бумажные самолёты

Джисон любит гулять по районам с многоэтажками после дождя. Его хобби — рассматривать окна и думать как за ними люди живут. Кухня там или гостинная? Счастливы за ними или же это комната, где сотни мыслей выхода не находят и громкая музыка в наушниках, чтобы скандалов не слышать? Он как-то начал замечать на одной улице бумажные самолётики с посланиями, которые аккуратно с крыши летели. «завтра сонце поднимется вновь и у тебя будет ещё один шанс», «ты отлично справляешься» и «я в тебя верю».        Его не волновали эти бумажки и уж тем более человек, из-за кого они появлялись («брать паузу — нормально. уставать — нормально»). Он в принципе на эмоции уже не был способен практически, поэтому просто выбрасывал их в мусорное ведро из раза в раз, пока не наткнулся на «жизнь, что не можешь прожить, — лучше отпустить». Это не просто разозлило — взбесило. Из себя вывело.        Джисону вроде бы всё равно, но он на крышу поднимается, чтобы высказать, что думает об этом. Видит сидящего у края парня, чья макушка — чёрное пятно на сером горизонте с облаками. Рядом с ним небольшая аккуратная стопка листов и ножницы с ручкой.        — Ну, спасибо за самолётик, — не знает с чего и как начать, поэтому что на уме, то и говорит. — Да не за что, — отвечают, — я пишу то, что сам бы услышать в определенное время хотел. — И что тогда значит «жизнь, что не можешь прожить, — лучше отпустить»? Ты думаешь головой? Это могло попасться любому человеку, а что если он и так по тонкому льду ходит? — так злится, что слова вылетают быстрее, чем обдумывать успевает. — Всё зависит от того, как толковать. Я вообще-то имел ввиду отпустить жизнь идеально распланированую за тебя, которую прожить не сможешь, — говорит так, что сразу понимаешь — искренне верит. Будто сейчас каждое слово выверенно и тщательно подобрано.               У Хенджина, так парня зовут, волосы немного волнистые и глаза глубокие и понимающие. Он самолётики разные-разные делает, хоть и говорит, что плох в этом.        — Лучше резать бумагу, чем вены. Я складывают оригами каждый раз, когда становится слишком, вот только трясущимся рукам сложно даются ровные сгибы. Я и не умею больше ничего, только это, — молчит немного и хмыкает, — иронично выходит. Они ведь беззаботную жизнь вроде бы значат, а для меня — падение вниз и крушение всего.        Он одним носик чуть вниз загибает, чтобы летели по иной траектории, а другим крылья несколько раз сгибает всё с той же целью. У него бумага либо белая, либо синяя. У него кофе всегда горький до невозможности, а шоколад сладкий-сладкий. У парня боль в глазах и острота какая-то, а сам он — побитый и пустой.        Они на крыше почти каждый день встречаются. Могут молчать или просто видом любоваться. Молчат потому, что говорить бессмысленно. Им комфортно, им слова чтобы понимать и слышать не нужны. Если и обсуждают, то непременно что-то за гранью: космос и метафоры, динозавров и судьбу, хиромантию и эвтаназию.        Хенджину нравится сравнивать наш мир с паралельными прямыми в стереометрии: «Ты ведь видишь только их часть, понимаешь? Ту, что очерчена фигурой. А они, на самом-то деле, никогда не заканчиваются. Это как с нашей Землей — мы видим только часть и сами ставим себя в рамки».        Виды там однотипны, но особенны. Небо серо-синее почти всегда и с большим количество облаков, которые как пелена или разводы белой гуаши, а солнце видно редко, лишь лучи, когда оно заходит.               «люди всегда оставляют отпечатки, а порой — раны» писал черной пастой Хенджин.        Когда он перестает появляться на крыше, Джисон запускает девятнадцать бумажных самолётиков — ровно столько, сколько дней они были знакомы и потому, что у него всё же именно рана осталась. «Ты пройдешь через это» — пишет на них.               Хан рисует на полях тетрадей крошечные самолётики с траекторией пунктиром, что неприменно вниз идёт. «Ты пройдешь через это» говорит он себе.