнсли сжала пальцы вокруг стакана и поднесла его к губам. Пара глотков помогли таблетке проскочить до желудка. Эйнсли почувствовала, как стакан у нее забрали. Потом матрас распрямился — Малкольм поднялся. Эйнсли повалилась обратно на подушку, чтобы дождаться, когда же обезболивающее принесет ее голове божественное спокойствие и позволит двигаться, разговаривать и жить. * Прошло часа два, прежде чем Эйнсли убедилась, что голова больше не разлетается вдребезги от малейшего движения, и смогла добраться до кухни. Малкольм сидел за столом, склонившись над какой-то папкой. Он обернулся, когда Эйнсли вошла. — Кофе? — спросил он, улыбнувшись. — Да, пожалуй, — ответила Эйнсли, оценив внутренние ощущения. Пока Малкольм наливал ей кофе из кофеварки, она забралась на высокий стул у кухонной стойки и, согнув колени, прижала их к груди. В детстве, когда она вот так усаживалась на стул, мать говорила, что она похожа на взъерошенную птичку, сидящую на жердочке, и требовала сесть прямо. Малкольм ничего не требовал. Он молча поставил перед ней большую чашку с кофе. — Ты лучший брат на свете, — проговорила Эйнсли, сделав глоток. От горького и горячего напитка по телу разлилось тепло. — А ты этим пользуешься, — хмыкнул Малкольм. Некоторое время они сидели в тишине. — Тебя мама прислала? — спросила Эйнсли, когда расходящийся по организму кофеин позволил ей думать более осмысленно. — Нет. После вчерашнего я сам посчитал, что нужно прийти. «После вчерашнего». Эйнсли зацепилась за это замечание. Оно торчало, будто заусеница на ногте с идеальным маникюром. На нее нельзя было не обращать внимания. — А что было вчера? — уточнила Эйнсли. Несколько мгновений Малкольм смотрел в ее лицо, отчего Эйнсли почувствовала себя неуютно, и когда она уже хотела прервать этот дискомфорт, Малкольм спросил: — Ты не помнишь? — Если бы помнила, не спрашивала бы, — пожала плечами Эйнсли. Малкольм продолжал смотреть на нее. Между бровями появилась вертикальная складка, из-за чего его взгляд стал более тяжелым. Эйнсли заерзала на стуле и уткнулась в кружку с кофе. — Тебе нельзя так сильно напиваться, — сказал Малкольм, и Эйнсли, фыркнув, рассмеялась: — Боже, мамочка, я уже совершеннолетняя и сама решаю, сколько мне пить и с кем спать. Она ожидала, что Малкольм тоже рассмеется. Или, скорее, надеялась на это. Очень сильно надеялась. Но он даже не улыбнулся. Что-то нехорошее крылось в этом его «после вчерашнего». — Тебе нужно кое-что увидеть. Малкольм протянул ей свой телефон, на котором на паузе стояло некое видео. Голос брата звучал очень мягко и вкрадчиво. Так говорят с напуганными дикими зверями, чтобы они не убежали или не бросились. Так Малкольм говорил с ней сразу после убийства Эндикотта. Эйнсли сжалась, сильнее прижимая к груди колени. «Прекрати! — мысленно одернула она себя. — Малкольм никогда тебе не навредит!» Она глубоко вздохнула и взяла телефон брата. Углы белого треугольника посреди экрана казались заостренными лезвиями, которые вопьются в палец, как только Эйнсли нажмет на значок, чтобы включить видео. «Не будь трусихой!» — рявкнула она на себя внутри и дотронулась до треугольника проигрывания. Эйнсли сразу узнала это место. Пентхаус О’Коннеллов, где вчера проходила вечеринка, на которую были приглашены Уитли. Яркие огни на фоне черного неба. Дорогие платья и костюмы, шикарная еда и роскошная выпивка. Все сливки нью-йоркского общества. Малкольм обычно избегал участия в подобном, но в этот раз матери чем-то удалось его заманить. — Конечно, за журналистикой будущее, но не за такой, какая она сейчас. Современная журналистика умирает, — раздалось из телефона. Эйнсли знала все вариации своего голоса: «журналистка» — всезнающая и убедительная, «мамина дочка» — мягкая и временами чуть нахальная, «сестра» — насмешливая и веселая, «любовница» — страстная и доминирующая. Сейчас она слышала тот вариант, который ненавидела всей душой. Эйнсли не дала ему названия, но каждый раз, когда он проявлялся, она представляла себя стоящей на краю обрыва и чувствующей, как шевелящиеся под ногами камни скатываются вниз. «Что-то будет» — слышалось в каждом слове, которое она произносила этим голосом. — Сейчас журналисты не успевают за информацией. Ее слишком много. Она везде, — Эйнсли на экране взмахнула руками, будто желая обнять весь мир, от этого неосторожного движения ее качнуло. — Знаешь, почему блогеры на YouTub'е и ТикТоке пользуются такой популярностью? Они сами создают свой контент. Им не нужно держать руку на пульсе, не нужно ждать, когда же что-то случится, и бежать туда сломя голову. У них есть собственная информация. — Хочешь сказать, что журналистам пора самим создавать свои сенсации? — Джимми Винвард — Эйнсли вспомнила имя этого репортера — отпил из широкого стакана с почти растаявшим льдом и напитком, едва покрывающим дно. В отличие от Эйнсли Винвард был здесь на работе — писал о светских вечеринках, селебрити и все такое. — Именно! — она широко улыбнулась. — И это говорит Эйнсли Уитли, большая часть репортажей и интервью которой посвящены серийным убийцам, — усмехнулся Винвард. — Я бы посмотрел, как ты будешь сама создавать материал для своих сенсаций. — А ты думаешь, я не смогу? Эйнсли поморщилась, видя, как на экране она положила руку на пояс и встала в позу, которую обычно использовала для фотографирования. Когда-то мама нанимала ей специального учителя, который учил ее, как правильно сидеть, стоять и улыбаться, чтобы потом не было мучительно больно за свои фотографии. — По статистике восемьдесят восемь процентов серийных убийц мужчины, — пожал плечами Винвард. — У тебя слишком мало шансов. — Для каждого отдельно взятого индивида шанс заполучить любое отклонение возрастает, если в семье уже есть кто-то с подобным отклонением, — она сделала несколько шагов к Винварду и оказалась стоящей почти вплотную к нему. — Три слова, Джимми: «Мой папа — Хирург». И я имею в виду не его профессию. Смотрящая на экран Эйнсли поняла, что эти слова она почти выдохнула в лицо журналисту, однако он не отодвинулся, лишь улыбка стала шире. Эйнсли знала такие выражения лица у журналистов: они появлялись, когда хотелось кого-то раззадорить, чтобы вызвать реакцию. — Ты не пойдешь на это, Эйнс. Что бы ты там ни говорила о журналистике. Ты слишком боишься потерять свое лицо, репутацию и все такое. Я слышал, твой брат поменял фамилию, чтобы отгородиться от семейной истории. А ты осталась Уитли. Уитли, которая не убивает. — А может быть, меня еще просто не поймали? Даже в теплой кухне в своей квартире Эйнсли почувствовала волну ледяного холода, пробежавшую по спине. Ее лицо на экране было серьезным, как у человека, признающегося в преступлении. Собственно говоря, практически это она и делала. Ей стало жутко от происходящего. Но тут Эйнсли на экране — серьезная и страшная в своем признании — закачалась, схватилась за стол, поставив руку прямо посреди подноса с закусками, и пьяно расхохоталась. Эффект правдивости развеялся. — Черт, — выдохнул Винвард и залпом опрокинул оставшийся напиток в рот. — Никогда не шути с таким лицом, а то окружающие не поймут, что ты шутишь. Боже, Эйнсли, ты меня почти поймала, хотя я должен был догадаться. И вообще, если бы в Нью-Йорке завелся новый серийный убийца, ты давно бы сняла об этом репортаж. Эйнсли салфетками стирала с пальцев остатки соуса с закусок и, усмехнувшись, проговорила: — Может быть, репортажа еще не было, потому что я только начала серию? Одно убийство — всего лишь убийство. Тем более когда есть милый братик, который поможет скрыть следы. Она пошевелила в воздухе все еще испачканными пальцами. Камера снимавшего навелась прямо на лицо, и Эйнсли заметила, что ее глаза вдруг заблестели слишком сильно. На экране появился Малкольм. — А вот и он, мой дорогой спаситель, — Эйнсли положила чистую руку на плечо брата. — Ты же поможешь мне, если я опять что-нибудь натворю? По ее щеке покатилась слеза. — Конечно, Эйнс, конечно, — Малкольм приобнял ее за талию. — Извините, — он обратился к Винварду, — по-моему, ей уже хватит. Отвезу ее домой. Он потянул Эйнсли за собой. — Малкольм, — она вдруг засопротивлялась попыткам брата увести ее, — я не могу больше так. Я все помню, ты понимаешь? Я не могу нормально спать, — она громко шмыгнула, по щекам текли слезы. — Разве тебе не снятся кошмары после того, как ты… — Мне последние лет двадцать снятся кошмары, — оборвал ее Малкольм. — Их не стало больше. — Но ведь ты… — Все нормально, Эйнсли. Тебе надо поспать, и все пройдет. Малкольм говорил громко и четко, глядя прямо в глаза Эйнсли на экране. Этот взгляд, похоже, убедил ее, поэтому она покорно двинулась следом за братом. Эйнсли показалось, что она что-то бормочет себе под нос. Слов не было слышно, пока она не прошла мимо камеры и микрофон не поймал фразу: — Мы такие же, как отец… Мы такие же… Видео закончилось. Несколько минут Эйнсли смотрела в черный экран, а потом подняла глаза на брата. — Это видео мне прислало несколько гостей и даже те, кто на вечеринке не был, — проговорил Малкольм. — Думаю, если ты просмотришь сообщения на своем телефоне, то тоже обнаружишь ссылки на него. — Боже… — прошептала Эйнсли. — И с какими комментариями тебе это присылали? — Какая разница, с какими? — ответил Малкольм. — Меня не это волнует. Меня волнуют твои слова о том, что ты не можешь забыть и не спишь из-за произошедшего. Эйнсли молчала. — У тебя стало слишком много пустых бутылок из-под алкогольных напитков, — продолжил Малкольм. — Ты что, копался в моем мусоре? — вскинулась Эйнсли. — Может, и в грязное белье заглянешь? — Я беспокоюсь, Эйнс. Она хотела вспылить, хотела огрызнуться, что это ее дело, как она себя ведет и что говорит, но, увидев смесь тревоги, усталости и вины на лице Малкольма, мгновенно остыла. — Я убила человека, Малкольм. Не могу перестать думать об этом. — Но это не повод рассказывать всем в округе, — Малкольм накрыл ее руку своей и слегка сжал. — Ты всегда можешь поговорить со мной. — Я знаю, — вздохнула Эйнсли. — Просто ты слишком понимающий, что ли. А мне нужно… Она замолчала. — Чего? — спросил Малкольм. — Чтобы тебя осудили? Сказали бы, что ты плохо себя вела, и не делай так больше? Тебе бы стало от этого легче? — Наверное, нет, — Эйнсли провела рукой по щеке, смахивая слезу. — Я не ребенок. Я знаю, что мой поступок — это преступление. За него надо платить, а я пытаюсь избежать расплаты. Почти как отец, — последние слова она произнесла едва слышно. — Нескромно сравнивать себя с известным серийным убийцей, — улыбнулся Малкольм, и Эйнсли тоже не смогла сдержать улыбки, хотя она и вышла грустной. — Ты никогда не станешь такой, как он. Эндикотт нас вынудил. — И что же? Убивать всех, кто ведет себя вызывающе и угрожает нам? — покачала головой Эйнсли. — Надо было признаться. Позвонить в полицию и признаться в убийстве. — У тебя не было на это права, Эйнсли. — Почему это? — Потому что это ударило бы по всем нам. По тебе, мне, маме. По тому, что она делала для других людей. Она слишком много вложила в то, чтобы отмыться от преступлений отца. Она совершила немало хорошего, а если бы ты призналась и тебя бы арестовали, на ее жизни можно было бы поставить крест. Эйнсли затрясла головой. — Отвечала бы одна я! Не примешивай сюда маму! — Прекрати, — поморщился Малкольм. — Ты же сама журналистка, ты знаешь, как бы это работало. Нас бы всех разорвали на сенсации. Вгрызались бы до тех пор, пока мы не сдохли бы. Подняли бы все поступки и проступки, возвели бы все в квадрат, в куб и так далее, мы стали бы семьей монстров. — Мы и так семья монстров. Теперь-то уж точно. Я убила, ты помог скрыть преступление. — Да брось! — хмыкнул Малкольм. — Мы столько лет успешно изображали нормальную семью, что вполне ею стали. — Видимо, не столь успешно. Я убила человека, Малкольм! — Я тоже в него целился из пистолета. — Но ты не выстрелил. — Я был близок к этому. — Но ты не выстрелил. Они замолчали. Эйнсли чувствовала, как слезы — соленые и горячие — текут по ее щекам. Она не утруждалась тем, чтобы вытирать их. Они капали с подбородка на ее пижаму, оставляя темные пятна, будто она попала под дождь. — Знаешь, я много лет думал, могу ли я стать таким, как отец, — заговорил наконец Малкольм. — Я очень боялся, что убью кого-то и мне это понравится. Когда я работал в ФБР, однажды мне довелось застрелить человека. В бюро потом пришлось ходить к психологу и, в конце концов, признать, что я пережил этот опыт и могу работать дальше. На деле же я еще долго думал о том убийстве. Под словом «думал» я подразумеваю «был в ужасе». Я отнял жизнь человека, и мне это не понравилось. Ни капли. Мне было стыдно и больно. Но я хотел помогать людям, так что пришлось запомнить это чувство и работать дальше. Если бы я тогда размяк и сдался… От этого никому бы не стало лучше. Причем я-то думал о неких гипотетических людях, которым мог бы помочь в будущем, а у тебя есть конкретные люди — твоя семья, — которым ты нужна. Тебе придется жить с этим убийством, а мне с тем, что я спрятал труп и уничтожил улики. Эйнсли подняла взгляд на Малкольма и вздрогнула. Его глаза были темными и пустыми. Его рука, все еще лежащая поверх ее, не дрожала. — А если тебе на мгновение подумается, что надо признаться, — продолжал Малкольм, — подумай о маме. Она не выдержит, если мы все окажемся в тюрьме. — Или в психушке, — пробормотала Эйнсли. — Вряд ли это лучше. — Я не знаю, как жить дальше, Малкольм, — она положила голову ему на плечо. — Как обычно, Эйнс, — он обнял ее. — И помни, что если тебе что-то понадобится, я всегда буду рядом. Эйнсли хотела сказать: «Надеюсь, ты не намекаешь на новый труп?» — но сдержалась. Конечно, он имел в виду не это. Или, может быть, наоборот, и это тоже, но Эйнсли даже в мыслях боялась допустить повторения. — Ты лучший в мире брат, — тихо сказала она.