Первый снег был самым черным, Самый первый снег был самым черным, Он летел, не зная, где ему упасть
— Ты уходишь? Вот так? Пауль разводит руками, будто хочет что-то показать: что-то интересное, заслуживающее внимания, захватывающее — остановиться, задержаться, проникнуться… Но вокруг — только мокрый асфальт, лужи, слякоть и редкие крупинки, срывающиеся с неба. Завтра уже Рождество, но никакого предпраздничного настроения нет. В детстве — Шнайдер это отлично помнит — Александреплац в это время была сплошь заполнена небольшими ларечками, где продавалось всякое барахло к праздникам: никчемное, но интересное. Как и многие другие улицы Берлина, куда люд стекался, чтобы продать ненужное старье, наполненное чужими историями. Деревья во Фридрихсхайне сплошь стояли укрытые шапками из белого, искрящегося снега, а мороз щипал за щеки и нос. Совсем еще тогда маленький Кристоф, вышагивая с мамой за руку и раскрыв рот от избытка эмоций, вертел головой по сторонам, требуя то леденец на палочке, то ярко-раскрашенную игрушечную машинку на одном из прилавков, а его тащили за руку дальше, в тепло дома, чтобы готовиться к ужину и праздничному утру. Сейчас вокруг него не было ни машинок, ни леденцов, деревья просто стояли мокрые и черные, и кроме них здесь не было ни души. Они торчали у черного выхода из небольшого помещения прокуренного клуба, и тут были только остатки листвы у стен — мокрой и почерневшей, мусорный контейнер, из которого чем-то невыносимо несло, и куча кричащих, прецизионных надписей на стенах: от панковских посланий до нацистских лозунгов. Все это вгоняло Шнайдера в тоску. Хотелось заползти в свою кровать и уснуть, хотелось напиться чем-нибудь дешевым и низкосортным, чтобы потом полночи блевать в туалете, хотелось подолбить: то ли по барабанам, то ли какую-нибудь девчонку с низкой социальной ответственностью… Но никаких тебе подарков, семейных ужинов и Вайнахтсманов с Кристкиндами[1]. — Ты видишь другое решение проблемы? Шнайдер порядочно устал. За те десять с лишним минут, что он собирал свои вещи и искал чистую, сухую футболку, Пауль успел вычерпать ему все мозги чайной ложечкой. Впрочем, Шнайдер сам был виноват, что поступил так опрометчиво. Надо было сначала подготовить путь отступления, а потом уже говорить, что решил свалить из группы. Чтобы сказал, эффектно развернулся и скрылся в ночной мгле, оставив этого мелкого мудака стоять с раскрытым ртом. Но получилось все совершенно не так: доведенный в очередной раз до белого каления, Шнайдер ляпнул сгоряча то, что уже давно кипело внутри, только после понимая, какую глупость он совершил. Конечно, у Пауля было достаточно времени, чтобы десять раз спросить «почему», пятнадцать раз назвать Шнайдера «истеричным придурком» и еще целых тридцать два раза язвительным тоном поинтересоваться, куда же, в какую группу навострил лыжи местный берлинский Иэн Пейс. — Я вообще проблемы здесь не вижу, — очередное «придурок» не прозвучало, но Пауль так демонстративно закатил глаза, что Шнайдер практически почувствовал унизительный подзатыльник. Так шлепают слишком уж тупых детишек, которым уже ничего не поможет, но не наказать нельзя, и подзатыльник при этом ощутимый, конечно, но скорее обидный и унизительный, чем болезненный. — Ты просто придумал себе невесть что, закусил удила и теперь драматично уходишь. Думаешь, я побегу за тобой, слезно умоляя остаться? Или Флаке, или Алеша? Думаешь, для тебя будет лучше променять нас на неизвестность? Или тебя там уже ждет твой итальянец[2] с распростертыми объятиями? Совсем у чувака вкуса нет. Или его интересует не твое умение барабанщика, а какое-то другое? Чем больше Пауль говорил, тем сильнее распалялся — краем сознания Шнайдер отрешенно отмечал отголоски гадкого удовлетворения от того, что получилось вывести несносного гитариста из себя. Отмечал — и практически тут же забывал. Пауль много еще чего говорил. Что Шнайдер ничего не добьется, что должен быть благодарен за то, что они согласились его принять в Feeling B, проявив неслыханную доброту, что играет он как калека, и что даже реальный калека справился бы лучше… Задрав голову к небу, Шнайдер наблюдал за мелким не снегом даже — непонятной крупой, заметной в свете тусклой лампочки, висевшей над выходом. Снег падал и тут же таял, Пауль продолжал брызгать злобой, но в кои-то веки все его обидные шпильки, обычно бьющие без промаха, в этот раз до цели даже не долетали. Шнайдер будто отрешился от всего, и очнулся только тогда, когда на нос приземлилась особенно крупная снежинка, тут же тая и отзываясь холодным, мокрым ощущением. — Надеюсь, у тебя все получится, Пауль. Шнайдер внимательно посмотрел на недавнего соратника по группе и персонального кошмара, и Пауль умолк так резко, будто проглотил язык. Больше он говорить не пытался, а Шнайдер что сказать просто не знал. Задумчиво проведя ладонью по волосам — мокрым и потяжелевшим, сплошь в капельках воды из-за дурацкого недоснега, он еще помялся какое-то время на месте, раздумывая, прощаться ему или нет, но затем все же развернулся и медленно побрел прочь от этого маленького, грязного, чернеющего в ночи дворика, куда-нибудь поближе к освещаемой улице. Шнайдер отошел достаточно далеко и несколько раз едва не упал, когда ботинки поскользили по влажной, чавкающей земле, когда Пауль окликнул его. Оставшийся стоять в пятне света у черного входа, сейчас казавшийся непривычно маленьким — обычно ведь все перекрывало его эго, шумность и умение заткнуть за пояс любого — он показался Шнайдеру совершенно незнакомым парнем, с которым, возможно, он мог бы подружиться. А затем Шнайдер моргнул и наваждение пропало, и Пауль был тем самым Паулем, который всегда говорил ему, в целом, правильные и полезные вещи, но таким тоном и с такой частотой, что Шнайдер ощущал себя недоразвитым. — Шнайдер… — Пауль выдержал паузу, будто ожидая, что ему ответят. Шнайдер молчал — намеренно, ожидая, когда Пауль созреет. — Установка твоя. Потом заберешь? — очередной неопределенной взмах рукой, туда, где остался шум музыки, звон бутылок и пьяный Алеша, который, кажется, даже не понял, что концерт прервался где-то на середине и не возобновляется. Ожидая ответа, Пауль засунул руки в карманы, нахохлился и нахмурился, как маленький воробей, и Шнайдер фыркнул себе под нос, качая головой. — Ты ведь заплатил за нее большую часть суммы[3]. Так что нет, ничего я забирать не буду. Она ваша. Найду, на чем поиграть. — Не хочешь подачек? — улыбнулся Пауль так, будто оскалился, и если раньше эта улыбка вызывала у Шнайдера внутри ощущение надвигающейся беды, то сейчас она не тронула вот нисколечки. — Не хочу. — Тогда выкупи, — последовал мгновенный ответ, Пауль раздул ноздри, как гончая, взявшая след подранка, и Шнайдер нахмурился. — Ты ведь понимаешь, что у меня нет такого количества бабла? — Понимаю, иначе бы ты тогда молча купил ее, а не вздыхал и не ныл, какая распрекрасная установка — и не твоя. Частями выкупай — мне барахло твое никчемное за собой таскать ни к чему. Шнайдер помрачнел. Он знал, что установка была хороша: совсем не того убогого качества, что выпускались в ГДР, и Пауль сейчас нес совершеннейшую чепуху. Неужели все из желания задеть его?.. — Я постараюсь собрать деньги за неделю. Отдать их — и больше никогда с тобой не видеться. Пауль улыбнулся — по-настоящему, открыто и радостно, и Шнайдер с досадой осознал, что все равно угодил в расставленный капкан, попался и купился, а этот дьявол в поношенных шмотках теперь наслаждается его растерянным видом и капающей из ран свежей кровью. Снег усиливался, и когда Шнайдер, развернувшись, быстрым шагом направился к остановке, тот без остановки впивался ему в лицо мелкими и болезненными осколками, влагой оставаясь на щеках. 1994, февральПервый снег был самым красным, Самый первый снег был самым красным, Я не знал, где кровь, а где вишневый сок.
— Последнее китайское заявление: или я ухожу и вы ищите нового барабанщика, или вы выгоняете его. — Шнайдер, солнышко, ты хотя бы знаешь, почему «последнее» и почему «китайское»? Пауль встревает раньше Рихарда или Тилля, старается улыбаться, но Шнайдер не дает себя провести: мелкий говнюк бесится, бесится так, что вся его маска доброжелательности, открытости и задушевности трескается и вот-вот осыплется, являя миру острый оскал. Возможно, если остальные увидят этот оскал — переубедить их будет легче? Возможно, если до них дойдет, что Пауль не так прост, как хочет казаться, дойдет, что он двуличная мразь — они послушают Шнайдера, внемлют советам и не будут пригревать на груди змею? — Да потому что, идиота ты кусок, китайцы только и делали, что предупреждали, или заявляли, или черт еще что, но ничего конкретного не делали. Понимаешь? Не делали, — Пауль делает между словами веские паузы, и это — будто гвозди в крышку гроба. У Пауля трещит маска, у Шнайдера — самообладание. Он чувствует, что его всего трясет, а ногти впиваются в ладонь. Внутри столько злобы, что контролировать себя получается с трудом, стоять на месте спокойно с трудом получается, и Шнайдер даже удивляется мимоходом, почему еще здесь, а не ушел или не ринулся в драку. Видимо, Пауль закалил его выдержку сильнее, чем могло показаться на первый взгляд. — Только пиздели, не подкрепляя свои слова поступками. Как ты сейчас. Пиздишь, пиздишь, пиздишь, делаешь громкие заявления, как ранимая девочка, ставишь ультиматумы, как тупой подросток… Повзрослей, дубина. Маска слетела, Пауль едва ли не рычит. Что это? Страх, что остальные могут выбрать Шнайдера вместо него? Вряд ли, Шнайдер понимает, что такой, как Пауль: с опытом, со связями, с неуемной энергией, которой горы можно сворачивать — группе нужнее, чем барабанщик. Пусть удобный и дружелюбный, и редкий достаточно музыкант в их тусовке, но ультиматумы Шнайдер ставил скорее от безысходности. Когда Пауль зашел в помещение — Шнайдера захлестнул самый настоящий страх. Страх прошел, а муторное ощущение от него осталось. Тилль сказал, что Пауль будет вторым гитаристом, следом подтянулся Флаке, Шнайдер молчал и избегал Пауля недели две, но едва услышал знакомый тон, знакомые обороты: «нет, нет, не так, хочешь, я покажу, как надо», взорвался. Пауль взорвался в ответ, и сейчас они осыпали друг друга оскорблениями, пока остальные охеревающе на них пялились, поражаясь количеству взаимной ненависти и накалу. — Я пытался быть взрослым. Пытался уйти и не скатиться до взаимных оскорблений. А теперь ты снова здесь, а зачем — я не знаю. Видимо, чтобы опять критиковать и давить на меня, чтобы… — Шнайдер практически свистит: на одном уровне громкости, сжав зубы и задыхаясь, так что слова звучат с придыханием и очень угрожающе, но у Пауля, видимо, напрочь отсутствует инстинкт самосохранения. — Посмотрите на него. Посмели указать на ошибки. Посмели поправить и показать, как правильно играть! Какая же ты баба, Шнайдер, невыносимо просто. Но даже баба с недотрахом не ведет себя так истерично, как ты сейчас. Пауль плюется и метафорично и не очень: не очень потому, что настолько зол, что изо рта у него летит слюна, а метафорично — потому что ядом. И снова в самую цель, в десяточку, в самое уязвимое место. — Ты можешь сколько угодно ставить условий и обижаться, ненавидеть меня, орать и пыхтеть, но сделает ли это тебя лучше? Сомневаюсь. Как был бесталанным, бесхребетным слюнтяем, привыкшим держаться за мамкину юбку, так им останешься. Изнеженный мальчик богатых родителей, ты тепличный цветочек, Шнайдер. Кончай строить из себя непонятно кого: в тебе нет ни капли уверенности в себе, ни капли самообладания и всего того, что ты так активно стремишься себе нарисовать, так что… Договорить Пауль не успевает. Шнайдер выше, шире, сильнее, у него длинные руки и ноги, большие кулаки, остатки армейских навыков, и Пауль захлебывается кровью практически моментально, охает и скулит, потому что удар в челюсть и по зубам — это больно, это чертовски больно. Они сплетаются на полу ангара, катаются и рычат, отвешивая друг другу удар за ударом. Шнайдер ослеплен злобой и давит массой, Пауль не может разобрать где низ, а где верх из-за пульсирующей в лице боли, и наугад машет руками, стараясь попасть в солнечное сплетение и скинуть с себя тяжелое тело. — Черт, Шнайдер его убьет! — Рихард порывается подойти ближе, разнять драчунов. Он серьезно переживает за здоровье Пауля — никогда еще их барабанщик не был так взбешен, как сейчас. — Скорее, они друг друга убьют, — качает головой Тилль и ловит Рихарда за плечо, заставляя всмотреться внимательнее. Шнайдер больше, зато Пауль ловчее, и они дерутся на равных. Или почти на равных — кулак Пауля очень удачно прилетает Шнайдеру в нос, и тот, коротко взвыв, падает рядом с врагом на пол, пряча лицо в ладонях и умываясь собственной кровью. — Черт, я уже думал ставить на Криса, — Рихард ошалело разглядывает друзей: они всклоченные, красные, и если Пауль смотрит на Шнайдера оторопело и почти испуганно, то Шнайдер не смотрит вообще ни на кого. Пошатываясь, поднимается на ноги, и, забыв про куртку, выскакивает в февральское утро. — Ты думал в него сублимировать, — заявляет за их спинами Флаке и ухмыляется. — Субли… Что? Флаке только качает головой, не желая отвечать — слишком занят тем, что наблюдает за Паулем. Тот трясет головой, стараясь прийти в себя после драки, размазывает кровь по лицу: у него уже начинает опухать щека и заплывать глаз, а еще он морщится, когда поднимается на ноги и, припадая на правую, ищет свою куртку и шарф. — Еще один довод в пользу того, что не стоит связываться с вами. Ладно Пауль, но Кристоф? Не ожидал от него. В очередной раз гремит дверь, и в проеме практически сразу же после того, как на улицу выскочил Пауль, показывается опоздавший Оливер, оторопело разглядывая красные на белом капли, россыпью покрывающие снег перед входом. — Другой вопрос: как часто и сильно Пауль колол Шнайдера, что умудрился достать даже его? Флаке грустно и многозначительно улыбается, пока Оливер, рассматривая не менее живописные следы на полу, осторожно интересуется, что тут произошло. 1995, декабрьПервый снег был самым белым, Самый первый снег был самым белым, Самый первый снег был чище, чем мы все.
— Шнайдер. Шнайдер! Голос долетал издалека, негромкий, но требовательный и монотонный, и Шнайдер недовольно заворчал, сильнее зарываясь носом в подушку. Вчера у них был весьма неплохой концерт, и уж точно отличная вечеринка с морем алкоголя, и сейчас Шнайдер предпочел бы поспать, но голос все не унимался. Пауль не унимался. Действительно, у кого еще хватило бы наглости, сил и здоровья будить его после грандиозной попойки? Риторический вопрос. Они больше не дрались. Впрочем, друзьями их тоже назвать было нельзя. Скорее… коллеги с налетом взаимной вежливости. Шнайдер просто опасался приближаться к Паулю и говорить ему хоть одно лишнее слово, давая тень намека на то, чтобы к нему можно было прицепиться с обидной шуткой, а Пауль, очевидно, чуявший настороженность, ситуацию никак не форсировал. До этого момента. Шнайдер потянулся, наслаждаясь чистотой простыней и мягкостью кровати — в этот раз они остановились где-то весьма удачно. Без полиции, шумного продолжения пьянки или проблем с хозяевами. Уютный, убранный домик, тишина и покой. Тут спать бы и спать, спокойно переворачиваясь с боку на бок, но… Всегда есть «но». Сегодняшнее «но» сидело сейчас в кресле напротив: заспанное, непобритое и с бутылкой в руках. — Ты разбудил меня, чтобы… — Шнайдер помолчал, рассматривая Пауля и не спеша принимать сидячее положение. Он подбирал слова, чтобы не скатиться в ссору и не вырыть самому себе могилу. С Паулем любая фраза была как неосторожный прыжок на поле, где под каждым клочком травы закопаны мины. Никогда не знаешь, откуда прилетит и что сработает. — Чтобы выпить с тобой, да, ты удивительно проницателен, — Пауль закатил глаза, но без злобы или насмешки, а затем демонстративно постучал двумя бокалами, которые наверняка умыкнул по-тихому из хозяйского серванта, вызывая их дробный перезвон. Шнайдер нахмурился, пытаясь найти логику во всем происходящем. Не получалось. С Паулем никогда и ничего нормально не получалось, так что Шнайдер просто фыркнул, а затем отбросил одеяло и выбрался из постели. — Твой полет мысли меня иногда поражает. — Это комплимент? Я польщен. — А еще иногда мне кажется, что ты флиртуешь со мной. Но так как ты звучишь как-то похоже даже тогда, когда кроешь распоследними хуями техника-неумеху, я не обращаю на это внимания. Просто чтоб ты знал. — И снова я в приятном шоке от твоего сегодняшней догадливости. Это так алкоголь на тебя влияет? Тогда я очень удачно и правильно зашел, — Пауль потряс бутылкой — кажется, это был какой-то не очень дорогой виски. Шнайдер фыркнул в ответ, открывая окно. В комнату сразу же влетел морозный поток ветра, принося с собой колкую свежесть, разгоняя застоявшийся за ночь воздух и прогоняя отчетливый аромат перегара. Выбив из полупустой пачки сигарету, Шнайдер, не утруждая себя лишней одеждой, в одних трусах, замер у распахнутого окна, подкуривая и глубоко затягиваясь. Голова все еще немного кружилась, и курить в таком состоянии было особым видом мазохизма, но при виде зажигалки, выпавшей из кармана брюк, у него задрожали руки, и отказать самому себе Шнайдер не смог. На улице шел снег — крупными, сухими хлопьями он тихонько опускался на землю и асфальт, скрывая собой серость и черноту, принося с собой тишину и покалывая редкими быстрыми касаниями голый живот. Про Пауля Шнайдер вспомнил не сразу — только после того, как сделал пару затяжек, после того, как заполнил легкие, а в светло-серое небо улетело несколько облачков дыма, смешанного с паром. Обернулся, чуть виновато двинул губами, предлагая Паулю сигарету, чтобы тот закрыл глаза на рассеянность Шнайдера. И замер, чувствуя покалывания почти страха. Обреченный и тоскливый взгляд был так несвойственен этому человеку, что вместо Пауля Шнайдер увидел сначала кого-то другого. Совершенно чужого. Серьезного, смотрящего с тщательно скрываемым отчаянием и странной нежностью. Плечи укусы снежинок ощущали четче и болезненнее, чем живот, Шнайдер моргнул, дернулся, отодвигаясь от окна и спасая задницу от обморожения, и наваждение рассеялось. Пауль наполнил бокалы, едва не выронив бутылку, протянул один Шнайдеру — нос тут же обжег слегка маслянистый аромат, заставив поморщиться. Не важно. Они в очередной раз звякнули бокалами, выпили, а затем Пауль с лукавой улыбкой нагло взял из пачки Шнайдера сразу две сигареты, прикуривая третью, и снова заставляя дым гулять по комнате вместе со снегом.