Фенцио (Франциск)
Вы когда-нибудь думали о том, занимаете ли своё место, или чьё-то… чужое. Короткий пройденный путь или полная жизнь, но, кажется, чужими ногами. Миллиарды действий, выполненных каждым шрамом, оставленным бумагой или кухонным ножом, знакомыми руками. Лицо, увиденное в зеркале столько раз… Твоё и не твоё одновременно. Педантичный порядок в мыслях. Каждое воспоминание отчётливо и не подвергается сомнению. Детство, юность, молодость… Годы берут своё, и вот, в зеркале, том самом зеркале тебе уже не пятнадцать и не двадцать. Около пятидесяти. Лицо выбрито до скрипа. Волосы… дьявол, сколько раз я ходил в парикмахерскую, чтобы состричь их, но, всякий раз топчась у порога, разворачивался и уходил. Смешно… Старик в мыслях, телом, а на голове, как у сопляка, длинные лохмы, которыми коллеги постоянно попрекают. Приходится убирать в хвост. Не презентабельно — преподавателю. Учителю, проведшему в разных школах большую часть жизни и всего пять лет, как осевшему в Честере. Почему-то все прочие места сливались опять в вереницу. Лиц, событий, достижений. Честер оказался городом… среднего звена. Несколько производств, всего одна школа, несколько магазинов и… покой. Иногда мне казалось, что я перебрался сюда только по этой причине. Аренда дома, счета, готовка, безумное количество книг по всем направлениям истории. И почему-то биологии. Это не мой предмет. Но есть некое хобби, позволяющее отвлечься — коллекция бабочек. Я помню имя и породу всякой из своей коллекции. Но есть один из любимых экземпляров — белый мотылёк. Вид не такой уж редкий, но почему-то меня это успокаивает… Собирать, выискивать, узнавать новое, изучать. Почему-то не марки, не монеты, не пивные крышки… Бабочки… и мотыльки. Глупая прихоть сознания, очевидно, пытающегося бороться с зачатками деменции, которой пугают по телевизору и радио. У меня нет её. Я не болею вовсе. Это… удивительно, наверное. Ясный разум, до мельчайших деталей способный упомнить всё вплоть до минут, но только за прошедшие здесь, в Честере, годы. Я со вздохом посмотрел на часы, окидывая взглядом школьный класс. Натужный скрип шариковых ручек в тетрадях. Сочинение на свободную тему по легендам древнего Египта. Анализ… Почему-то важно заставить… нет, не верно, скорее научить делать верные выводы. Иногда я наблюдаю за другими учителями-предметниками и удивляюсь — зачем выбирать такую профессию, чтобы ненавидеть её, чтобы ненавидеть тех, в чьи головы ты должен вложить материал. Тысячи раз услышанное: «Они не хотят учиться. Что я могу сделать?!». Вариант с тем, чтобы дать материал достойно и интересно, не рассматривался. Только нудная бубнёжка из-под палки, не укладывающаяся в головах учащихся. Несколько человек с удовлетворёнными улыбками закрыли тетради, откидываясь на спинки стульев и улыбаясь. Я с какой-то гордостью молча указал глазами на край стола, предлагая сдать работы. К удивлению, даже отпетые разгильдяи бывали в числе первых сдающих. Все в равном положении. Нет любимчиков. Нет приоритетных. Все важны и найдётся время для каждого. Грянул звонок. Тетради ровной стопкой легли на стол, и кабинет опустел, позволяя стереть с доски (уже который раз) тему занятия, оставляя её чистой на завтра. А сегодня… сегодня меня ждёт крепкий чёрный кофе без сахара и долгая пятничная ночь за сочинениями. Натянув куртку и убрав в футляр очки, я собрал в сумку тетради, со вздохом погасил в классе свет, отключил кварцевое освещение над макетом Пальмиры и покинул кабинет. С крыльца школы взгляд почему-то переместился не сразу к нужной улице, а к минимаркету. Нестерпимо захотелось вина. Но что за манера — прямо рядом со школой. Преподаватель истории. Как горький пьяница покупает выпивку. Стыдно, господин учитель. Ваш моральный облик — пример. Не удержав улыбку от собственных размышлений, я качнул головой, отсекая идею, и шагнул в сторону ворот. «Быть может, стоит завести собаку?» — не впопад подумал я, — «Дома будет ждать хоть кто-то. Так в общем-то тоже неплохо, но всё же…». Меня не смущало отсутствие семьи и друзей. Просто — нет и нет. Приятели, коллеги, знакомцы. За всё время была попытка даже завести отношения. Но от чего-то после первого же прикосновения, после первого же объятия… «Не моё…». А где то самое «моё» — бог его знает. Выуживая ключи от дома из кармана куртки, я замешкался и, выйдя из ворот, врезался в молодую женщину. Из её рук выскочила папка, и разлетелись сложенные в неё бумаги. Ругая себя за неуклюжесть, я придержал женщину за плечи автоматически, не позволив упасть, после чего, не решаясь от стыда смотреть в лицо, опустился на корточки, собирая её бумаги. — Простите… Моя вина… Я задумался. Над головой пронеслась лёгкая смешинка. Нервная, как мне показалось, но невероятно радостная: — Ничего страшного. Со мной это тоже случается… в последнее время всё чаще. Женщина присела рядом, собирая свои бумаги. Лицо скрылось за длинными волосами… русыми, густыми, волнистыми. «Привлекательная, молодая… не местная» — почему-то с ходу определил я, рассматривая светло-серый плащ по колено, чёрные классические туфли и тонкие руки, сноровисто собирающие белые листочки с печатным текстом. Когда всё вернулось в папку, мы поднялись. Отброшенные в сторону волосы и открылось невероятно… чистое лицо. Ясные серо-голубые глаза, бархатистая кожа, полные губы. Аккуратность в каждой черте. С таких как она когда-то писали портреты и лепили скульптуры. Идеальная натура для любой работы, любого предмета высокого искусства. — Оу… — её яркие глаза расширились, — А я вас искала… Я молча вскинул брови, не находя, что ответить на такое заявление. Что этой привлекательной незнакомке может быть нужно от периферийного учителишки из богом забытого городка. — Простите, я… — совладав с изумлением, я всё же ответил, — Не понимаю, зачем. Проясните ситуацию?.. Она коротко рассмеялась: — Не стоит волноваться. Вы выкупили экземпляр белого мотылька-пальцекрылки. Я… не успела сделать ставку на E-bay. Решила связаться с продавцом, устроившим аукцион, и безумно долго уговаривала дать ваш адрес… Я бы хотела его просто сфотографировать и зарисовать… — она нервно и умоляюще нахмурила брови, — Только не сердитесь. Это моя вина… Я действительно долго его доставала, чтобы суметь вас найти. Тараторила, крутя пуговку на манжете, но в глаза смотря твёрдо и открыто. Не нервно… Не соответствовали слова взгляду. Уверенность. Громкая уверенность, если это применимо ко взгляду. Любопытному и радостному… Даже невольно закрались глупые мысли, что мотылёк, за которым я действительно охотился эти пять лет на всех аукционах, всего лишь предлог. Однако, экземпляр действительно редкий, да и в тот раз было действительно удачное стечение обстоятельств. Уведомление на электронную почту пришло почти перед тем, как я ушёл спать. Перейдя по ссылкам, я установил максимальную цену за лот и почти сразу получил отзыв о выигрыше. Ещё пара месяцев ожидания и пальцекрылый мотылёк занял своё место на стене под стеклом. Не вписывающийся своим видом в прочие образцы. Другой… Девушка, не женщина, для меня она всё же была слишком молода, кажется, выжидательно смотрела, ожидая вердикта. «Что изменится?.. На воровку не похожа. Пару часов без просмотра видеороликов по утраченным цивилизациям я как-то выживу. А беседа о общем интересе может быть действительно занимательной…» — пронеслось в мыслях. Я улыбнулся: — Не вижу проблемы. Только придётся пройтись пешком. Само собой, он дома… Надеюсь, вас это не смутит. Если да, мы можем встретиться завтра или в любой удобный для вас день, и я принесу… Она насмешливо сощурила глаза: — Ничуть не смутит. Моё время… ограничено. К сожалению, даже сейчас у меня всего несколько часов, что уж говорить о целом потраченном дне… — она немного грустно вскинула глаза к небу, но снова улыбнулась, протягивая руку для знакомства, — Виктория Уокер. Можно просто — Вики. Внутри что-то незаметно щёлкнуло, но быстро затихло. — Франциск, — я сжал тонкие пальцы, почему-то краснея. Виктория склонила голову набок, улыбаясь: — Знаю. В конце концов, я полгода вас искала. — А… ну да… — сконфуженно улыбнувшись, я приглашающе указал рукой маршрут, — Думаю, пора приступить к цели вашего визита, раз время поджимает. Она снова взглянула в безоблачное осеннее небо, едва заметно нахмурившись, и прижала к груди папку. Улыбнулась и двинулась в указанном направлении. Ничего не значащий короткий разговор. Девушка работала в… суде. Неожиданное хобби увлечения мотыльками, почему-то общее для нас, установило, кажется, какую-то связь. Я почему-то распинался о Честере, словно родился здесь и вырос. Не сбиваясь и не путаясь в фактах. Отчего-то под смех и улыбки рассказывал о курьёзах из школьных будней, удивляясь, что ей это интересно, любопытно. Не настораживало даже то, что мы познакомились менее получаса назад, и она без всякого страха готова идти в дом к незнакомому мужчине. Открытая. Безмерно открытая, почему-то сразу, будто под кожу проникшая и рванувшаяся кровью по венам. Дом — один из множества похожих на улице. Маленький… Много ли надо одиночке? Три комнаты да кухня с санузлом. Двор немногим больше. Я судорожно припоминал, не разбросал ли что-то, собираясь на работу. Неожиданная гостья, первая за пять лет, заставляла волноваться отчего-то. Толкнув дверь, я пропустил её вперёд. Любопытные глаза пробежались по прихожей, почти безошибочно находя дверь в кабинет. Она скинула туфли и в ожидании разрешения оглянулась, наблюдая, как я неуверенно размышляю о том, закрывать дом на замок. «Сочтёт ещё психопатом…» — внутренне смеясь, я отмахнулся и просто захлопнул дверь, не трогая замки и ограничители. Помог избавиться от плаща, отмечая вполне деловое платье по колено под ним. Светлое, немного переливающееся. В кабинете она безошибочно скользнула к стене с искомым мотыльком. Серые глаза остановились на стеклянном боксе. Она неожиданно грустно улыбнулась. Тонкие руки обхватили плечи. — Вы знаете, что составляет главную опасность для жизни этого… мотылька?.. — тихо поинтересовалась Виктория. Я кивнул, подходя ближе и тоже рассматривая свой «предмет гордости». — Питание. Он питается нектаром хищной росянки. Плотоядное растение. Если мотылёк недостаточно расторопен и не успевает улететь, насытившись… Он погибает, увязнув в нектаре и став питательной средой для растения… — я неожиданно хмыкнул, — Вы удивляете своей осведомленностью. Виктория повернула голову, всматриваясь в мой профиль: — Я достаточно хорошо разбираюсь в белых мотыльках… к счастью или к сожалению… даже не знаю. Испытующий взгляд заставил так же повернуться, всматриваясь в молодое лицо с сияющими серо-голубыми глазами. В памяти что-то колыхнулось, словно ударяясь о невидимый купол. Как в тот момент, когда она представилась. Снова щелчок. Он показался мне стрёкотом часов в бомбе замедленного действия. И я не желал… скрыться от взрыва… В том, что он вот-вот последует, почему-то не оставалось сомнений. — Их не так много… разновидностей, — хрипло и, кажется, не впопад ответил я. Девушка вздохнула, оборачиваясь ко мне лицом. Жест доверительный, странный для какого-то часа знакомства… Тонкие пальцы обернулись вокруг моей ладони, подтягивая к лицу. Нежная тёплая кожа, словно сияющая. Я впал в ступор, когда она потёрлась щекой о мою ладонь и заглянула в глаза: — Твой мотылёк потерял свои крылья, Фенцио… Взрыв… глубокий, утробный грохот где-то на краю сознания. Вой обрушающихся в голову воспоминаний о жизни… истинной жизни. Хотелось отшатнуться, оставив свой глухой закрытый мирок реальности, замкнутый на действительности. На незнании… полном незнании того, что я совершил. За что получил кару, ссылку и забвение там, откуда она пришла ко мне. Хотелось отшатнуться… как тогда, у обрыва, после просьбы, сорвавшейся с губ бескрылого мотылька, за одну минуту перевернувшего всё понимание моего существа, всех причин собственного поведения… «Столкни меня…» — пронеслось в памяти шелестом горящих крыльев серого мотылька… Крыльев, сгоревших из-за моей ошибки. Хотелось… отшатнуться… но ноги приросли к полу, кажется. В ясных глазах моей возлюбленной отражалось прошлое, доступное ей как непосредственной участнице событий. И то, что узнала позже от меня самого. За несколько месяцев, пока разгребали последствия убийственного плана, который я привёл в исполнение из мести… никому, по сути, не нужной мести. Стоило ли говорить, что сырая угрюмая камера и те два месяца были прекраснее всей прежней жизни и уж точно прекраснее всех последующих в забытьи ссылки?.. Два месяца регулярных визитов и бесконечных диалогов, которые текли, не прекращаясь, открывая грань за гранью на новых, неисписанных страницах. Через два месяца её провели через обряд и вернули уничтоженные Мальбонте крылья, приняв на сторону утраченного мной Рая. Открылась сила… Сила, которая заставила небеса трепетать. Пробудилась с обрядом незаменимой способностью, приведшей в исступлённый восторг даже Шепфа. Воин света… судья света… Та, что по глазам определит через все блокировки, правду ли говорит подсудимый. Ангел, призванный в чертоги небесной Фемиды, заставивший содрогнуться небеса. Но всё не могло быть просто. Под ангельской внешностью и чистотой, действительной чистотой, плескался её исключительно демонический разум. Её стараниями предотвращена была казнь. Заменена на ссылку. С эшафота меня уводили обратно в камеру буквально из-под носа разгневанного палача. Последней встречи лишили, сочтя, что поблажек и так с избытком. Только страж передал письмо, осыпавшееся пеплом в пальцах, едва я прочёл последнюю строчку: «Я обязательно найду тебя, чего бы не стоило, когда бы не довелось…». И в тот момент я не знал — хотел бы, чтобы она снова снизошла, ломая свою судьбу, или же всё-таки оставила эту глупую насмешку над узником его собственной мести и бесполезных амбиций. Мне казалось нелепым притяжение, казалось кощунством касаться её после того греха, что был совершён, казалось, что всё не более чем грёза… Невозможно любить зло, убийцу, монстра… Но она любила. И запрет на встречу, невозможность проститься, заставил открыться ссылке с охотой. Но сейчас этот взгляд цвета неба ранней осени и скользящие по бледным щекам слезинки терзали нервы, будто смычок давно расстроенную скрипку. Я выдохнул, скользя большим пальцем по бархату щеки. Как когда-то, у обрыва, стирая испуганные и разбитые слёзы её надежд и паники. Не за свою… за мою жизнь. — Мой мотылёк прекрасен и без них… — хрипло проговорил я. Она всхлипнула, прижимаясь тем самым мотыльком, льнущим к пламени, что едва её не уничтожило всего пять земных лет назад. Руки недоверчиво скользнули по бескрылой женской спине, пропитываясь, кажется, до каждой части самого своего существа, признавая — я скучал. Скучал по своему мотыльку. Даже на земле, не помня её, не зная о её существовании — я безумно скучал. Губы вжались в русую макушку уже знакомо. Я улыбался, словно помешанный, сделавший какое-то открытие. Сделав шаг в прошлое, которое изменит, возможно, всё будущее. — Я скучала… — эхом на мои мысли отозвалась она. — Как теперь выяснилось, я тоже… — приподнимая за подбородок заплаканное лицо, проговорил я, — И сейчас даже боюсь того, до какой степени сильно. Обхваченное в колыбель тонких пальцев лицо, поцелуй со вкусом… мяты. Удивление… слетающий блок выдернул давно позабытую энергию мятного ветра в ответ. Поцелуй со вкусом свежести и нового начала. Руки кутают подрагивающие плечи уже иначе. Почти привычно… как… когда-то в темнице. Но вкус этих губ забыть невозможно. Призывно приоткрытые, вращающие мир вокруг своей оси, вынуждая привлечь за затылок так тесно, что от одной мысли, что всё вот-вот прервётся, готово остановиться сердце. Давно так не грохотавшее, давно спокойное… Но не с ней рядом. Скользнувший в пляске юркий язычок сплёлся с моим, заставляя склониться, почти подхватывая её, чтобы уравнять разницу в росте. Она рассмеялась, оторвавшись на мгновение всего: — У тебя сердце бьётся так, что я до коленок это чувствую… — Удивлена?.. — Ничуть… Выдох в губы, счастливая улыбка и яркое сияние глаз, скрывшихся за ресницами цвета ночи. Снова поцелуй. И держаться сложно… Не камера. Дом. Пусть на земле… От скорости перемещения к столу качнулись жалюзи на окнах. Мотылёк выжидательно оторвался от моих губ, недоверчиво глядя на сжимающие себя руки, переводя взгляд, встречаясь с моими глазами. Искра вспыхнула ярко, снова в цветах бледного изумруда, мяты… Я сглотнул: касаться ангела… не вправе. Тянет бесконечно… сделать то, что хотелось прежде… тогда, когда всё открылось. Было бы низостью в тех обстоятельствах. «А сейчас?..» — сглотнув подумал я. Мотылёк усмехнулся, за затылок притягивая меня ближе, опутывая руками шею и плечи, вжимаясь так тесно, что безумие снова волной прокатилось по телу. Потянула молнию платья, стягивая его через голову. Растрепались волосы, почти вынуждая погрузиться в те воспоминания. В те минуты, когда бескрылое создание в больничной рубашке сидело робко в объятиях, греясь и нежась. Без страха и отвращения, которое должна была испытывать Виктория к своему убийце. Хотелось прервать её руки, бегущие по пуговицам рубашки, разорвать поцелуи всё более жгучие, требовательные… такие желанные. Но я не мог… — Мало времени… — прижимаясь губами к моей шее, шепнула она. Я благодарно вжался поцелуем в её губы, испытывая эйфорию даже от простого знания, что она рядом. Что происходило после… новый виток безумия. Скользящие по телу тёплые ладошки, чуть мутный от желания взгляд. Стон в губы и… слияние. То слияние, когда и тела, и энергии — одно целое. Счастливая улыбка, закатывающиеся серо-голубые глаза, овившиеся вокруг талии стройные ноги, тянущие ближе и ближе. Под тихий возбуждённый смех чуть не улетел на пол ноутбук. «Шепфа… я хуже подростка!» — проносится в распалённых мыслях. Губы путешествуют по её лицу, шее, плечам, груди… Вбирают кожу жадно, пропитываясь запахом, мурашками, бесперебойно бегущими по телу. Выгибается, подставляясь всё больше, принимая каждый ускоряющийся толчок в своё тело с улыбкой до того пьянящей, что не дал бы и глифт в ранние годы. Ещё немного и кусает губы почти до мелких ранок, вынуждая щадить их, забирая поцелуй за поцелуем. Упавшая на пол резинка с волос и счастливый стон от того, что образ из памяти и текущее состояние объединились… наконец-то объединились в её голове. — Мой мотылёк… — шёпот в ключицу. Глаза почти молящие. Вынуждают ускориться до безумия, выдыхая стоны в её губы и ловя в ответ убийственный резонанс. Подрагивают мышцы стройных женских ног, продолжая удерживать, заставлять заполнять себя до конца. Выгнулась, получив разрядку и увлекая следом, вскрикнув громко, звонко… Вспышкой цвета мяты по комнате скользнула сила, заполнив кабинет ароматом трав. Иллюзия человеческого образа шатнулась от наслаждения, и, сметая со стола всё содержимое, за её спиной развернулись золотые крылья. Огромные, тяжёлые… Я замер в восхищении, созерцая сосредоточившееся в своих нечестивых руках сокровище. Бескрылый мотылёк, ставший серафимом. Виктория коротко рассмеялась от моего взгляда: — Прости… Кажется, теперь тебе придётся делать уборку, — она внезапно нахмурилась, — Чем больше времени на земле, тем тяжелее без тела удерживать иллюзии своего вида. Мотнув головой, я привлёк её к себе, целуя вспотевший лоб, щёки, губы наконец, дарящие счастливую улыбку. Действительно счастливую и искреннюю невзирая ни на что. — Уборка — ерунда. Поздравляю, мой мотылёк, ставший самой восхитительной в мире бабочкой. Виктория польщённо улыбнулась, скользя пальцами по моей груди. Вздох, полный горечи, обжёг плечо. Снова пылкий поцелуй, выплясывающий по губам. Уже понимаю, что прощальный… Но всё же рад, что она нашла меня. Простого смертного в наказание за непростительную ошибку, о которой теперь придётся жалеть все оставшиеся годы. — Мне пора назад… Пришлось слишком долго караулить тебя у школы… — тонкие пальцы знакомо скользнули по щеке. Я кивнул, отступая и глядя, с каким трудом она снова спрятала крылья. Серафимы могли сохранять на земле свой истинный облик, скрывая лишь эту деталь своего возвышенного образа. Когда-то, будучи престолом, это мог делать и я. Бездарно упущенное и утраченное время. Безумный стыд за единый порыв на десятки лет погрузивший меня в бесконечную ненависть. До глотка чистого воздуха, дарованного перед обрывом падшему убийце после откровения, которое я был не в праве получить… — Ты вернёшься?.. — почему-то дрогнул голос, — Знаю, что не вправе просить, но я… Тонкая ладошка накрыла пальцами мои губы: — Каждое первое число месяца, на шесть часов… Только мы. Обещаю… Таково позволение Шепфа. Я… убедила, что мы оба заслужили хотя бы капельку снисхождения, — она скользнула в платье, чуть улыбнувшись; несколько шагов, шёпот в губы, заставивший вздрогнуть. — Что было однажды, то будет и дважды… — поцелуй, — Только на сей раз… это будет в лучах счастья, а не боли. Обещаю тебе… Жить… существовать с вернувшейся памятью было и наказанием, и счастьем. Открылось многое. Многое стало понятным из ошибок прошлого. Смирение, которого я прежде не находил в себе, спесь и гордыня, которых было с избытком… всё пришло в баланс. Разумеется, тот баланс, что был мне доступен с открывшейся правдой собственного прошлого. Энергия больше не пробуждалась. Только в её присутствии. Двенадцать раз в год уставший аскет из захолустья на шесть часов обретал счастье и покой в руках женщины, сумевшей под всем дерьмом прошлого найти во мне желание жить. Безусловно мало времени и каждый уход её из моей обители терзал сильнее, чем когда-то терзала жажда мести. И тем желаннее становилось воссоединение. Тем прекраснее снова чувствовать давно вырванные бесследно крылья, на которые я утратил право. Не материальные, но оттого не менее нужные. Сладкая метафора о крыльях мотылька. Проходили годы. Появлялись поблажки. Время увеличивалось с шести часов почти до суток. Сказочное время, когда в теле взведённый механизм выплёскивал всё. Страсть, жажду заполучать и превозносить вечную молодость. Прежде не вознося молитв, я стал посещать местную церковь. Не прося ничего. Только благодаря. Просто благодаря за снисхождение к грешнику. Впрочем… я лгал себе. Я всё же просил — чтобы это продолжалось. Просил, чтобы мне хватило сил и земных лет, чтобы жить дольше. Ждать, получать, отпускать… и так по кругу. Виктория не старела. С каждым её возвращением я ждал лишь того, что в ясных глазах серафима, в которых плескалась мудрость не свойственная земным женщинам и замершему в посмертии возрасту, появится наконец отвращение к угасающему смертному. К телу, которое постепенно познавало все сомнительные прелести угасания, заложенного кратким сроком жизни. Но в ней находились силы, находилось терпение, как и всегда. Как в прошлом хватало такта терпеть моё хамство, будучи студенткой небесной школы, так и теперь, будучи на бесконечность выше меня. Простого земного человека. Пробуждение первого января было восхитительным… по спине скользнули тёплые губы, знаменуя, что рай вновь опустился на землю. Шею щекотнули русые волнистые волосы: — Ты горазд спать… — Вики улыбнулась, позволяя мне перевернуться, распахнув благодарные объятия, — Я приготовила завтрак… — Не престало созданию небес… Любимице Фемиды и её же правой руке… Она с хохотом закатила глаза: — Ты забываешь одну важную деталь… — полные губы почти задели в шепотке мочку моего уха, — Я родилась здесь… И даже проведя века на небесах, десятки или сотни веков… я всё равно буду земной, понимаешь? Обычной. Даже с крыльями. Золотой купол расстелился по одеялу, укрывая нас обоих и свешиваясь с далеко не маленькой постели. Вики закусила губу, привычно навёрстывая утраченную ласку, изучая новые морщинки на моём лице, признаки… старости. Я понял давно одну вещь, но… теперь стоило бы сказать ей об этом. Перехватив тонкие пальцы под удивлённым взглядом, я запечатлел на них короткий поцелуй: — Не стоит… Не переливай силу. Всё имеет свой срок. Мой выходит. Мы оба это знаем. Вечность, даже в условиях небес — миф. Просто там жизнь более долгая. Вики стыдливо залилась краской, уткнувшись лбом в мою грудь. По коже скользнули слезинки, скатывающиеся с бархатистых щёк. В такие моменты я понимал, что под обликом всесильного серафима, под крыльями и одеждами… мой мотылёк. Без крыльев. Испуганный, уставший, заглядывающий в душу и открывающий свою, умоляя о снисхождении и только лишь прося выдернуть хотя бы лёгкий луч света из внутреннего мрака. Даже не девушка. Девочка… С которой нас разделяло неприятие, отвращение, месть и сотни лет существования. «И ведь всё могло быть иначе, сумей я достойно принять первое наказание…» — поглаживая подрагивающие плечи Вики, думал я. «Даже сильные могут испытывать слабость и усталость…» — губы благодарно вжались в русую макушку. — Ты давно понял?.. — Недавно… — я усмехнулся, солгав во благо, — Когда очередной «ровесник» поинтересовался, что я пью от артрита. Она всхлипнула и улыбнулась сквозь всё ещё бегущие по щекам слёзы. Невероятно грустно смотрела в глаза. Долго… привычно считывая события моей жизни за прошедший с разлуки месяц, восстанавливая всё до малейшей детали, каждой секунды. Уловив мой разочарованный вздох, чуть улыбнулась: — Я могу показать то, что происходит наверху. Сил хватит… Вот только, поверь, там всё ещё более однообразное. Я вздохнул, продолжая смотреть в глаза своего персонального рая: — Мне жаль, что я совершил эти ошибки. Жаль невероятно, что не могу отмотать время вспять, дождаться тебя и быть счастливым там, наверху. — Сделанного уже не вернуть…Серафим Виктория Уокер
Жизнь всегда скоротечна. Дино был прав когда-то… небеса не отмечают праздников, не ощущают смены эпох и времён. Ты забываешь, когда родился, когда умер… Если ты умер. Я умерла один раз. Второго удалось избежать чудом. Тяжёлое признание, которое стоило сделать куда раньше, чем механизм убийства был пущен в ход, прежде, чем идеология Мальбонте пустила корни и позволила ему возродиться. При моём непосредственном участии… И всё же… всё же небеса дали мне шанс. Из тех, о которых принято благодарить в темноте в пустой постели хотя бы за короткий срок собственного покоя в руках того, кого любишь. Я не верила до последнего, что Шепфа ответит после той бойни. Не была уверена, что шантаж применим к божеству. Однако… сила, которая снова появилась чьей-то чужой, не его волей, оказалась небесам невероятно полезной. Особенно с учётом последующего отлова последователей культа убитого мной монстра. Отчаяние привело меня к статуе Равновесия. Вымаливая, выпрашивая и уговаривая… искала всё же выход. Понимала, что не смогу вернуть. Понимала, что проступки слишком очернили светлый образ ангела. И тем отвратительнее было знать, помнить, что он — Отец всех их, бессмертных. И заботы о своих детях давно перепоручил им же самим. Прав был светлый покойный Бонт — Шепфа позволяет своим детям совершать ошибки. Ведь только падая и познавая через боль горечь, осознаёшь все причины тех или иных поступков. И всё же… Он снизошёл. Услышал… Разговор тогда был… жалким. Новоиспечённый серафим. Очередная непризнанная, которая вознеслась по лестнице за краткий миг для тех, кто коротает бессчётные столетия, живя в небесах. Любопытство свойственно создателю не меньше, чем смертным. Не имея облика, не имея телесной части, спаситель просто возник в разуме. Смахивало на жалкую попытку выторговать себе счастье… — Зачем?.. — усталый голос в сознании. — Зачем любят? — вопросом на вопрос ответила я. Шепфа вздохнул: — Есть грехи, которые опасно прощать. Есть грехи, которые приводят к войне, которая случалась сотни раз до твоего рождения и случится ещё столько же, когда ты угаснешь. Вечность бессмертных… — Миф, я помню. Выдумка… Так говорил Мальбонте, — я отчего-то улыбнулась. — Но я помню, что человеческая жизнь ещё более краткая. Ещё более порочная и наполненная грехами. Ты не слышишь их, Отец… Ты не слышишь даже нас, тех, кто к тебе ближе. Прежде, я обманчиво считала, что молитва — это возможность задать себе важные вопросы и самому на них себе ответить. Спокойно, рассудительно и откровенно. Однако, сколькие из тех, кто пал в той битве, молились тебе искренне перед смертью?.. Какой ответ они ждали в короткий миг между отблеском вражеского клинка, входящего в тело, и последним криком?.. Создатель молчал. Долго… мне чудилось, что молитва, которая должна была стать искренней исповедью, завершилась провалом. Что я не имею цены для него, как слуга, как… вершащая правосудие. «Эту силу я не давал тебе…» — сказал он во время битвы. Он не давал её. Действительно. И, чуть позже, её забрали вместе с моими крыльями, бросив умирать… снова от рук того, кому я сердце через несколько часов вручила, не раздумывая, готовясь умереть, только бы он жил. Мой запятнанный ангел, доказавший, что даже небеса полны боли, предательства, лжи и лицемерия. — Твои мысли крамольны и достойны демона. Так ли ты чиста, серафим? — тихо спросил Шепфа. Я качнула головой: — Ничуть. Я знаю цену силе, цену любви, цену правде и цену жизни. Элементарная честность. И знаю, что свою цену заплатила сполна… прошу лишь о снисхождении к живому человеку, что во мне всё еще остаётся, как бы я не утверждала обратное перед посторонними… — Выдержишь? Сглотнув, я покачала головой, чувствуя сдавливающие горло слёзы: — Не знаю… — Его век на земле короток. Гаснущая жизнь на глазах бессмертной женщины, стареющее тело и немощность… — И всё это напоминание — никто не вечен. Вздох создателя был полон печали и… сочувствия: — Твой выбор мне непонятен. Как и непонятна любовь к тому, кто отнимал жизни. Твою в том числе. Но я приму его как дань жертвенности и отдам должное силе твоей воли. Да будет так… — в голосе появилась насмешка, — Найдёшь ли ты его в мире мириадов подобных? Если да — раз в месяц… шесть часов… краткий миг твоей вечности и бесконечное счастье для отвергнутого небесами. Пытка длиной в несколько десятков лет, которая кончится, причинив боль, которая вывернет тебя наизнанку и, быть может, всё же уничтожит твоего внутреннего человека. Я ощутила, как по щекам скользнули усталые слёзы: — Разве не должен быть Бог милостивым и знающим о прощении и жертвенности больше, чем все его дети?.. Насмешка в бесполом голосе вечности: — Я не Бог… Я — Шепфа… Видение рассеялось, оставив коленопреклонённого серафима у статуи равновесия. Я стояла там ещё долго, пытаясь осмыслить сказанное и услышанное. Возвращалась после ещё не раз, без особой надежды на ответы, вымаливая ценой труда больше времени, понимая… понимая, что оно на исходе. Понимая, что нити истончаются. Закрывала глаза, отмахиваясь от запретов, поддерживая силы в гаснущем теле, едва спускалась на землю, делясь энергией. Ключ моего вознесения и возвышения был именно в ней. Мята… мятный ветер. Я пропиталась ею до кончиков волос за два месяца, что неизменно приходила в темницу, чтобы помочь ему осознать ошибку, дать время признать всю вину и исповедаться, отчиститься. Я пропиталась мятным ветром, сама стала им... Нам говорили, что Энергия проявляется от рождения и неизменна. Выходит - очередная ложь, как и мнимое равновесие... Впрочем, я помогала не только Фенцио. Помогала и себе… понять, что поступила правильно. Что Ангел заслужил прощение. Заслужил так же, как и последовавшую за ошибкой кару. И готова была снова её скрасить. Последним страхом, кажется, было решение суда, которое отменяло казнь. Было меньше часа, чтобы успеть принести на эшафот документ о новом наказании. Крылья, к которым пришлось привыкать сызнова, непомерно большие и тяжёлые, в тот вечер казались мне больше карой, чем наградой. Я успела в последний момент. За несколько секунд до того, как на моих глазах Фенцио едва не обезглавили, как некогда Адмирона. И всё же успела, с каменным лицом остановив казнь и проплакав от перенапряжения несколько суток. После чего в наказание от суда за спешку получила запрет на то, чтобы проститься. А вместе с запретом… ещё и незнание того, куда же Ангел был сослан. Без памяти, без будущего… В тот день мать в последний раз приняла мою сторону. Помогла дать ему часть выдуманного прошлого и плацдарм для жизни. Более мы не разговаривали, и я не знала, кем его сделали, куда отправили, где искать… Ирония… ирония во всём… Молодой серафим, шныряющий, будто собака по земле, ища для своих крыльев мятный ветер. Всматриваясь в души, не зная, сохранили ли внешность. Тысячи Душ, миллиарды просмотренных воспоминаний, сотни таких же сосланных с вложенными выдуманными воспоминаниями и подвергнутых забвению на родине. А ведь такое издевательство могли устроить только ему — вечный учитель. И потрясающее хобби — бабочки и мотыльки. Носясь по очередному городу, я мельком увидела память одного из проходящих мимо людей. Всё сложилось в картинку. Оставалось лишь убедиться. Пять дьявольских лет поисков, перебиваемых работой, просмотром памяти бессмертных для вынесения окончательного вердикта правосудия. Чтобы всего одно мгновение перевернуло жизнь. Мотыльки снова встретились. Белый мотылёк-убийца, павший по воле «росянки», и обновлённый, до предела вымотанный мотылёк, крылья которого тянули непомерным золотым грузом ответственности в пучину одиночества. И всё же… всё же карма — люди смертны. Пальцы скользили по мраморному надгробию уже давно и слепо. Давно разошлись люди, не приходят его ученики. Мне не приходится с кем-то делить это место. Мой спящий в своей новой вечности мотылёк всё же сгорел. Не от пламени наказания… или не от него одного. Сознательный отказ от подпитки силой небес. Принятие себя как грешника и недостойного. Он оставался до последнего в трезвом рассудке. Читал, молился, просил о прощении и отпущении непростительного греха… И чтобы успеть к сроку его ухода мне не хватило какой-то недели. На плечо легла рука, чуть сжав пальцами. Её я могла узнать из тысяч небожителей. У обрыва она позволила мне выжить… Вытянула человеческое слабое тело, которому её владелица, той самой руки, дала жизнь когда-то непомерно давно для небес. — Время пришло… — мама чуть сильнее сжала пальцы, — Пора… Я сглотнула беззвучно срывающиеся с ресниц слёзы: — Как ты научилась этому?.. — Отстранённости?.. — Да. Усмешка, даже смех, заставивший обернуться, со злостью всмотреться в неизменные черты и золотые крылья за спиной матери. Она улыбалась. Действительно улыбалась… Руки её разошлись, словно пытаясь охватить кладбище, тянущееся от горизонта до горизонта, куда не посмотри. — Как думаешь, сколько тут таких… мотыльков?.. — Много… — выдохнула я. — Ты никогда не интересовалась природой моей энергии, моей силы. Впрочем… Моя вина, — она отвела угасший взгляд. — Я забираю эмоции. Это… не дар. Это — наказание. Ведь отдавать прекрасное не станет никто. Чего не скажешь о боли, не так ли, Виктория?.. Я сглотнула: — Но без боли мы… как и все здешние обитатели, мертвы. Без эмоций ещё мертвее. Куклы с крыльями. Она согласно кивнула: — Дар матери, моё дитя… Если хочешь, я растворю в себе твою боль. Нос щекотнуло нервно плеснувшим из моей души ароматом мяты. Напоминание, кажется. Напоминание, что ответ на мою любовь он нашёл в себе только ощутив боль и страх. Ощутив, что я не его боюсь, а за него. И больно мне не от того, что я второй раз могла погибнуть от руки Ангела. Любимого, но в те минуты ещё не любящего. Энергия обманчиво отразилась в буквах на надгробии, в датах, первая из которых была выдумкой Небес. Я качнула головой: — Моя боль помогла дать искупление. Я оставлю её частью собственного наказания за трусость… Мама вскинула брови: — Трусость? — Да. Быть может, откройся я раньше, всего этого довелось бы избежать. Может, сидел бы Бонт в башне, а Бестелесный в темницах. Равновесие было бы устойчивым и не получило бы оплеуху… — «когда же закончатся эти слёзы?..» — подумала я, смахивая их ледяными пальцами и кутаясь от озноба в крылья, — Быть может, стоило просто сказать, что я любила его, и всё закончилось бы… не начавшись. Мама вздохнула: — Небеса всесильны, но время отмотать не могут… Пора возвращаться, Вики… — Виктория… — поправила я, памятуя, что последние месяцы он звал меня только так. Я наклонилась, касаясь губами издевательски белого мрамора, оставляя несколько капель ледяных слёз на отполированной поверхности. «Прощай, мой мятный ветер…»