Бывший друг кардинала Сильвестра

«Храни меня вдали от тьмы отчаяния. Во времена, когда силы мои на исходе, зажги во мраке огонь, который сохранит меня. Дай мне силы, чтобы каждое мое действие было во благо других…» Внутри страшная Багерлее больше всего похожа на отвратительный придорожный трактир. Это можно было бы счесть иронией, особенно с учетом того, что именно паршивые придорожные трактиры Бонифаций втайне считал величайшим злом Золотых земель. Можно было бы — но отчего-то не получается. Могила может быть убогой или роскошной — все равно она остается могилой. Бонифаций в сотый раз осматривает свою камеру. Просто, скучно, не просторно, но и не тесно — хватает и воздуха, и света из забранного решетками окна. Заваленный книгами и пергаментами стол. Узнику разрешено получать книги. После строгого досмотра, разумеется, но какая, на самом деле, разница. Это пленным герцогам и графам везде мерещится возможность побега, а Бонифаций — всего лишь честный священник с неплохим образованием и тягой к чтению. Узнику разрешены перо и чернила — можно делать выписки, сочинять научные или благочестивые трактаты, а то, чем Чужой не шутит, и мемуары. Личные письма, разумеется, под запретом, но писать Бонифацию некому, разве что Бертраму да Жоану, которые единственные из всех не побоялись передать опальному епископу пару весточек, когда это еще было возможно. У узника сравнительно неплохой стол, хотя в былые времена слывший гурманом и за столом, и в постели Бонифаций прикоснулся бы к местным разносолам разве что из вежливости. Придорожный трактир, как есть придорожный трактир — или не самая строгая монастырская келья из тех, в которых Бонифацию случалось жить в начале карьеры. Пыточных застенков Бонифаций не опасается. Нет у него никаких тайн, ни своих, ни тем более таких, которые могли бы быть интересны сильным мира сего, — и Сильвестру это прекрасно известно. Правитель Талига не хуже самого Бонифация знает, что ни с какими дриксенскими агентами тот не связан. Пытать его можно разве что для проформы, но Сильвестр никогда не был живодером. Жестким, расчетливым и холодным — это да, это было, есть и будет, но бессмысленная жестокость не по нему. Отпираемые замки гремят так, будто их не смазывали с начала Круга. Может быть, тюремщики и в самом деле экономили масло, но скорее это делалось умышленно. Ничто, даже цепи и весь арсенал заплечных дел мастеров, не заставит почувствовать собственную несвободу с такой убийственной ясностью, как этот визгливый срежет. При виде посетителей Бонифаций удивленно приподнимает брови, готовый отказаться от своей уверенности в том, что Сильвестра нельзя обвинить в бессмысленной жестокости. Следствие окончено, приговор вынесен и обжалованию, разумеется, не подлежит — так какого Леворукого ему понадобилось? — Ты пока можешь быть свободен, сын мой. — Кардинал Талига осеняет тюремщика знаком. Тот на секунду теряется, но потом дисциплинированно щелкает каблуками и споро убирается за дверь. При Сильвестре остаются два офицера его личной охраны — Бонифаций хорошо помнит эти лица, но имена, как на грех, вылетели из головы — и молоденький секретарь. — Что тебе надо? — интересуется Бонифаций и мысленно обращается к Создателю, в которого, несмотря на свое легкомыслие и далекий от считающегося праведным образ жизни, всегда верил искренне: — «Храни меня вдали от тьмы отчаяния. Во времена, когда силы мои на исходе, зажги во мраке огонь, который сохранит меня…» — Не припомню, чтобы мы пили на брудершафт, — Сильвестр элегантно оправляет сутану, похоже вполне довольный началом беседы. — Здесь подобные условности перестают иметь значение, — Бонифаций уже откровенно смеется. — Потерявший все да найдет утешение в ценнейшей из возможностей говорить от сердца, не склоняя головы пред владыками земными. Сильвестр багровеет. Только что украденное высказывание было его любимым: именно эти слова святого Клемента он цитировал сломленным узникам, побуждая их к откровенности. — У вас всегда была отменная память. — Человек, незаметно для самого себя усвоивший чисто королевскую привычку обращаться к фаворитам на «ты», выделяет местоимение голосом так, словно это еще имеет какое-то значение. — Когда-то вам, — Бонифаций следует дурному примеру, — это казалось достоинством. Отец мой. Как ни хорошо Сильвестр владеет собой, от этого обращения он ощутимо вздрагивает. Как же много у них за прошедшие годы накопилось особых слов, обращений, жестов, взглядов! В камере мог бы собраться весь личный состав тюремной охраны — от этого беседа не стала бы менее тайной. Бонифаций помнит, как Сильвестр со смехом сказал ему, что в устах епископа Олларии благочестивое обращение «отец мой» звучит почти непристойно. Сильвестр был прав лишь наполовину: так Бонифаций обращался лишь к нему. К человеку, которым искренне восхищался. Своему идеалу. Своей звезде Ретаннэ, до которой мечтал и надеялся когда-нибудь дотянуться. Молодой епископ Олларии был честолюбив, но, грезя о кардинальской мантии, он прежде всего хотел с достоинством продолжить путь своего учителя. «Я не был для тебя опасен, отец мой, — мысленно договаривает невысказанное Бонифаций. — Только не для тебя. Как получилось, что ты оказался не способен это понять?» — Даже пьесы Дидериха, не говоря уже об архивах геренции, пестрят историями о сыновьях, убивающих своих… духовных отцов, — тонко улыбается Сильвестр. — Даже на страницах Священного Писания, — в тон ему откликается Бонифаций, — встречаются заблудшие создания, боящиеся жизни до такой степени, чтобы заползти под корягу и смиренно ждать смерти. Бонифаций помнит, как однажды, незадолго до ареста, когда их близость ученика и учителя достигла вершины, Сильвестр внезапно признался, что завидует. Завидует тому, что Бонифаций так далеко продвинулся в коридорах власти, но при этом сохранил веру и в людей, и в мир, и в Создателя, как бы смешно это ни звучало в устах священника. Но это было в другой жизни. А теперь Сильвестр только возводит очи горе, вполне искренне удивляясь то ли наивности собеседника, то ли его наглости. — Мы здесь не для духовного диспута. У королевского суда возникли кое-какие вопросы. Агний, — Сильвестр отступает на шаг назад, давая помощникам понять, что можно приступать к «делу». Молоденький секретарь на секунду вскидывает весьма неглупые глаза, но тут же снова переводит взгляд на свои руки, быстро раскладывающие письменные принадлежности. Кажется, скромник не актерствует. А впрочем, какая разница? «Все правильно, мальчик, держись скромнее, а то сам не заметишь, как окажешься в соседней камере». — Корона напоминает присутствующим, — весомо говорит Сильвестр, — все, что вы сейчас услышите, является государственной тайной, разглашение которой карается смертной казнью. Бонифаций громко и невежливо фыркает. Сильвестр скорее убьет за разглашение подробностей этого небольшого вступления к допросу, чем за разглашение той несомненной ерунды, которую сейчас будут спрашивать. И все «присутствующие» это отлично понимают. Выслушав первый зачитанный офицером вопрос, Бонифаций неожиданно для самого себя переводит взгляд на Сильвестра: — Не дай тебе Создатель когда-нибудь усомниться в своих мотивах, — и тут же, без паузы, отвечает на заданный ранее вопрос, не позволяя хоть как-то среагировать на эту реплику. Только в эту минуту Бонифаций наконец отчетливо понимает, почему Сильвестр так испугался. И удивляется, как эта простая мысль не пришла ему в голову раньше. Живущий одним лишь разумом никогда не поймет тех, кто научился совмещать голос разума с голосом сердца. И живущему одним лишь разумом не на что будет опереться в случае, если разум когда-нибудь его подведет. От этой мысли почему-то становится страшно. Не за себя и даже не за Талиг — за человека, которым, несмотря ни на что, Бонифаций все еще восхищается. Оставшись один, Бонифаций тяжело опускается на кровать. Он прекрасно понимает, что через год, или два, или десять — рано или поздно — неизбежно возненавидит того, кто загнал его в эту клетку. И тогда, удостоверившись, что сломал человека, в котором увидел соперника, Сильвестр наконец успокоится. Но пока этот момент не наступил, Бонифаций прислоняется к холодной каменной стене своей «кельи», закрывает глаза и от всей души просит: «Создатель, храни его вдали от тьмы отчаяния…»