Я никому тебя не уступлю

Слэш
NC-17
Завершён
22
автор
Размер:
11 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Запрещено в любом виде
Награды от читателей:
22 Нравится 14 Отзывы 4 В сборник Скачать

Я никому тебя не уступлю

Настройки текста
            Ровные столбцы тщательно выверенного, множество раз переписанного и перечитанного текста последних новостей для простолюдинов подрагивали и двоились перед сощуренными глазами волшебника, но Натаниэль всё равно продолжал старательно делать вид, что до крайности увлечён работой.       Держаться, ни словом, ни делом не выдать того, насколько он зол и в какой досаде. Главным образом, наверное, на себя. Но это ещё не точно.       Ручка выплясывала в почему-то вспотевших пальцах.       — Госпожа Пайпер, передайте этому зловредному демону, что…       — …Да мне наплевать, Мендрейк.       Голос. Он прозвучал как-то уж слишком едко и резко, так незнакомо и знакомо одновременно. Что-то такое пугающе новое было в этом до боли знакомом голосе, что Мендрейк невольно поднял лицо, повернулся в удобном кресле.       — Что ты сказал, прости? — Кончик ручки указующе направился в сторону пентакля с фигуркой в нём, и Натаниэль понадеялся, что его собственный голос звучит достаточно угрожающе.       — Мне наплевать, Мендрейк. — Темноволосая девица угрюмо смотрела из-под насупленных бровей в лучших традициях Китти Джонс.       — Твоё неповиновение чревато…       — …а то я не знаю. Мне уже терять нечего, дорогой мой. — Губы демона исказились в какой-то вымученной, слишком кривой улыбке. — Чему бы то ни было здесь я предпочту Бостонские болота. Это, во всяком случае, — на миг опустил глаза, — быстрая и достойная смерть. — Но Натаниэль его уже практически не услышал.       — Ты мне это на зло. На зло говоришь. — Челюсти сжались почти до боли, слова прозвучали тихо, — слишком тихо для того, чтобы оказаться услышанными, — одному лишь Мендрейку остались.       Всё, что делал этот злокозненный, подлый джинн, было только лишь для того, чтобы досадить, чтобы задеть, чтобы как можно глубже ранить Натаниэля. И вот даже сейчас он стоит, смотрит нахально в облике девчонки — погибшей Китти; снова и снова принимает его, потому что знает, насколько поразила Мендрейка её героическая, но вместе с тем такая трагическая судьба.       Сидя у своего рабочего стола, Натаниэль изо всех сил боролся с раскалённой до бела яростью. И постепенно проигрывал.       Месяц за месяцем, день за днём — непокорность за непокорностью. И вот сейчас, сейчас этот бессовестный джинн выбирает смерть. А ведь Натаниэль его — не себя хранил, не отпускал — держал, потому что знал, понимал: джинна в любой момент могут вызвать другие — и ведь не только британцы. А он не хотел, не мог потерять это невыносимое, непостижимо мудрое, невероятно древнее, странное, страшное и опасное существо. Он не хотел, не мог, слишком боялся внезапно его лишиться, но вместе с тем почему-то чувствовал, что прямо сейчас готов прочесть пятнадцать проклятий на семи языках, вкладывая все силы в то, чтобы неопределённость для обоих них наконец закончилась.       Когда Натаниэль вновь посмотрел на джинна, взгляд его был настолько красноречив, что привлекательные черты темноволосой Китти исказило неподдельное беспокойство.       — Э-эй, Мендрейк.       Он игнорировал.       — Госпожа Пайпер, прошу, сообщите моим уважаемым коллегам, что, к моей величайшей досаде, я вынужден пропустить сегодняшнее собрание. — Голос его был ровен и сух.       — Но сэр. — Кончики длинных, изящных пальцев Натаниэля нетерпеливо побарабанили по столешнице, и голова помощницы тотчас склонилась. — Да-да. Конечно. Я… извините… прошу прощения.       А через минуту дверь за спиной госпожи Пайпер захлопнулась. Напряжение в воздухе стало невыносимым.       — Значит, в Америку? — погладил Мендрейк подлокотник кресла. — Значит, в Америку, — протянул утвердительно по слогам. И вскочил — ладони хлёстко ударились о приятно прохладную чёрную кожу. — Хочешь меня предать?!       Джинн хохотнул недобро.       — Предать тебя? Что ты. Очнись, дружочек. Я тебе ничем не обязан.       И что-то в этот миг надломилось внутри Мендрейка, что-то в пучину рухнуло — навстречу этому неописуемому чему-то тотчас всколыхнулась тупая боль.       — Ты — слуга, я — твой хозяин. — Повернувшись спиной к пентаклю, Натаниэль принялся медленно перекладывать бумаги — стопка, другая.       — Не отрицаю. Только вот кажется господин Мендрейк позабыл об одной ничтожной малости. Не правда ли, малыш Натти?       Руки Мендрейка дрогнули.       — Нет. Не забыл. — Воспоминания тотчас. Но, напряжению вопреки, они говорили почти спокойно. — Но это ничего не меняет. — От того, что говорил, во рту становилось сухо. — Твои жизнь и смерть в моих руках. Да, я не могу наказать тебя, как прочих моих рабов, однако же у меня всё ещё остаётся множество рычагов воздействия, один из которых я бы вполне мог… — Натаниэль делал вид, что говорит рассеянно, безразлично. Натаниэль не смотрел на демона, потому на какой-то миг ему показалось, что следующие слова прозвучали вплотную, рядом.       — На что тебе немощный, старый джинн? — Вместо ответа Натаниэль позволил себе неопределённо дёрнуть плечом. — Понимаешь ведь, в чём суть, Мендрейк, в твоём распоряжении мудрость и опыт пяти тысяч лет, которые ты можешь… — Пауза, вздох. — Которые ты можешь пустить коту под хвост только из страха за свою драгоценную шкуру. Думаешь я выболтаю кому-то твоё имя? Думаешь, мне это надо? — да ладно, Нат. Это ничего для меня не значит. Ты для меня ничего не значишь. Просто хозяин. Один из многих. Худший из многих. Жалкий мальчишка, способный из одной лишь паранойи уморить столь благородного, столь…       В горле Мендрейка кипела желчь.       — Значит… это ничего для тебя не значит. — Он бормотал-повторял. Едкая обида вмиг оглушила, лишила сил. — Выполни задание, Бартимеус и, возможно, я позволю тебе некоторое время отдохнуть…       - …Выполнить задание. А потом ещё, и ещё одно. — Глаза Бартимеуса полыхнули. — Хватит, Мендрейк! Ты на этой чёртовой Земле вот уже два года меня мурыжишь! Ты превратил меня в посмешище. Я слаб и измотан. Даже, если ты поручишь мне сварить тебе кофе и перевести бабусю через дорогу, я несомненно умру от пролетающей мимо мухи. Можешь отправлять меня в Бостон. Мне безразлично.       И сложил руки на груди ни то в вызывающем, ни то в защитном жесте. Голову вскинул, всматриваясь в Мендрейка с требовательным, мрачным ожиданием.       Волшебника била дрожь.       Всё, что происходило последние месяцы, всё, что он был вынужден чувствовать, думать, скрывать и делать теперь наконец прорвалось наружу. Непокорность Бартимеуса стала последней каплей — Мендрейк был зол. Он стремительно терял контроль над ситуацией, и вопреки всему эмоции брали верх над холодным разумом. Он безразличен. Верно, ведь Натаниэль волшебник. Так и должно быть. И это правильно. Демон его ненавидит, службе у него он предпочитает смерть. Он выбирает войну и он…       Тело сковало ужасом. Только лишь на миг Натаниэль представил: а что, если джинн не лжет? Что, если вправду слаб? Что, если он навсегда исчезнет?       Натаниэль представил — и разозлился снова. Он разозлился на всё — на своё бессилие, на собственную глупость, с которой не мог совладать вот уже много дней, на чёртовы условности, на правила, на границы — и, наконец, на Бартимеуса Натаниэль разозлился тоже. Чёртов злокозненный, подлый демон. Чёртов вероломный, зловредный джинн.       Он заслужил наказания. Он заслужил расплаты.       И тогда Натаниэль в молчании медленно поднял руки.       Резкие, гортанные слова древнего заклинания хлынули с губ потоком.       Произнося один слог за другим, волшебник ощущал, как из него постепенно утекает энергия. Где-то на середине его качнуло, но Натаниэль почти не заметил этого — всё его внимание было приковано к темноволосой фигурке напротив.       Натаниэль читал заклинание, и тёмные глаза Бартимеуса медленно расширялись. Непонимание — вот, что отчётливо в этих глазах читалось. Непонимание пополам с… может быть, яростью, а может быть даже страхом. Но это уже было волшебнику безразлично. Сосредоточившись, он творил заклинание и понимал, что остановиться уже не сможет.

***

      Я даже не знаю, что стало последней каплей, той самой роковой снежинкой, которой предназначалось обрушить смертоносную лавину моего праведного гнева на голову бессовестного, нерадивого мальчишки, что в своей бесконечной наглости имел дерзновение называться моим хозяином. Возможно, то было его показное пренебрежение, возможно — жестокость, с которой мальчишка удерживал меня в мире больше любого, даже самого затянувшегося периода, нисколько не внимая моим мольбам, а возможно — моя с каждым днём нарастающая слабость — тупая боль, от которой разум становился зыбким и ненадёжным, как дрожащие в полуденном мареве пустынные миражи. Всё это вскипало во мне, грозя наконец прорваться.       Но что же всё-таки стало причиной срыва?       Горькое унижение, ясное осознание того, как низко я пал и какую грязь вытираю брюхом. Я, величайший из великих, могущественнейший из могучих, день ото дня соглашался на что угодно из страха смерти. Я слишком любил жизнь. Пожри меня Пламя, эта увлекательная штука мне до сих пор просто чертовски нравится, но, цепляясь за неё, всеми силами стараясь её сберечь, я позволял беспрепятственно цедить её из меня по капле. И вот теперь, вновь оказавшись в мендрейковском доме, заточённый в пентакль, обессиленный и угрюмый, я внезапно с ясностью осознал, что дальше это всё не имеет смысла. Мальчишка таращился в бумажки. Он не желал, он не собирался даже попытаться меня услышать. Глядя на него — повзрослевшего, лощёного, так отвратительно похожего на прочих, которых я искренне презирал, я до самой сердцевины насквозь рассмотрел его. Тот Натаниэль, которого я мог бы даже уважать в какой-то (самой малой, самой ничтожной) степени… он окончательно умер, он испарился, прогнил, больше его не будет, а тот, кто остался… он разучился ценить, разучился сопереживать. Этот человек никогда не отпустит меня домой. Я сгнию здесь, на Земле за то, что когда-то по роковой случайности услышал чёртово имя этого гнусного, гнусного отродья людского рода. Он заморит меня. Именно это ему и нужно. Он меня заморит потому, что посмотреть в глаза и убить этому ничтожному существу просто не хватит духу.       Я видел его насквозь. Он — понимал меня. Он знал, как мне дорога жизнь и выжимал все соки.       Знал ли я раньше, что будет так? — да уж, чего отрицать? — я, конечно, знал. Только от этого осознания я прикрывался ужасно глупой, слишком оптимистичной надеждой на то, что где-то там, в самых потаённых глубинах Мендрейк хотя бы немного остаётся Натаниэлем. Натаниэлем, который был мне когда-то дорог.       Надежда была иллюзией. Но иллюзия пала — и я увидел.       Что же я увидел? — раба, беспомощного раба, молящего о спасении, слабохарактерного, ничтожного слугу, достойного лишь презрения. К этому ли я шёл? Таким ли я был когда-то? — да нет, пожалуй. Только вот каким бы мне быть хотелось я уже успел в собственном унижении позабыть.       Мальчишка таращился в бумажки. Я смотрел на него. И обещал себе, что вспомню, что это значит — иметь достоинство, что это значит — не быть покорным.       Я отправлюсь в Бостонские болота, я отправлюсь в самое пекло, куда угодно и если уж умру, то умру достойно.

***

      Слова отнимали у волшебника много сил, но Натаниэль не сомневался, что всё получится. Он читал заклинание с широко распахнутыми глазами, но взгляд его был устремлён куда-то в далёкую бесконечность. Пальцы сжимались, ногти впивались в ладони. Волшебник больше не видел джинна, но отчего-то знал, что тело его сотрясает дрожь.       Семь слепяще ярких лучей устремилось к Бартимеусу на третьем с конца предложении; плотный световой кокон полностью окутал его, когда предпоследнее предложение отзвучало.       Силы покидали волшебника. На последнем предложении он едва не допустил ошибку, но всё-таки выкрикнул девять последних слов. Кокон расплёлся, обратившись сотнями тончайших зелёных нитей, и каждая из них устремилась к Мендрейку, каждая пронзила его насквозь.       — Натаниэль, — шепнул Бартимеус. С электрическим треском, от которого в ушах зародился противный звон, заклинание завершилось. Джинна швырнуло к стене.       Волшебник хохотал.       В жутком его смехе ни капли веселья не было.       Медленно покинув свой круг, ставший теперь ненужным, Натаниэль вымученно, криво улыбнулся.       — Ты совершил ошибку, Бартимеус. Ты сам замкнул наказующие узы, которые я соткал. — В голосе Мендрейка звучала пустота. Та пустота, что безраздельно царила в его душе. Делая шаг за шагом, он просто смотрел на Джинна. Ярость, вложенная в заклинание, казалось, что-то пережгла у него внутри. Он бы так хотел что-то сейчас почувствовать, но почему-то не чувствовал ничего. Он собирался наказать Бартимеуса, собирался заставить пожалеть обо всём том, что демон позволил себе сказать. С трудом переставляя налитые свинцовой тяжестью ноги, Натаниэль ясно осознавал: никаких сил на это ему не хватит. Единственное, чего волшебнику хотелось на самом деле — свернуться на полу калачиком и завыть. Но он двигался, как марионетка. Будто сковал узами не Бартимеуса, а самого себя.       Только сейчас волшебник заметил, что облик Бартимеуса изменился. Будто в минуты стресса он неосознанно вернулся к той личине, которую Натаниэль видел у него прежде почти всегда.       Смуглый и хрупкий, одетый в одну лишь юбочку, египетский мальчик недобро щурился, но во всём остальном был абсолютно беспомощен — полный контроль над своим физическим воплощением он, сам того не зная, передал в руки Натаниэля. Руки, которые бессильно висели вдоль тела волшебника, словно плети.       — Ты никуда не уйдёшь, — произнёс волшебник. — Ты связан. Каждым твоим действием сейчас управляю я.       — Впечатляюще. — По-девичьи пухлые губы мальчишки не шевелились. — Ну и насколько тебя хватит? Представляешь, что будет потом?       — Ты слаб, как котёнок, Бартимеус. Мне ничего не стоит тебя удерживать. — Это было бессовестной ложью. От того усилия, с которым приходилось сдерживать путы, Натаниэлю хотелось кричать. Всё равно, что в одиночку запрячься в поезд и попытаться его на себе тащить.       И Мендрейк тащил. Только ногти уже процарапали ладони почти до крови.       — Ты мне солгал. — Это прозвучало почти умоляюще. Твёрдости не хватило. — Скажи мне, Бартимеус, что ты солгал.       — В чём?       Хотелось кричать: «во всём», но в тоже время внутри волшебника было так бездонно, так безысходно пусто.       — Я — не худший из твоих хозяев. И ты не настолько слаб.       — Да разве. — Голос смеялся. — Сам же сказал»как котёнок». Или я ошибаюсь, Нат.       — Но я для тебя — не худший.       — И это тебя задело? Вероятно и нет, но… — двигались только глаза мальчишки, — ты уверенно борешься за первенство в тройке лидеров.       Едкая горечь закапала ядом в заполнившую волшебника пустоту.       — Почему? Почему смерть ты предпочитаешь мне?       Глаза распахнулись так широко, что Натаниэль почти захлебнулся в них.       — Потому что это одно и тоже. Ты бы убил меня сам, да кишка тонка. Заморить-то проще. Какая же ты тварь, Мендрейк. Какая же ты…       Руки волшебника взметнулись, и хрупкое тело джинна несколько раз ударилось о стену.       Что же он делал не так? Почему всё пришло именно в это место, именно в это время? Почему Натаниэль допустил такое?       Что-то, подозрительно похожее на раскаянье, робко зашевелилось в его душе, но одновременно с этим всю его суть, разум и тело, каждую клеточку, каждый атом и каждую мельчайшую часть вмиг затопила боль невосполнимой утраты.       — Я за тебя боялся. Я хотел уберечь тебя, идиот.       — А, даже так… — Натаниэль на мгновение утратил часть контроля, и губы мальчишки дёрнулись в ухмылке. — Скажи это моей израненной сущности. Я издыхал у твоих ботинок, Мендрейк. Так ты меня берёг?       — Если бы я отпустил тебя, кто-то другой мог бы призвать. И отправить в Бостон. А там — война. — Это слишком походило на оправдание, но Натаниэль уже ничего с собою не мог поделать.       — Ай-ай-ай… — Голос Бартимеуса был едок. — И как же я Урук-то пережил без твоей заботы? А ещё ведь и осада Праги была… Вот тебя-то мне как раз и не хватало…       Натаниэлю отчаянно жгло глаза. Как объяснить, как передать, как показать всё то, что разъедало изнутри, не давая покоя ни днём, ни ночью. Джинн насмехался. Даже связанный и распятый, он продолжал насмехаться, он продолжал дерзить. А Натаниэль столько бы отдал только за один лишь понимающий, тёплый взгляд. Только за один… Да чего мечтать? Детский страх, переросший в восхищение, подростковая влюблённость, юношеская страсть — всё это было бессмысленным, было пустым и тщетным.       — С чего ты решил, волшебник, что тот, кто вызовет меня следующим, должен обязательно оказаться хуже, чем ты?       Да как он может говорить, как он может спрашивать о таком?       — Потому что ты мой. Мой. — Руки взметнулись снова, пальцы вцепились в смуглые плечи. — Мой. И я не могу тебя отпустить. Я не могу без тебя остаться!       Мальчик застонал. Глухо и протяжно. Он застонал от боли — боли, причину которой Натаниэль осознал не сразу, а когда осознал, в ужасе отшатнулся. Кольцо. Кольцо на пальце. Оно было серебряным и в том месте, где коснулось Бартимеуса, на смуглой коже остался неприятный угольно чёрный след.       Сдёрнув кольцо, Натаниэль отшвырнул его в сторону так поспешно, будто теперь оно жгло и его. Он ощущал вину за свою неосторожность, свою несдержанность. Стон Бартимеуса снова и снова повторялся в его мозгу. Волшебник себя корил. Но в тоже время что-то другое, что-то, чего он не понимал и с чем не умел бороться, начало нарастать внутри. Это что-то обрушивалось по позвоночнику вниз живота и скручивалось там туго, почти до боли.       Смуглая кожа Была горячей. Мендрейк прикасался к ней всего несколько мгновений, но всё ещё ощущал этот жар покалываньем в кончиках пальцев. Сколько раз он говорил себе, что когда-нибудь наберётся смелости хотя бы случайно коснуться его руки, сколько раз представлял, что ощутит и о чём подумает. Он чувствовал вину, но неудержимо хотел прикоснуться снова.       Кончики пальцев медленно приблизились к чёрной отметине от кольца, бережно погладили.       — Я не хотел.       Бартимеус молчал, но потому, с какими ошеломлением и опаской смотрели его глаза, Натаниэль понимал: джинн ни на секунду ему не верит.       Он понимал, что делает что-то не то, не так, он понимал, что должен разрушить узы, должен отпустить Бартимеуса и прекратить этот бессмысленный театр абсурда, постараться забыть каждую свою ошибку, как страшный сон. Но даже от мыслей об этом боль внутри становилась невыносимой.       Растопырив пальцы так, будто хотел вобрать как можно больше одним касанием, волшебник прижал ладонь к груди Бартимеуса. Пальцы немного сжались, пальцы скользнули вверх, погладили ключицы, тонкую шею, достигли подбородка…       — Скажи хоть слово, и я заставлю тебя пожалеть об этом.       Снова не то. Снова совсем не так. Но до слёз, до благоговейной дрожи, до невыносимой муки растворяясь в этих мгновениях, Натаниэль понимал лишь одно: он ворует это. Он не имеет права на это счастье. Не важно, что скажет Бартимеус. Голос разрушит всё.       И, мучительно ощущая низость того, что делает, Натаниэль подавил вопящий дурным голосом здравый смысл. Он потянулся губами к лицу мальчишки. Пальцы шевельнулись не лаской, но управлением. Это было насилием. Но остановиться волшебник уже не мог.       Он помнил, как обнаружил заклинание в рассыпающемся от старости свитке — то была операция по изъятию контрабандных артефактов, украденных неизвестно у кого и неизвестно, как, но продававшихся из-под полы за баснословные деньги, и Натаниэлю требовалось описать каждый предмет. Он бы вполне мог поручить это более опытным коллегам, но собственный интерес и непреодолимое, какое-то детское любопытство заставили его, жертвуя единственным выходным, запереться в кабинете наедине с четырьмя ящиками разнородного барахла.       Некоторые из предметов были знакомы Натаниэлю — шары и жезлы, карманные часы с мелкими бесами, способными оттяпать пальцы любому грабителю, посмевшему сунуть руку, куда не стоило, гадательные зеркала, замаскированные под дорогие дамские пудреницы, кольца, способные выстреливать электрическим разрядом, парные кулоны, позволяющие чувствовать местонахождение друг друга… но самое интересное пряталось в глубине и головокружительно пахло старостью. Бережно разворачивая хрустящие под пальцами свитки в свете настольной лампы, Натаниэль не мог сдержать нетерпеливой дрожи. Древность и знания. Это его пьянило.       Свитки были единственным, что волшебник предпочёл приберечь себе. Укладывая их в надёжный сейф под своей кроватью, он не чувствовал за собой никакой вины. Вряд ли кому-нибудь другому пришло бы в голову хотя бы заглянуть в эти вероятно бесценные манускрипты. Разуму же и сердцу Натаниэля они приносили ни с чем не сравнимую, детскую радость первооткрывателя. Разбирая строку за строкой, символ за символом, он иногда даже засыпал с пергаментами в обнимку. Даже, когда оказывалось, что прочитанное не представляет из себя ничего особенного, он всё равно ощущал восторг от самого процесса.       Руки Бартимеуса опустились на плечи Натаниэля. Не потому, что джинну этого хотелось. Таким было желание волшебника, и демон не мог не повиноваться. То, что представляло его земное физическое воплощение, было марионеткой Мендрейка.       Когда Натаниэль расшифровал формулу наказующих уз впервые, заклинание позволяло только сковать и распять на стене. Если волшебник сумел правильно разобрать лаконичные, небрежно набросанные заметки на обратной стороне свитка, узы рекомендовалось использовать, чтобы сломить непокорный дух. Вольного, изменчивого, стремящегося к движениям и трансформации демона предлагалось связать и оставить наедине с нарастающей болью. Применив узы к Бартимеусу, Натаниэль знал, что теперь эта боль тоже ему подвластна. Одним лишь усилием воли Натаниэль мог бы заставить джинна испытывать невыносимые страдания, не имея возможности даже забиться в корчах.       Слово за словом кропотливо перенося заклинание в свой блокнот, из одного лишь Научно-исследовательского интереса Натаниэль начал над ним работать. Он сохранил лишь идею, только основную концепцию. Он помнил, как Бартимеус отражал все его атаки, и сделал знание Джинна своим оружием. Имя Натаниэля теперь замыкало узы. Оно выступало как бы добровольным согласием. Произнося его, джинн связывал свою физическую суть с духом и телом Натаниэля, передавал себя в полное его распоряжение.       Закончив заклинание и осознав, что именно можно с его помощью натворить, волшебник Мендрейк поклялся самому себе, что никогда не применит наказующих уз к Бартимеусу. Это было слишком жестоко и слишком страшно.       Но формула накрепко отпечаталась в разуме. А страсть правит разумом, как известно.       И вот теперь он чувствует руки Бартимеуса на своих плечах, чувствует его лицо на расстоянии выдоха от своего лица. И сделанного не воротишь.       Натаниэль не будет жалеть о сделанном. Хотя бы несколько мгновений о сделанном волшебник жалеть не будет.       Губы его прижались к смуглой щеке мальчишки, губы шевельнулись, скользнули влево, губы запечатали другие, стиснутые в полоску. Прижимаясь к хрупкому, распластанному по стене телу джинна, Натаниэль мучительно всхлипнул. Как бы ему хотелось, чтобы Бартимеус ему ответил.       И он ответил. У него ведь, в конце концов, не оставалось выбора.       — Мой. — Того, что творит, Натаниэль уже практически не осознавал. Он запрещал себе думать точно так же, как запрещал Бартимеусу говорить. Мысли отрезвят даже вернее слов. А волшебник слишком боялся того мгновения, когда пелена спадёт. Ему было больно сейчас, но он понимал: очнуться и отдать себе отчёт в том, что было, будет больнее неизмеримо.       Волшебник уже знал, что не остановится. Так же отчётливо, как расширенные зрачки напротив, видел он и то, что вскоре произойдёт. Стройные смуглые ноги обвились вокруг него и, выгнувшись, Натаниэль застонал. Брюки распирало от того, что прорывалось наружу с болезненным наслаждением, и прижиматься средоточием этого наслаждения к нечеловечески горячему телу джинна было настолько же приятно, насколько и отвратительно.       — Ты никогда. Никому другому. — Он слабо отдавал себе отчёт в том, что говорит, но менее того понимал, зачем. Губы терзали рот Бартимеуса. Будто сражаясь с ним. Практически раскалённый, раздвоенный как у рептилии язык сплёлся с необыкновенно чувствительным языком волшебника, и Натаниэль понял, что неудержимо теряет контроль над всем.       Голова кружилась, колени подкашивались. Ещё немного, и, даже опираясь о стену, волшебник стоять не сможет.       Стиснув за бёдра хрупкое тело джинна, Мендрейк опустился на пол, успев краем сознания подивиться тому, какой Бартимеус лёгенький.       Белая юбочка скрывала от глаз естество мальчишки, но, удерживая его на себе сверху, волшебник чувствовал, что джинн воссоздал всё верно. Даже сквозь плотную чёрную ткань Натаниэль ощущал, насколько горячим был Бартимеус. Ему непреодолимо хотелось почувствовать плоть на плоти. Брюки мешали, мешали слишком.       С низким, глубоким стоном Натаниэль оттолкнул мальчишку. Джинн раскинулся на спине. Юбочка поднялась. Неверными пальцами волшебник вцепился в пряжку. Ему не хватало воздуха. Будучи не в силах оторвать взгляд от того зрелища, которое наконец-то ему открылось, Натаниэль сражался со штанами и тяжело дышал приоткрытым ртом. Член Бартимеуса был возбуждён точно так же, как тот, что наконец-то вырвался на свободу, скользнув в дрожащие руки Натаниэля. Вероятно, это произошло из-за заклинания. Только потому, что волшебник и джинн были связаны на самых высоких планах. Во всяком случае найти другого объяснения возбуждению Бартимеуса в своём состоянии Натаниэль не мог.       У него даже не хватило терпения для того, чтобы полностью избавиться от штанов. На пуговицы рубашки выдержки не хватило тоже. От того, как Натаниэль отчаянно дёргал ткань, они весело застучали по паркету.       Несколько ударов сердца волшебник чего-то ждал. Как же прекрасен был Бартимеус. Не в этом облике. Прекрасен он был во всём. Кроме того, что предал, кроме того, что захотел другого. А ведь до Натаниэля были ещё. Другие. Сколько их было за тысячи лет? Сколькие могли?.. сколькие из них?..       Ревность и жажда обладания — вот, что вело волшебника. Со всхлипом навалившись на тело Джинна, он одним движением резко толкнулся бёдрами. И, раскрывшись навстречу, Бартимеус до основания принял его в себя. Член проскользнул беспрепятственно. Ведь Бартимеус, в конце концов, простым человеком не был.       Мир разлетелся искрами, рассыпался осколками перед глазами Натаниэля. Острое блаженство пронзило каждую клеточку тела. Волшебник закричал, выгнулся всем телом, двинулся снова — его мутило. Эмоции, ощущения — этого было так много, что Натаниэлю показалось: он прямо сейчас готов потерять сознание. Ягодицы напряглись, бёдра качнулись вперёд и назад опять.       И всё наконец закончилось.       Сотрясаясь в судорогах, беспорядочно вколачиваясь в джинна, Натаниэль отчаянно рыдал на его плече. Он не чувствовал границ собственного тела, он не чувствовал границ собственного сознания. Захлёбываясь стонами и слезами, отчётливо он чувствовал лишь одно — нити заклинания, ускользающие из пальцев.       Наказующие узы рассыпались. Бартимеус обрёл свободу. Натаниэль затих на его плече. Ему бы следовало хотя бы выйти из тела джинна. Но волшебник не мог заставить себя хотя бы самую малость пошевелиться. Ну и не важно. Какая разница? Возмездие Бартимеуса вот-вот обрушится на голову ненавидимого им человека. Каким бы оно ни было, Натаниэль его, конечно же, заслужил.

***

      Было мокро и оттого противно. Сотнями иголочек заклинание оставляло меня, но я продолжал лежать там, где меня оставили, чувствуя, что вполне могу утонуть в океане слёз и соплей Мендрейка. Мальчишка сотрясался в беззвучных рыданиях. Я бы мог свернуть ему шею. Но не хотел. Было паршиво.       — Мерзкий мальчишка.       Он жалобно, жалко всхлипнул и, подняв руки, я принялся поглаживать его по спине, прямо по рубашке, взмокшей от его пота. Запах не вызывал отвращения. Ощущение всё ещё твёрдого члена мальчишки внутри меня не вызывало отвращения тоже. Всё по отдельности было терпимым. Но насколько же тошно мне было в целом.       Я продолжал ласково его гладить. Какой придурок. Что бы он не сделал, сделает не так, как бы не поступил — обязательно ошибётся. Уж слишком искажённым было его восприятие, слишком болезненным. Была ли в этом его вина? Да уж, пожалуй была, конечно. Но ведь и все мы — все, кто окружал его не уследили, не остановили того, как неотвратимо он изо дня в день менялся. И теперь я, пожалуй, жалел его. Он ведь мне тоже когда-то нравился.       Сколько мы так лежали, не знаю. Дыхание Ната постепенно выравнивалось, дрожь утихала, нос, ткнувшийся куда-то в район моей шеи (для удобства пришлось подкорректировать облик. Уж слишком высоким этот паршивец был), больше соплями не фонтанировал. Кожей я чувствовал: мальчишка кусает губы.       — Почему мне так больно?       Сердце его колотилось, словно он только сошёл с дистанции. Я промолчал, неопределённо пожав плечами. Плавно перекатился на бок, закинув на бёдра мальчишки ногу, несколько раз качнулся, а потом всё-таки выпустил его из себя. Он застонал. Я не мог понять этого до конца. Даже после всего, что сделал, мальчишка с отчаяньем утопающего ко мне прижимался. Для того, чтобы отстраниться, мне пришлось здорово поднапрячься.       Нат больше не плакал, но глаза его оставались влажными.       — Ты мне нужен. — Голос его был слабым. Вряд ли бы мальчишка сумел подняться без посторонней помощи. Секс и заклинание выкачали из него слишком много сил. Пол казался каким-то слишком холодным. Может перетащить на диван мальчишку? Или чем-то накрыть? Или обнять опять?       Я ничего не сделал. Просто смотрел, понимая, какой он жалкий. Спущенные штаны, разодранная рубашка, морда, распухшая от рыданий.       От ненависти ничего не осталось. От злости — тоже.       — Хочешь, я покажу, как это бывает без насилия, малыш Натти?       Он весь как-то ссутулился, резко усох и сжался. Поднявшись с пола, я подхватил его наруки. Несколько шагов — и под ним диван. Мальчишка был большим, а диван неудобным, маленьким. Места бы двоим не хватило, и я присел на колени у изголовья.       — Так хочешь или нет? — повторил вопрос.       Плотно зажмурившись, Нат, покраснев, кивнул. И тогда я мягко обхватил ладонями его голову, по собственной воле бережно пробуя его губы.       Они оказались солёными от слёз. Даже едва касаясь, я ощущал, насколько они искусаны, и был аккуратен. Мальчишка судорожно вздохнул. Длинными пальцами Птолемея я скользнул под его затылок и принялся массировать кожу. Ласково прикусив, лизнул мочку уха, пощекотал шею дыханием, в котором вовсе не нуждался, погладил свободной рукой вздымающуюся грудь под рубашкой. Нащупав затвердевший сосок, легонько покатал его между пальцами. Нат задыхался.       — Это бывает так.       Тёмные глаза смотрели умоляюще, когда, отстранившись, я легко подтащил к дивану кожаное кресло Натаниэля и невозмутимо в него уселся. Я не собирался давать ему больше, чем требовалось мне самому для той цели, которую я преследовал.       Глядя на меня, волшебник зубами терзал губу.       — Пожалуйста.       Передёрнув плечами, Птолемей закинул длинные ноги на подлокотник.       — Вот видишь, это оказалось не сложно, Нат.       — Пожалуйста. — Он всё ещё тянулся ко мне, но не мог подняться.       Я безразлично отрезал:       — Нет. Всё закончилось, волшебник Мендрейк и, когда наберётесь сил, вы наконец меня навсегда отпустите.       — Нет!       Он ударил кулаком о диванную подушку. — Я не хочу. Ты мне нужен.       — Да. — Я, потянувшись, его погладил. — Знаю. Но ты, как и раньше, не нужен мне. — Было ли это ложью? — пожалуй, было. — Ты не умеешь любить, волшебник. Если я останусь с тобой, ты рано или поздно меня погубишь. Это неизбежно, что бы ты не обещал и как бы сейчас не клялся. Всё, что ты можешь и умеешь на самом деле — это насилие. Над собой, надо мной, над каждым, кто возымеет глупость к тебе приблизиться. Ты не способен иначе.       Слушая меня, Нат отрицательно мотал головой. Словно болванчик.       — Ты не остановишься не перед чем, если чего-то хочешь, — продолжил я. Голос мой был полон сожаления и сочувствия. — Люди делятся на два типа, На — тех, кто будет поливать понравившийся цветок и тех, кто из жажды обладания его срежет, чтобы носить у сердца. Но цветок будет мёртв. А ты, малыш Натти, как раз относишься ко вторым.       — Это не так. Я не… Я ведь хотел уберечь тебя.       — Ты хотел. Нат, понимаешь, ты. Ты у меня не спрашивал. И сегодня. Ты у меня не спрашивал. А если бы попросил, то узнал бы, как это бывает. По-настоящему.       Слёзы опять заискрились в глазах волшебника.       — Ты бы меня убил.       — Я и сейчас могу. Но почему-то с тобой болтаю. Может быть потому, что мне нравится с тобой болтать?       Медленно и тяжело поднявшись, волшебник стыдливо прикрылся диванной подушкой и, откинувшись на спинку дивана, закрыл глаза.       — Сделай это. Пожалуйста, Бартимеус.       — Что? — заинтересованно подался навстречу я.       — Просто. Меня. Убей. — Эти три слова он простонал сквозь зубы. — Мне слишком больно.       — А тебе и не должно быть приятно, Нат. — Я стиснул его подбородок железной хваткой. — Возможно это всё чему-то тебя научит. Возможно, нет. Но я устал. И от этого мира, и от тебя.       — А если я продолжу тебя вызывать? Если снова сделаю то, что… — пальцы на подушке сжались и побледнели. — …делал сегодня?       — У меня не будет выбора. Я подчинюсь. — спокойно ответил я и, покинув кресло, присел на диван с ним рядом. — Но это будет единственным, что у тебя останется. Это не принесёт тебе радости.       Голова Натаниэля прижалась к моей груди.       — Если я отпущу… Ты ведь не захочешь вернутся снова?       Я передёрнул плечами.       — Только не к такому, как ты сейчас.       — Значит надежды нет?       — Думаю, нет. — Но, сам себе противореча, я нашарил его влажную, дрожащую ладошку и, переплетя наши пальцы, легонько сжал.       Несколько минут мы просто сидели молча. Мне даже показалось, что Нат уснул.       — Я отпущу тебя, — всхлипнул наконец волшебник. Зная, что он не видит, я всё равно кивнул.       — Спасибо.       Было почему-то тоскливо. Только, почему, я и сам не знал.

***

      Волшебник сгорал от боли. Боль опустошала его, боль иссушала его и старила. Боль мешала думать, дышать и действовать и Натаниэль знал, что если ничего не изменит, то без остатка растворится в этой безумной боли. Вздёрнутый на ноги смуглой рукой мальчишки египтянина, Мендрейк покачнулся и сумел восстановить равновесие только тогда, когда джинн твёрдо придержал его за плечо. Попытавшись сделать шаг, Натаниэль споткнулся и тотчас вспомнил, что спущенные брюки всё ещё болтаются под ногами. Преодолевая головокружение и стыд, Мендрейк натянул их, суетливо защёлкнув пряжку.       Весь путь до пентакля он чувствовал горячую ладонь на своей спине — Бартимеус поддерживал волшебника, зная, насколько тот обессилен. Чувствуя эту руку, Мендрейк почему-то думал, что отдал бы всё на свете ради того, чтобы эта дорога продлилась вечность.       Чуда не случилось. Несколько шагов, и волшебник грузно опёрся о стол руками. То, что он сейчас сделает — очередная ошибка, ошибка, которую исправить будет уже нельзя.       — Ну всё… — он боролся с комом, засевшим в горле. Он ненавидел себя за всё, что говорил и за всё, что делал. — Ты… можешь идти в пентакль. — Он вспоминал, как горячие пальцы ласкали его затылок, а губы… Как же ему хотелось снова поцеловать его. Как же ему хотелось, чтобы Бартимеус предложил ему это сам. Если бы так случилось… Если бы… Натаниэль бы, пожалуй, сделал совсем другое.       Не сказав ни слова, мальчик повернулся спиной и зашагал к своему пентаклю.       Натаниэля душили слёзы. Убедившись, что демон сейчас на него не смотрит, он быстро протянул руку и взял один единственный предмет со своего стола.       — Уже ничего не изменить? Ты не передумаешь, Бартимеус? — Мальчишка поглядел на Мендрейка с выражением, которого, как не пытался, волшебник не смог понять, и молча покачал головой. — Ну что же… тогда… — Натаниэль откашлялся. Голос ему изменил. — Прощай?       — Прощай, — эхом откликнулся Бартимеус.       Волшебник начал читать заклинание. Губы смуглого мальчика улыбались, но на тридцатой секунде сжались в полоску. — Ты совершаешь ошибку, Нат. — Словно бы извиняясь, волшебник развёл руками. Изо рта его неотвратимой вереницей змеились слова, которые к отсыланию никакого отношения не имели.       Натаниэль прекрасно знал, что совершает ошибку и без подсказок. Он видел это в том, как ожесточились прежде приятные черты мальчишеского лица. Продолжая говорить, он медленно отступил почти к самой границе круга и, опустившись на колени, положил в центр звезды тот предмет, который прятал, сжимая в пальцах. Это был шар. Обыкновенный стеклянный шар — очередной несуразный подарок Мейкписа, миниатюрный Лондон, заключённый в прозрачной сфере. Просто сувенир. Прежде волшебник и сам не знал, зачем эта штука стоит на его столе.       Шар замерцал.       — Я проклинаю тебя, волшебник.       Чтобы не видеть того, что случится дальше, Мендрейк зажмурился. Слёзы катились вниз по его щекам.       Когда всё закончилось, лоб Натаниэля с громким стуком ударился о паркет. Не помня себя от боли, волшебник обеими руками вцепился в паршивую безделушку. Безделушку, в которой отныне хранилась его душа.       Он оградил Бартимеуса от всего, что могло бы в этом мире быть для него угрозой.       Он оградил своё сердце от боязни, что кто-то другой сможет отнять существо, которое Натаниэлю было других дороже.       Он оградил свой разум от ужаса осознанием: то, что случилось сегодня здесь, вместе с прочими тайнами заключено навеки в этом стеклянном шаре.       Стоя на коленях, волшебник плакал.       Он всё-таки срезал цветок.       — Ты только мой.       А древняя сущность устало клубилась в шаре.
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.