Неправильно

С самого начала всё было ошибкой. Ментоловая сигарета дымится в руке, испуская ядовитый дым, что заставляет её глухо закашляться и поморщиться от горького привкуса. Она никогда не курила, но сегодня — это её единственное успокоительное. Она не боится бушующей метели за окном. Как может бояться снега та, кто выросла среди этих белых владений и расцвела подобно прекрасному, редкому цветку. Она — дочь Гардарики, дочь Киевской Руси. Она — страна, чьи территории столь огромны, что покрывают собой одну шестую Земного Царства. Она — палач и судья в одном лице, она — алая и белая королева… Она всего лишь Россия. Страна, что не смогла сдержать собственных чувств, заклеймив себя навеки несмываемым позором. И пусть Бог Грома не видит этого до сих пор, не видит её грязи и жестокости, она будет прятаться за фарфоровой маской, за нежной улыбкой укрывая всю желчь, что льется на неё. Улыбка наползает на её лицо, скрывая дрожащие от наползающей горечи губы. Сигарета заставляет её закашляться, алые пятнышки застывают пачкая идеально белую рубашку. Отвратительно! Всего лишь один неловкий взгляд и гроза пробивает аметисты, стирая в пыль холод и мертвую фарфоровую маску. Картинная улыбка разбивается о голубые молнии, что сияют в пустых глазницах. Горечью вспыхивает в груди пламя, в воздухе пахнет дождем и пеплом. Улыбка становится на её губах шире, ах, так пахло в тот день, когда сожгла своё сердце во имя собственной свободы, она горела заживо, проклиная свою слабость: чувства, сквозь призму которых она смотрела на войны, боль, что не может терпеть, задыхаясь от собственной крови, боли, что причиняет ей этот мертвый кусок плоти. Она привыкла, что её зовут бессердечной, разве такая, как она, может понять это чувство? Если нет, то почему же этот обрубок заставляет её едва ли не кричать от сильной агонии? — Россия, — голос звучит словно издали. Она не хочет здесь больше оставаться и вольна уходить когда вздумается. На секунду она оборачивается: он растерян, не понимает, что он такого сделал, что она не пожелала выслушать его. Хочется улыбнуться, но фарфоровая маска уже разбита, а потому выходит кривовато, неестественно. И даже если он это заметил — это последняя причина, почему он должен искать её.

***

— Я пришёл поговорить, — он стоит на пороге её дома и наглаживает внаглую пушистого кота. По хорошему хочется выпереть его, но ей никогда не позволит это сделать её совесть, всё же он гость, а не захватчик. Медный самовар пыхтит на подставке, пока она разливает чай по чашкам, и всё это время он неотрывно следит за ней. За тем, как ловко она сощипывает с висящей под потолком мяты небольшие листочки и пытается вытереть выпачканные в золе пальцы о кружевной передник. — Я сегодня не ждала гостей, — выдыхает она, садясь напротив и беря свой бокал с надколотым краешком, — вряд ли ты пришёл просто попить чай. Не опасаешься, что пока ты сидишь у меня, кто-нибудь вторгнется в Земное Царство, или устроит Третью Мировую? Смешок вышел невеселый. Войны оставляют свои шрамы на её теле, постоянно ноющие, рассекающие его. Следы её триумфов и поражений. Еще совсем юной Россия надеялась, что она сможет избежать войн и завести много друзей среди воплощений. Но её история всем известна, она изранена и телом, и душой. …Глубокий, низкий голос, столь схожий с раскатами грома в майские душные вечера, заставляет её задерживать дыхание, когда она его слышит. Ей хочется замереть мраморной статуей на своем месте и молчать, потому что говорить в такие моменты ей не хочется. Да, она может уйти, может рассмеяться, картинно и неестественно, но стоит ощутить его большую горячую руку на плече, как на глаза снова накатывает горечь, а в горле стоит комок, не дающий вымолвить и слова. В тот день он впервые заключает её в объятия. Ей страшно, эти руки до сих пор вспыхивающие крохотными разрядами, что пробегают по его одежде, безжалостно убивали каждого, кто нарушал покой божества. Она сама убивала не меньше, но капкан захлопнулся, и она невольно бьется в его руках подобно раненой птичке. Эти объятия не похожи ни на что, что она испытывала ранее. Это не родные, покрытые мозолями и пахнущие луговыми травами руки мамы, не теплые, мягкие руки старшей сестрички Оли, не хрупкие ладошки Наташи, что стискивали её с необыкновенной силой не давая продохнуть, не холодные, но столь осторожные объятия дедушки, которому лишь зимой удается увидеть любимую внучку… Всё в нем такое новое для неё и такое необъяснимое. Объятия осторожно размыкаются, и снова она ощущает, как вздрагивает под усталым взором, сияющим голубым пламенем. — Тебе не нужно бояться, — голос успокаивает и заставляет снова уткнуться в сильную грудь, орошая белоснежную рубашку горячими капельками. Кап-кап, тает лед окружавший, подобно щитам, маленькую Снегурочку. Последний щит сломан, и она всхлипывает, ощущая себя голой. Уязвимой. Что было потом? Было стыдно, ведь однажды она не сдержалась и выпалила ему, что не может не чувствовать к нему столь постыдных и грязных желаний. Как ей было мерзко — он нарушил монашеский чин, желая утешить её, и совершенно не понял, чего хотела она. Любовь для неё — понятие высокое, недосягаемое. Запретное. — Что для тебя счастье? — спрашивает она его, в один из дней, когда они стоят под навесом веранды, наблюдая за буйством грозы. Мужчина хмурит седые брови в ответ, и ей впервые кажется, что его голос вдруг стих и стал как будто сломан. — Счастье — недостижимое понятие. Но если бы оно у меня было, то воплотилось в вечном мире между мирами. — Он прикрывает глаза, тяжело вдыхая полной грудью свежий воздух. Такой чистый, преисполненный ароматами трав, сандала и… крови, что ощущается на языке солоноватым привкусом. На его вопрос о счастье белая дева молчит. Для страны высшее счастье — счастье её жителей. Их радость, их благополучие. Страна — огромная, многонациональная, единая… Она живет ради счастья тех, кто ей дорог, живет ради чистого неба над их головами, живет ради их улыбок и спокойствия. Она радуется и плачет вместе со своим народом. Какое же у неё ещё может быть счастье? Это было правильно! Так задумано было ещё первыми воплощениями! Но почему же у неё ощущения, что ответ на этот вопрос лежит на поверхности? Горькая усмешка слетает с её губ, когда она оказывается снова в его объятиях. Что же он делает? Хочет ли он отогреть её мёртвое сердечко или наиграться до конца, как было и до этого? — Какой абсурд, — шепчет она, теснее прижимаясь к его груди и пряча лицо в шелковой белой робе. Воплощение и Бог… Звучит, звучит как пустая и злая шутка, ведь цели у них совсем разные. Божество никогда не опустится до того, чтобы слушать каждого смертного и думать об их проблемах, а страна никогда не сможет выбрать между любовью к одному божеству и любовью к людям, что нуждаются в её заботе и защите. Но в чём они похожи? Разве что тем, что Бог Грома подчиняется воле Старших Богов, может он и в неведении, но скован по рукам и ногам, он такой же невольник, как и она. Разница лишь в том, что она прожила на цепи двадцать веков, её хозяева сменялись, в то время как у Рейдена шесть болванчиков с огромными, призрачными головами, держат его, заставляя смиренно склонять голову в вечной клятве. — Ты — это часть моего мира, — шепот опаляет её ухо и заставляет неуютно понежиться. Почему ей кажется, что это змей шипит ей, желая соблазна. Она вздрагивает, когда наваждение спадает, ожидаемо он хмурится, не понимая, отчего в глазах снова возникают маленькие прозрачные капельки. Она чувствует себя слабой. Она не хочет этого ощущать. Она не рассчитывает на большее. Мир слишком большой, а одна шестая территорий не значит, что ты избранная. Ей остается лишь кивнуть на его слова, в конце концов, он и сам никогда не будет в её сердце на первом месте. Что это за буря поднимающая внутри неё снова? Наваждение? Или она совсем сошла с ума от одиночества, забывая о своих прямых обязанностях? Хочется смеяться, громко, так чтобы слышал каждый, кто хоть раз бы сомневался: она может чувствовать. Россия впервые может улыбнуться, ощущая умиротворение в груди. Впервые может заплакать, не страшась стыда и слабости. Она уже не думает о том, что подумают страны, не думает о том, что скажет дедушка, застав её в компании незнакомого божества, не думает об Оле, которая переживает за нее… Она живая. И сейчас, стоя на краю пропасти, она держит в своих руках его мозолистую, загорелую ладонь. Последнюю нить, что не дает ей сорваться и утянуть его за собой. А что будет потом? Россия не загадывает, ведь какой бы тяжкой её не была жизнь, она всегда верила, что всё только к лучшему. Пусть даже если и это было лишь ошибкой.