Мечты и монетка

      Канао сидит на футоне, а за плотно задвинутыми сёдзи слышны переливчатые голоса девочек. В лёгкой утренней полутьме одолевает сонливость, и она испытывает смутную радость, вновь и вновь понимая: больше не нужно пересиливать себя.       Заботливо вычищенный ничирин покоится в ножнах на стойке чуть дальше от изголовья, а Кабурамару спит на постели, свернувшись кольцом и теряясь на фоне молочно-белой ткани. Канао же убирает волосы на одну сторону, цепляется пальцами за сбившиеся колтуны и смотрит на сложенную рядом одежду. Поверх неё лежит маленькая монетка, через отверстие в которой продета кожаная верёвочка.       Её маленький талисман.       Монетка напоминает о Танджиро. Его черты, голос, даже мимика и колебание тёмно-красной копны волос — Канао знает их до чёрточки. А ещё, глядя на старый, затертый медяк, она вспоминает вложившие его ладони. Полузевая, неторопливо подхватывает пальцами прохладный металл, размыкает застёжку и протягивает ремешок вокруг шеи, стараясь, чтобы в механизм не попали волосы. Монета холодит кожу, лёжа чуть ниже свода ключиц.       Её маленький талисман — подарок Канаэ-сан и счастливый случай, разговоривший их с Танджиро в то тёплое утро, когда его огрубевшие ладони впервые касаются её с бросающей в дрожь решительностью. Монета темнеет на белой, со следами рубцов, коже, и Канао гладит её пальцем, улыбаясь сухими губами. Проводит по ним влажным кончиком языка, и разморенное сознание утекает к мысли о нём.       От Танджиро веет энергией, а сама она — флегматичная и молчаливая. Канао не знает, о чём болтать без умолку: куда приятнее просто сидеть рядом, делать вид, что не замечаешь, как он касается плечом плеча, а потом поймать робеющий взгляд и улыбнуться от трепещущей в груди радости.       Канао куда проще, не рассыпаясь в жеманных смешках и кокетливых замечаниях, коснуться сморщенной руки, притянуть ту на колени и рисовать на ней круги подушечками пальцев. Кожа тёплая, но по-старчески тонкая, как полуистлевшая бумага, и Канао постоянно замечает косые взгляды обывателей, направленные на эту память о той ночи. Для них это что-то мерзкое, как проказа, и ей постоянно хочется, прилюдно схватив Танджиро за изувеченную руку, бросить на зевак полный презрения взгляд. И, когда она в первый раз, откинув смущение, решается на дерзкий жест, лицо Танджиро покрывается такой густой краской, что весь воинственный пыл Канао едва не испаряется с беззвучным шипением. Тем не менее, она, не разжимая пальцев и прижимаясь плечом к чужому плечу, выдерживает путь до конца улицы и выпускает смущённо-ошарашенного Танджиро только возле трактира.       Мысли о нём не оставляют и во снах, о которых не сказать вслух, ибо Канао стыдно даже припомнить сцены, невесть как нарисовавшиеся в голодном воображении. Сцены, где их целомудренные объятия и поцелуи перетекают в мягкие прикосновения под воротом юката. Настолько непристойные, что Цуюри просыпается на чуть влажной простыне в приступе жуткого стыда, и неприятное чувство целый день кряду остаётся нерастворимым осадком.       В жизни, когда Танджиро крепко обнимает её со спины, дышит в волосы или случайно обжигает шею, у неё сердце готово выскочить через горло, и Канао сглатывает, покрываясь румянцем. Во сне же его губы касаются волос, медленно перетекают на шею, и рука мягко скользит по уголку кожи в вырезе плотно запахнутого юката, а она от наслаждения вжимается затылком в его плечо, вздрагивает и рвано дышит, чувствуя, что едва стоит.       А потом её выдёргивает в реальность с чёрным потолком пустой комнаты, где единственное живое существо — свернувшаяся кольцом белая змея.       В такие тёмные часы ей сквозь замешательство, правда, хочется верить, что когда-нибудь грешные фантазии станут явью. Это одновременно и сладко, и страшно, и она всегда чувствует лёгкое жжение, проводя пальцами по выпирающим ключицам и вокруг шеи, задевая тонкий рубец на горле. Там, где оставляли следы его призрачные руки. Уши печёт, во рту собирается слюна, и если закрыть глаза, то ей даже начинает казаться, будто Танджиро — рядом. Прижимается к ней, ласково сжимая здоровой рукой обе ладони и смеясь полушёпотом.       «Канао-чан, ты пахнешь, как цветок».       Хорошо, что хоть сегодня она спала спокойно, иначе вряд сможет смотреть в чистые глаза Танджиро, которого в поместье ждали ещё со вчерашнего обеда.       — Канао-сама, Канао-сама! Вы спите ещё? — в резко раздвинутых сёдзи образуется узкий зазор, впуская в комнату яркий утренний свет, и Канао оборачивается, машинально запахивая открывающее слишком много юката. Маленькие тёмные глаза Суми блестят в щели, и Цуюри, машинально улыбаясь на выдохе, благодарит небеса, что девочки, считающие её хозяйкой поместья, не осмеливаются с визгами вламываться в спальню.       Такое позволяет себе только Аой, да и то по крайней необходимости.       — Что такое, Суми-чан?       — Танджиро-кун пришёл! — восторженно выдыхает Суми, протискиваясь в проём по самые плечи и сияя от радости. — Завтрак, конечно, скоро, но может, мы его чаем немножко напоим? Он устал, наверно, жалко так держать.       — Танджиро-кун? Сейчас?..       — Он извинялся, правда-правда! — Суми, тараторя, испуганно машет рукой, и слышно, как она топчется босыми ногами по полу террасы. — Просил даже, чтобы я вас не звала, но вы же его ждали, вот я и подумала, может, вы вообще не спите, уже час прошёл от того, как вы встаёте обычно и...       И под сбивчивый детский щебет у Канао вертится в голове одна единственная мысль: Танджиро наконец-то здесь, а она — в неглиже. Вооружённая непристойными воспоминаниями.       — Я… я скоро приду, — к лицу приливает краска, зато сон смахивает, словно рукой, и Канао без особой радости чувствует, как беспокойно начинает ёкать сердце. — Но не говори ему, что я только проснулась, ладно?       Не то вечно за всех переживающий Танджиро начнёт извиняться, что из-за него Канао едва ли не выдернули из постели.       От Суми остаётся лишь топот за стеной, а Канао, спешно поднимаясь, протирает глаза. Не без успеха заталкивает поглубже пресловутые неприличные воспоминания, выскальзывая из ночной одежды, и почему-то собственная нагота вызывает неловкость. С серьёзно-взволнованным видом расчёсывая волосы гребнем, ловит внимательный змеиный взгляд, полный искреннего непонимания. Уголки губ приподнимаются в улыбке.       Что ж, правда: она сегодня мало похожа на себя.       Оби, как назло, в первый раз распускается, и Канао завязывает его по-новой с мыслью «только чтобы держался». Волосы пушатся от непривычно грубого обращения, и её хвост похож на старую метёлку. Кабурамару тихо уползает с футона от греха подальше и устраивается на ножнах ничирина, продолжая смотреть оттуда пронзительными красными глазами.       По террасе она практически бежит, держа в одной руке дзори, а второй приподнимая подол. Спрыгивает в траву прямо с возвышения, едва не спотыкается из-за сковывающей движения одежды и срезает путь в сад через огороды. Клетчатый хаори мелькает за белыми парусами огромных простыней, которые они с Аой-сан вчера вечером самолично повесили на просушку.       — Танджиро-кун! — буквально шагов за двадцать от него она замедляет бег, выдыхая через приоткрытые губы. Сердце частит, пальцы беспокойно перебирают по канту оби, но Канао улыбается, расправляя плечи. Когда Танджиро оборачивается, она идёт к нему так, словно до этого не неслась сломя голову. И старается дышать потише, ибо и без того выглядит растрёпанной.       — Канао-чан! — внезапным порывом ветра Танджиро хлестает простынёй по лицу. Другие полотна тоже начинают волноваться, и он, запутывавшись, вылетает из них спиной, на ходу едва не теряя один дзори. И, даже не отсмеявшись толком, ловит её в объятия, приподнимая над травой. Запылённый, с жёлтой пыльцой в волосах. — Прости, что опоздал! Я так по тебе соскучился!       Она видит сияющее лицо с глубокими тёмно-багровыми глазами, и сердце опять глухо ухает, когда она робко обхватывает ладонями его скулы. Танджиро улыбается, заглядывая прямо в душу, и его восхищённого, неуловимо особенного из-за сбившегося дыхания шёпота достаточно, чтобы снова покраснеть до ушей.       — Канао-чан, ты сегодня такая красивая…       Монетка на груди давно становится тёплая, и она даже не чувствует её под одеждой.