***
Харрисон довольно ухмыляется, но Том лишь потерянно молчит в ответ, уставившись в кружку с кофе в своих руках. Кофе он совершенно точно не любил, ровно, как и Харрисон совершенно точно это знал. — Америка? — устало повторяет он, делая маленький глоток и тут же кривясь. — Я? — Ты. — Кивает Харрисон со все той же до неприличия счастливой усмешкой. — Америка. Быстро соображаешь. — А зачем? — Акцент учить. — Остерфилд фыркает, раздраженно выстукивая пальцами так на столешнице. — Дорогуша, не изображай идиота, так и хочется стукнуть. Сам ведь говорил, что хочешь обстановку сменить, просто отдохнуть. Вот серьезно, когда ты нормально, по-человечески отдыхал? — Не смешно. — Очень даже, милый. Том отрицательно качает головой. И что за бред? Нельзя ведь вот так все бросить, как бы сильно не хотелось. У него работа, карьера, родители в конце концов... Идея Харрисона была заманчивой, манящей, но слишком уж легкомысленно-неправильной. Он не может, просто права не имеет, подвести всех этих людей своим безосновательным отъездом. — Ну давай же, Холланд, — Хаз нехорошо щурится, и Том отчетливо видит тот самый блеск в маслянистых глазах, никогда не предвещающий ничего хорошего. — Сам посмотри: все, что от тебя требовалось, ты уже выполнил, фильмы все отсняты и скоро должны выйти на экраны, самое большее — пара фотосессий, но с этим проблем возникнуть не должно. С твоими родителями как-нибудь договоримся, чай не ребенок уже маленький, возражать не будут. Том поджимает губы, нарочито внимательно разглядывая темную, отвратительно пахнущую бурду в своей чашке. Когда Харрисон Остерфилд чего-то хочет, то он всегда этого добивается — аксиома. — Дай мне пару дней на размышления, — в конце концов выдыхает он, потирая противно ноющие виски.***
О том, какая же Харрисон фантастическая тварь, Том обреченно думает лишь в Америке, разглядывая собственные поддельные документы. Питер, значит. Паркер? Серьезно? И какие, к черту, шестнадцать лет, Остерфилд там совсем ума сошел? — Я убью тебя, придурок, — разъяренно шипит Холланд, найдя в тошнотворно-желтом рюкзаке старенький побитый телефон с одним лишь вбитым номером — по всей видимости той женщины, что должна была исполнять обязанности его тетушки. Хвала богам, хоть кредитку он додумался взять с собой сразу же, не доверив в липкие ручонки Харрисона.***
При виде Тони Старка, Том совершенно правдоподобно изображает детский восторг, с трудом сдерживая дрожь в руках — так близко от раскрытия он не был еще никогда. Отчего-то совсем не хотелось, чтобы их с Хазом игра закончилась столь бездарным раскрытием, но одно дело — ввязываться не пойми во что по просьбе того самого Старка так, на один раз, и совершенно другое — связываться с чертовыми Мстителями. Это риск и риск неоправданно огромный. Он и так уже слишком сильно вжился в эту роль, позволяя паутине новой жизни затянуть себя в свои сети, связывая по рукам и ногам настолько крепко, что выбраться не представлялось возможным. Бен Паркер, — ныне покойный, из-за него, Тома, — Мэй Паркер, Нед Лидс, ЭмДжей, странно похожая на одну его знакомую, теперь — Тони Старк и совершенно ненормальные способности. Игра стала слишком опасной, ставки непомерно высоки и Том впервые в жизни не знал, стоит ли продолжать, или все же нужно отступить. Так было бы правильнее. Из-за него и этой Харрисоновой задумки, уже погиб невинный человек. И черт знает, кто будет следующим. К такому Том не был готов, такого он не хотел. Он не хотел смерти, не хотел боли, не хотел той лжи, в которой увязал все сильнее каждый день. Питер Паркер и Том Холланд сливались в одну личность, искаженную, неправильную, сломанную. Том Холланд, никогда за всю свою жизнь никого не терявший, тонул в переломанном Питере Паркере, захлебываясь в чужой-своей боли, и с немым криком наблюдая за тем, как из-за него опять кто-то умирает. И Том Холланд, в отличие от Питера Паркера, к такому готов не был. Не был готов внезапно с головой нырнуть в мрак, после долгой и счастливой жизни в лучах яркого солнца. И он молча глядит на задорно усмехающегося Тони Старка пред собою, судорожно сжимая в пальцах ярко-красный костюм. «Нет, я не могу, я не хочу... Пожалуйста, не надо, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста», — кричит отчаянный голос в голове. «Нет», — это он должен был бы сказать сейчас, разрубая нити паутины, и заканчивая наконец этот бесконечный круг лжи. Но Томас Стэнли Холланд говорит «да», излишне светло улыбаясь, и с немой болью глядит в, на секунду вспыхнувшие счастьем, глаза наставника.***
Его конец наступает ровно пятого мая, в полчетвертого утра, в четверг. Тома трясет. Ему больно, ему страшно, ему плохо, черт возьми. Руки, перемазанные в горячей, липкой крови, горят, он кричит, срывая голос. Слезы бегут по щекам обжигая кожу, а внутри все ломается, разбиваясь на тысячи мельчайших осколков. Старк трясет его за плечи, бьет наотмашь по щеке, в тщетной попытке успокоить, бормочет какую-то чушь о том, что все будет хорошо, что все обязательно будет хорошо, а после крепко обнимает, не давая вырваться. «Я не хочу больше, я не могу», — шепчет голос в голове, давясь слезами и Том знает, просто понимает, что больше он действительно не может.***
«Томас Стэнли Холланд», — выводит Том дрожащей рукой, будто во сне, не замечая, что делает. Томас Стэнли Холланд. Его имя, данное когда-то горячо любимыми, живыми родителями, с бьющимися сердцами в груди. Не Питер Паркер. Том. Не Питер. Он пишет это везде, в любое свободное мгновение; в тетрадях, в учебниках, на старых обоях опустевшей квартиры, на собственной коже. Он не может забыть, права не имеет. Не может позволить себе, Тому Холланду, окончательно раствориться, потеряться в Питере Паркере. Том просто не может больше. Не может лгать, притворяться, скрывая самого себя. Ему по горло хватило боли, смерти и всего этого. Ему хватило проклятой Америки, в миг разрушившей всю его жизнь. Игра должна закончиться. Сейчас же. Потом будет слишком поздно.***
Том лихорадочно облизывает сухие губы, заглядывая в пустые карие глаза напротив. — Томас Стэнли Холланд, — тихо повторяет Тони Старк, чувствуя, как внутри что-то с протяжным хрустом ломается. — Это мое имя, — кивает он в ответ. Паутина рассыпается, но Том отчего-то чувствует лишь странную глухую боль в груди. Но больше он уже не может — больше нельзя. Так будет лучше. Маска Питера Паркера с треском разбивается на лице, разрисовывая кожу алыми цветами. Томас Стэнли Холланд наконец вздыхает свободно.