Аромат жасмина

Склоняясь к твоим рукам, чувствую знакомый, пьянящий аромат. Вижу белый цветок, похожий на звезду, в ободке сапфирового кольца на твоём мизинце, он приковывает внимание, и мир — нет, не рушится! — впервые собирается из осколков. Твои руки пахнут жасмином… Я вдруг понимаю всё — где правда, а где ложь, — и я застываю на коленях, будто изваяние кающегося грешника, не имея сил подняться, а потом что-то происходит внутри. Наверное, разрывается сердце, пронзённое внезапным осознанием истины. Становится неважным всё — наветы Чанакьи, те дни, проведённые без тебя в ашраме, куда меня упрятала так называемая мать, сговорившись с Вишнугуптой, а обратно выпроводил ачарья, благословив убить тебя. Неважны взгляды, которыми прожигают нас окружающие, словно подозревают что-то. Я ощущаю только жасминовый аромат, и он исцеляет сердце. — Обними, — шепчешь ты, и я наконец узнаю родной голос и пытаюсь проглотить ком в горле, издаю сиплое мычание — а больше ничего. Как я мог раньше не понять? Не догадаться, видя тебя каждый день, слыша твои едкие насмешки и притворные придирки для отвода глаз? Слепой идиот… Не могу даже сделать вдох, но надо встать и посмотреть на тебя, а я шатаюсь, будто пьяный — того гляди упаду. Что скажут остальные? Приникаю к тебе всем телом, крепко обняв за талию, вжавшись в грудь щекой, и пусть весь мир провалится к бхутам. Это ты! Наконец… «… если однажды кто-то солжёт обо мне, неправедно и жестоко, тогда я немедленно откроюсь и дам понять, кто я». — Откуда ты знал о лжи? — спрашиваю я так тихо, что слышишь меня ты один. — Я многое знал, но не успел предотвратить неизбежного. Тебя едва не отобрали у меня… — Дхана. — М? — Я тебя… — Нет, прие, не сейчас. — В полдень среди жасмина? — У меня. После захода луны. Киваю едва приметно, прижимаюсь всё крепче… Не хочу больше отходить ни на шаг. А дышать почему-то всё тяжелее, горло сдавливает спазм… И так трудно вспомнить, с чего всё начиналось! *** Прошлым летом я выпросил у Дурдхары два свободных часа ежедневно в полуденный зной, когда все отдыхают во дворце под опахалами. Царевна позволила брать пергаменты из библиотеки и читать. И я читал. А потом наскучило сидеть в библиотеке, да и жара снаружи спала по мере приближения к зиме, и я стал бегать в сад. Нашёл густые кусты жасмина, росшие полукругом в дальнем уголке, садился на траву, изучал трактаты о любви, о политике, о войне… Царская библиотека — кладезь знаний. Всей жизни не хватит, чтобы перечитать пергаменты, хранящиеся там! Зима быстро закончилась, и наступила весна. Однажды, сидя в полдень в своём любимом укрытии, я так увлёкся, что не сразу понял — я больше не один. Чья-то рука, высунувшись из зарослей жасмина, окружавших меня, скользнула на бедро, а потом беспардонно нырнула меж ног. Я замер и уставился на смелую руку. Красивая, холёная, без колец и браслетов, но совершенно точно — мужская! Некоторое время я смотрел, как рука хозяйничает там, где ей совсем не место, а потом стал медленно оборачиваться, чтобы выяснить, кому я так приглянулся, но мою голову тут же поймали и ловко повернули обратно второй рукой, тоже не имеющей никаких опознавательных знаков. — Будешь любопытствовать, не получишь удовольствия, — раздался приглушённый голос из-за густой листвы. — Сиди и читай, будто ничего не происходит. — А вы кто? — спросил я, чувствуя, как дыхание невольно начинает срываться. — Тот, кто сделает тебе очень приятно, ничего не попросив взамен, — загадочно ответили мне. — Разве плохо получить удовольствие не только от чтения? — Х-хорошо, — задыхаясь, заметил я, чувствуя, что лингам налился и отвердел, как никогда, — но я всё же хотел бы знать, кто… — все слова исчезли, потому что рука поднырнула под туго завязанный узел, ослабив его, и прикоснулась ко мне уже отнюдь не поверх ткани. Подушечкой большого пальца неизвестный соблазнитель играл со мной, обводя круг за кругом чувствительную плоть, дразня и возбуждая всё сильнее, доводя до предела и снова позволяя немного остыть, и эта волшебная игра перемежалась скольжением ладони вдоль напряжённого ствола. В иные мгновения рука ловко спускалась ниже — к промежности, к колечку мышц, оказавшемуся не менее чувствительным к прикосновениям. Если бы кто-то сейчас увидел меня, то не узнал бы! Телохранитель царевны сидел под кустами в полуразвязанных дхоти, разведя ноги, запрокинув голову, закрыв глаза, и стонал, уронив недочитанные пергаменты на грудь, пока незнакомый мужчина, не осмелившийся даже показать лица, доводил его до экстаза. И когда, не сдержавшись, я обильно излился в его ладонь, он вытер меня куском ткани и спокойно сказал, будто ничего особенного не произошло: — До завтра, — а потом исчез. Меня трясло, как в лихорадке. В голове шумело. Я кое-как завязал свои одеяния и поклялся, что завтра не приду сюда, лучше останусь в библиотеке. Или вообще покончу с чтением и буду заниматься основной работой. В конце концов, достаточно я начитался за прошлое лето и зиму, умнее не стать. Однако на следующее утро я поймал себя на том, что не могу дождаться полудня. К жасминовым кустам я не шёл, а летел стрелой. Запыхавшись и раскрасневшись, уселся и развернул очередной трактат, добытый в библиотеке, но читать не мог. Я ждал его. Наконец, послышался тихий шорох, и из того же самого куста опять таинственным образом возникла знакомая рука, но на сей раз я перехватил её раньше, чем она прикоснулась ко мне. Я рассматривал пальцы, намозоленные либо работой, либо, что более вероятно — тренировками с оружием. А ещё я рассматривал рисунок на ладони, стараясь запомнить мельчайшие изгибы линий, пока меня со смешком не прервали: — Хочешь предсказать мою судьбу или всё-таки желаешь продолжения вчерашнего? С бьющимся сердцем я пробормотал что-то невразумительное, и рука двинулась в путь от плеча к животу, к бедру и опять туда, где её ждали. — Сегодня ты предвкушал свидание, как вижу, — подшутили надо мной, а я поймал себя на том, что, разгорячившись, двигаю бёдрами в том же ритме, в каком меня ласкают, инстинктивно прижимая его ладонь к себе, и мне на миг стало стыдно, но стыд тут же потонул в удовольствии. Я выгнулся всем телом, закончив своё восхождение к вершине. И снова меня заботливо обтёрли и высушили. — Занимайся. Не стану мешать, — услышал я, а потом листва зашуршала, и я понял, что вот сейчас он опять уйдёт, а я даже не увижу его и не узнаю, кто дважды ублажил меня, лаская с такой нежностью, словно дэви. Впрочем, откровенно говоря, я не знал, насколько нежны дэви. Вешьи, приходившие к приёмному отцу, были довольно грубы. Некоторые из них, что и вовсе выглядело отвратительно, потребляли бханг наравне с Лубдхаком, а когда их любовник засыпал, эти бесстыжие приходили за продолжением ко мне, Стхулу, Индре или Дхуму. Индра никогда не отказывался, его это забавляло. Стхул, наоборот, почти всегда смущался и убегал, только один раз убежать не смог, и его прижали к стене, где всё и случилось довольно стремительно, так что мой друг опомниться не успел и долго потом приходил в себя. Дхум не поддавался до последнего, помня о дхарме, но однажды соблазнили и его, утащив на кухню, чтобы не беспокоить спящего Лубдхака, и кухонный стол скрипел, а сковородки гремели так, что я до сих пор удивляюсь, как это никто в доме не проснулся. Что до меня, так все эти женщины вызывали обычно лишь отвращение, и когда однажды мой желудок действительно скрутило рвотным спазмом от назойливых приставаний одной из них, попытки соблазнения прекратились. Я мечтал о ком-то утончённом и сам считал, будто желаю в жёны принцессу, как Дурдхара, или приятную, милую девушку, похожую на Субхаду, но вот теперь… Я не мог думать ни о ком, кроме незнакомца с красивыми руками, который прятал от меня лицо и не называл имени. Однажды я попытался догнать его, выбравшись из кустов полуголым, в не завязанных толком дхоти, но всё равно опоздал. Он ловко скрылся от меня. — Не пытайся догонять, — это было первое, что он сказал в нашу следующую встречу. — А если будешь и дальше пытаться, клянусь, наши свидания мигом закончатся! — Но почему нельзя? — недоумевал я. — Много будешь знать — поседеешь. А сейчас клянись, что удовольствуешься тем, что есть. Если я захочу признаться, то сделаю это сам, когда мне будет удобно. Такие слова были явно не тем, о чём я мечтал услышать, но лишиться встреч с ним для меня стало смерти подобно. Я поклялся, но всё равно никак не мог удовольствоваться имеющимся. Ещё через пару встреч я изловчился и поймал его руку раньше, чем он до меня дотронулся, приложил к своим губам, а затем втянул его пальцы по очереди в рот, облизав каждый языком, словно сладчайшее лакомство на свете. Хотел ли я распалить его? Бесспорно. Его железное самообладание задевало меня. Я желал ощутить, что и он сходит с ума так же, как я обезумел по его вине в последние дни. Глубокий вздох, полный нескрываемого желания, раздался позади, и я с удовлетворением понял: кем бы этот мужчина ни был, ему тоже нужно большее! — Если ещё немного приблизитесь, я смогу дотронуться до вас, даже не оборачиваясь, — осмелев, выпалил я. — Обещаю, я не буду пытаться увидеть ваше лицо, просто отвечу взаимностью на ваши ласки. Он молчал, но по его молчанию я понял: искушение чересчур велико, он сдастся. Так и вышло. Зашуршали снимаемые одеяния, затем он осторожно взял мою руку и положил на свою вздрагивающую, твёрдую, упругую плоть. Не передать словами, что я испытал в тот миг. Оборачиваться было нельзя, только прикасаться. И хоть я не мог видеть, как он прекрасен, мои руки говорили мне об этом. Я ощущал шёлковистость его кожи, до моих ноздрей доносился мускусный аромат желания, невыразимо приятный, дразнящий, волшебный. Мы достигли блаженства вместе, захлёбываясь стонами наслаждения. Я потребовал, чтобы и он позволил вытереть его. Он помог исполнить это желание, направляя мою руку. При всей моей обычной брезгливости я сейчас нисколько не испытывал отвращения, наоборот, желал касаться его снова и снова, как можно чаще, ощущать аромат тела, разгорячённого страстью… Я вслух рассказал ему о своих тайных мыслях, не стыдясь более ничего, уверенный, что и он желает того же. Он впервые ничего не ответил и ушёл молча, словно испугался. А я мучился до следующего дня, опасаясь, что он больше не придёт. Но мои страхи были напрасны. Мы встретились на том же месте в то же время. Помнится, я вздумал жаловаться ему на самраджа Дхана Нанда — брата госпожи Дурдхары. Мне тогда в самом деле казалось, будто царь придирается ко мне по мелочам и издевается надо мной. А тот, кто стал моим любовником, уверял, что царь, конечно, суров, вспыльчив и жесток, но не так уж и плох. И вот тогда я заподозрил, что приходящий мужчина хорошо знает царя. Но кто он сам? Один из многочисленных министров? Телохранитель? Царский брат? «Нет, глупость, конечно, — осадил я себя. — Не будет никто из царевичей ласкать какого-то слугу. Наверное, кто-то из воинов самраджа или один из молодых военачальников Бхадрасала». Мы стали разговаривать — понемногу, шёпотом, боясь привлечь чьё-то внимание, хотя в эту часть сада обычно никто не забредал. Тот, кого я никогда не видел, стал доверять мне свои тайны. Оказывается, он был сиротой, рано потерял мать, воспитывался няней, и ему всегда, с тех пор, как он впервые начал проявлять интерес к юношам, вбивали в голову, что любые отношения, кроме любви мужчины и женщины — грех. — И я привык, что нельзя, запрещено! Всеми силами старался вести себя, как прочие мужчины. Хвастался перед братьями победами, приглашая в опочивальню служанок, но постоянно страдал. Мне хотелось другого. Того самого, чего нельзя. Я всегда закрывал глаза, на месте женщины представляя мужчину… А увидев тебя впервые, когда ты появился здесь, я просто сошёл с ума. Но как я мог проявить интерес открыто? Меня при дворе хорошо знают. Тебя тоже. Нельзя, чтобы кто-то увидел нас. Это будет несмываемый позор, а не зная моего лица и имени, ты не выдашь нас кому-то. — Но я и так не выдам! — возражал я. — Ведь я не безумен! Зачем мне выбалтывать правду? — По доброй воле не скажешь, но есть зелья, которые заставляют людей болтать, даже когда люди ничего рассказывать не желают. Если тебе сейчас накапают такого зелья в питьё, то наши враги этим ничего не добьются. Ведь, согласись, нелепо выглядит история, когда юноша не знает, с кем делит ласки. Скорее, враги решат, что у тебя вообще нет любовника, и ты всё выдумал от сильной неудовлетворённости, чем поверят в такую чушь! А нам того и надо — чтобы не поверили. — А разве есть враги, желающие опорочить нас? — удивлялся я. — Да. Я очень надеюсь, что тебе никогда не доведётся столкнуться с ними, но, поверь, они существуют. Как он был прав! Словно чувствовал, что придёт день, и Чанакья похитит меня, чтобы выведать под действием зелья всё, что я знаю о привычках царя… А ещё для того, чтобы сделать что-то со мной, убедив в необходимости убить Дхана Нанда. Да, Чанакья многое обо мне узнал, но остался в сладком неведении о главной тайне. Будучи не в себе, отравленный его ядами, я бормотал в бреду о любовнике, чьего лица и имени не знаю, но ачарья счёл это галлюцинациями. Он не поверил, а иначе, скорее всего, стёр бы и это моё воспоминание, либо искалечил его и извратил, как прочие части моей бедной памяти, которые мне ещё предстоит восстановить после общения с мудрым гуру… — Когда-нибудь ты откроешься мне? — спрашивал я у тайного возлюбленного незадолго перед тем, как меня силой увезли в лес и привязали меж двух деревьев на много дней подряд. — Нельзя же вот так прятаться всю жизнь и встречаться тайком! Я желаю не только прикосновений твоих рук, мне нужно получить всего тебя целиком, понимаешь? И пусть сколько угодно говорят о грехах, пусть сколько угодно враги нас порочат. Мне плевать. — Прости, не могу, — извинялся он, и по тону его голоса я слышал, как ему тяжело отказывать. — Есть обстоятельства, о которых я не рассказал. Мне надо успеть поймать опасного преступника, который умело скрывается где-то… Этот человек буквально каждую мелочь о тебе и обо мне может использовать нам во вред. Такого нельзя допустить! Когда я его поймаю и обезврежу, тогда и откроюсь тебе. Но, знаешь, если однажды кто-то солжёт неправедно и жестоко, настроив тебя против меня, тогда я немедленно откроюсь и дам понять, кто я. Для того, чтобы мы не стали врагами, не убили друг друга или не случилось другой беды! За эти последние дни перед моим похищением я узнал о нём очень многое. Он говорил об отношениях с сестрой и братьями, о дружбе и о вражде внутри семьи, о том, как братья иногда лгали ему и предавали, а он прощал, потому что они — родные. Он не называл никого по именам, но я понял, что верна моему возлюбленному только его сестра, а братья почти все поголовно, исключая, может, одного-двух — честолюбивые лжецы. Он говорил о своих страхах и признался, что боится замкнутых пространств, хотя сам не помнит почему, ведь в детстве его никто не наказывал и не запирал в тесных комнатах. Однако стоит ему оказаться взаперти, и его охватывает паника, поэтому он куда больше боится плена и унижений, чем смерти. А ещё признался, что кроме меня откровенно беседует только со своим любимым боевым конём, после чего я окончательно убедился: он военачальник, и мигом возгордился. Надо же, меня любит настоящий кшатрий, знающий о том, что такое война и сражения! Однажды мы встретились в сильный дождь. Пелена дождя была такой, что невозможно разглядеть ничего в шаге от себя. Вода заливала глаза, и проще было держать их закрытыми. В тот день под этим ливнем мне достался первый поцелуй. Он впервые приблизился ко мне, выпрямившись в полный рост, осторожно обнимая обеими ладонями моё лицо, разомкнув мои губы своими, целовал так упоённо и сладко… И, переводя дыхание, умолял: — Не смотри, только не смотри! В такой ливень я бы всё равно ничего не увидел. Мы оба будто стояли под струями мощного водопада, заливавшими всё вокруг. Я отвечал на его поцелуй, захлёбываясь счастьем и наслаждением. Мне хотелось никогда не уходить. Цветы жасмина в тот проливной дождь пахли гораздо сильнее, чем обычно, и я вдруг додумался, как мой любимый может подать мне знак, решив признаться. — Ты носишь кольца, когда возвращаешься в обычную жизнь после наших свиданий? — спросил я. — Конечно, ношу. — Пусть в твоём кольце однажды появится настоящий цветок жасмина. Не золотой, как у самраджа и раджкумари, а живой, имеющий аромат. Так я пойму, кто ты. Я ждал этого цветка, как преданный аскет явления Брахмадэва, но не дождался. И вот теперь после того, как я пережил плен, вернулся во дворец, получив от брамина-заговорщика задание убить «деспота-царя, мучающего всех жителей Бхараты», я вдруг увидел благоухающий цветок жасмина в сапфировом перстне на мизинце самраджа Дхана Нанда, когда склонился к его стопам. И моё горло перехватило. И я, кажется, умер. *** — Чанакья! — я подскочил на ложе и, опомнившись, увидел в предрассветных сумерках лицо Дхана Нанда. — Нет, — прозвучал ответ, — Чанакья мёртв. Он получил возмездие за заговор против меня и за твоё похищение. За все мучения, которые ты вынес, пока он заставлял тебя возненавидеть меня. — Но я не возненавидел… — Правда? — Дхана Нанд мягко приподнял пальцами мой подбородок. — Этот брамин известен тем, что при желании даже змею заставит поверить в то, что она — кролик. Ну, или наоборот — кролика превратит в змею. Мои шпионы выслеживали его, но как раз когда ты пропал, они потеряли и его след, и твой. Боги, я чуть с ума не сошёл! Места себе не находил! — Бегал по привычке к жасмину, а меня не было? — с улыбкой спросил я, глядя на него в полутьме опочивальни. — Шутишь? Да я чуть не вырубил с корнями проклятый кустарник за то, что он рос и цвёл, будто ни в чём не бывало, пока ты находился неизвестно где. Я так боялся, что больше тебя не увижу! И тогда я взял его за руку, унизанную перстнями — ту, которую сейчас почти невозможно было узнать! И я медленно снял все эти перстни, чтобы рука стала снова родной и знакомой, поднёс его ладонь к губам и нежно приласкал, покрывая поцелуями, с удовольствием чувствуя, как по телу царя бежит дрожь наслаждения. — Спасибо, что не поверил Чанакье, — услышал я над ухом, а затем мои губы смяли жаждущим, пылающим ртом. Мы целовались, не переводя дыхания, пока Дхана Нанд не отпустил меня, чтобы я мог договорить: — Я почти поверил ему, но когда увидел цветок в твоём кольце, ложь и правда встали на свои места. Ты бы не смог мне лгать и притворяться кем-то другим. Ты был подлинным там, в саду! И тогда я понял, что лгал Чанакья. Это он — зло, не ты. Пусть ты никогда не показывал лица, зато обнажил передо мной душу. Помня тебя — такого, я никогда бы не поверил лжи о тебе. Он обнял меня и уложил рядом с собой, долго смотрел мне в глаза, не выпуская мои ладони из своих рук, и медлил, опасаясь перейти черту, но я устал ждать, и я сам потянулся к нему, прошептав лишь одно: — Пожалуйста, Дхана… Он всё понял без слов, привлёк меня ближе, бережно снимая мои немногочисленные одеяния. В ту ночь, когда мой возлюбленный больше не скрывал лица, мы впервые принадлежали друг другу всецело. 05.11.2020г.