Тепло ль тебе, девица?

1. Меж заснеженных еловых ветвей что-то шевельнулось, и он покрепче перехватил ледовое ружье. Он медлил, и промедление было опасным и унизительным. Он боялся. Он почти наверняка знал, что услышит в ответ на позывной, и в ушах звучал ответ, данный несколько лет – или десятилетий? – назад. Он собрался с силами, прокашлялся и произнес фразу, которая никогда с тех пор не покидала ни его разума, ни его языка, существовала внутри него, с ним – шепотом, напряжением в мышцах, ледяным осколком в гортани. Он обратился к ней с ритуальным, сказочным вопросом, и ни на секунду не сомневался в том, что это женщина. Это всегда были женщины. Предыдущую, кажется, даже веселило, что она не более, чем расходный материал. ...реакции не последовало. Он приблизился к ней еще на пару шагов, затрещали ветки, он повторил позывной громче. Она подняла глаза – чудовищно яркие и чистые, как небо над лесом, - и в ее взгляде было спокойное недоумение, словно бы решимость ничему не удивляться, поскольку все окружающее может оказаться предсмертной галлюцинацией, и вместе с тем… Он повторил свой вопрос в третий раз – и оттого, что не услышал ожидаемого, и оттого, что так предписывал обычай взаимоотношений дозорных с партизанами. Зачем-то нужна была вся эта мишура. Казалось, бессмысленные повторения бессмысленных действий насыщают жизнь чемто исконно человеческим, человечным, чего не смогли уничтожить десятилетия ядерной зимы. - Скоро будет. Я еще не на той… стадии. 2. Ей было лет тридцать пять, редкие желтые волосы - очаговая аллопеция, на левой ноге не хватало двух пальцев после страшной ночи тридцать восьмого года. Она могла выпить сколько угодно водки и не почувствовать опьянения. Она знала, что шансы выжить невелики, что дозорный перережет ей горло и скормит собакам: лесные жители чувствуют опасность за версту и предпринимают меры еще до того, как оценят реальные возможности противника. Но пока он пил с ней, цитируя кого-то из довоенных поэтов, и из общего у них была способность выживать, алюминиевая кружка и язык, на котором они думали и говорили, которым называли для себя явления окружающего мира и обозначали себя самих. Он оставил попытки узнать, кто она, и она слегка расслабилась, изучая исподволь его нехитрый быт. Здесь было множество вещей, лет сто назад доступных лишь военной олигархии – но война закончилась. Технологии перестали развиваться около двадцати лет назад, в них больше не было надобности: какой-то наблюдатель, возможно, ждал, пока жители центра без особой цели перебьют друг друга, но некому уже было хлынуть ордой на освобожденные земли. Кто-то, разумеется, до сих пор по привычке играл в войну (хотя армии распались, а государства прекратили свое существование), но дозорные не являлись носителями милитаристского сознания. В сущности, никто не знал, кто такие дозорные, какой дозор они несут и какова конечная цель их бдения в замерзших лесах – в том числе и они сами. Лес казался ей беспорядочным нагромождением стволов, кустарников и снега, снега, еще раз снега и снова снега. Ее отца убил медведь, но она не боялась медведей, потому что видела растерзанное тело на снегу, ворох вываливающихся кишок, пар из разорванного живота, - и знала, что это быстро, а боль сильнее, чем то, что осознают как боль. Но теперь, когда она уходила, в ее сознании лес разделялся пополам четкой, полыхающей линией: от заброшенной исследовательской базы к сторожке. На десятый день лег беспросветный туман, у нее кончились энергетические батончики, и она начала сомневаться в правильности выбранного направления. Для дозорных лес не был системой – скорее чем-то вроде океана, где можно повернуть в любую сторону и придти куда угодно, но передвижение, лишенное четкого направления, вполне могло сойти за неподвижность в отсутствие системы координат. Она так и не поняла, почему он позволил ей уйти живой. Может быть, потому, что украденный ею предмет уже не имел реального значения? И оттого нельзя было назвать кражей ее действия – ибо в этом мире возможно было лишь перемещение, лишь перенесение обессмысленного объекта из пункта А в пункт Б? Она никогда не ошибалась в расчетах. На одиннадцатый день в тумане появились сигнальные огни исследовательской базы. 3. У него оставались еще сигареты, но нечем было заправить зажигалку, кончился бензин – лет пять назад, гораздо позже, чем по всей планете, - и время от времени он просто перебирал их в руках или нюхал, не решаясь сломать, разжевать или совершить еще какое-то действие, значительно отличающееся от созерцания. Созерцание в последнее время и было его основной деятельностью, не прекращаясь даже во время охоты. Точно так же он смотрел на карту-ключ, которую вытащил у нее из подкладки комбинезона. Должно быть, они совершили неплохой обмен. Почти равноценный. Он не мог понять, что она вынесла из его норы, но чего-то неуловимо не хватало, чего-то важного… Впрочем, через несколько дней она будет мертва, даже если решит вернуться. Вот и все. Так просто. Так омерзительно просто. Он повторил губами имя, написанное на карте, и удивился тому, что еще понимает значение букв. Он привык к надписям, окружавшим его, - китайским, английским, русским, - и воспринимал их как орнамент, как незначительные элементы, переключал рычаги и кнопки автоматически, и тексты инструкций были набором смутно знакомых закорючек, рождавших в памяти какую-то тревогу, напряженность, подходящую к горлу и опадающую, вроде тошноты. Внутренне ужасаясь, он начал растаскивать ящики с консервами, которых хватило бы на всю его оставшуюся жизнь, и добрался минут через двадцать – если правду говорили механические часы, которые он исправно заводил каждый день, не имея практически никаких ориентиров для сверки, - до коробки с книгами. Это было наследство тех времен, когда слова что-то значили. Это было наследство тех времен, когда существовал смысл. Он отупело смотрел на страницы, испещренные знаками языка, на котором он говорил – когда говорил, - и мыслил, - когда мыслил. Он не понимал ни слова. В голове его наступила великая тишина. 4. Биометрические замки были примитивны, базы данных работали плохо, тем более, что перебои с электричеством случались все чаще, и аварийная подстанция проблем не решала. Однако потеря одновременно руки и глаза была ситуацией менее вероятной, чем потеря карты-ключа. Люк открылся с неохотой и душераздирающим скрежетом, и она неуклюже пролезла внутрь. Какое-то внутреннее торжество пожирало ее изнутри, и эта назойливое, тоскливое чувство – почти любая эмоция теперь была назойливой и тоскливой, способность испытывать чувства раздражала, мешала гармонии с миром, желанию просто доживать без претензий на глагол «жить». Он украл ее карту-ключ. Так просто. Так омерзительно просто. Значит, то, что она взяла – важно. Или важен сам факт, что она что-то взяла. - У тебя дурная привычка возвращаться, - сказал отчим. – Молчу, молчу. - Надеюсь, ты принесла как минимум запасной пульт управления системой «МОР-03», - сказала мать. Она улыбнулась. Десять лет назад ее сводная сестра участвовала в захвате этого артефакта. Несколько минут у них в руках была карикатурная возможность нажатием одной кнопки уничтожить планету. Превратить в лед. Сестра предпочла уничтожить пульт управления (вместе с собой), но не остатки человечества. Хотя соблазн был велик, а замысел – великолепен. - Всего вероятнее, это шкатулка с вороньими черепами, - она без особой осторожности открутила крышку жестяной коробки. Родители склонились над ней, и краем глаза она видела, как небритая щека отчима касается ободранного меха на ее капюшоне. Мать отреагировала первой, отшатнувшись, словно в отвращении. - Как это возмо… - отчим резко выпрямился, отошел в сторону и буквально рухнул в потертое кресло из тех, что раньше называли офисными, с вульгарной синтетической обивкой красного цвета. 5. Он много лет жил без воспоминаний и не знал уже, что означает – помнить. Он разучился читать на родном языке и сомневался в собственном имени. Но жестяная коробка, стоявшая в углу, обладала смыслом, она что-то значила, она была важна, и он не помнил уже, почему, поскольку не имел ни малейшей потребности ее открывать, но где-то под множеством слоев снега, под вечной мерзлотой было знание, была память, и тот факт, что она просто была, делал его жизнь осмысленной. Фрагментарно, вспышками, он видел обрывки прошлой жизни – липкий кошмар человеческой близости, после которой пожар одиночества пожирал душу, ночные рейды, грандиозные планы, все больше – слова, мучительный выбор, и наконец - записка графитовым карандашом на обороте какой-то очередной инструкции. Ведь он теперь даже не смог бы ее прочитать. Он подумал, что потеря такой великой ценности должна означать полное опустошение, но кража – да, кража! – навела резкость на его жизнь. Словно пробоина появилась в его мозгу, и оттуда полилась вода, туда – повалил снег, нервы пришли в нетипичное, уже забытое возбуждение, не имеющее ничего общего с физиологичным азартом охоты. Некоторое время он еще оставался в неподвижности, еще не верил нахлынувшим на него чувствам, а душа – есть ли еще такое слово в употреблении? Да и есть ли кому употреблять такие слова? – неохотно, лениво отзывалась на будоражащий букет тревоги, затаенной радости, тайного ликования, и что-то напирало, что-то давило и ширилось, и он думал, что в такие моменты раньше люди разражались хохотом или рыданием, но он никогда этого не делал – не смеялся и не плакал, никогда в своей нынешней – сегодняшней – жизни. Он замерз в лесу много, много лет назад. Впрочем, он не успел забыть о том, что украл ее карту-ключ, но, уже не зная мира вокруг, полагал, что нить обмена вещами связала их навсегда, и нет никаких других путей, никакого иного движения, а значит, она непременно вернется, и если он пойдет достаточно быстро, они встретятся даже не на середине пути, а ближе к ее дому, а у него с собой будет достаточно консервов, энергетических батончиков, обогреватель на биотопливе и еще какие-то полезные вещи, которые он судорожно запихивал в огромный рюкзак. В последние дни снег не шел, и он представлял себе четкие, как пятна запекшейся крови, следы. Отсюда до… туда. Из пункта А в пункт Б. Туда, где есть люди. По крайней мере, один человек.