***
My Bonnie lies over the ocean My Bonnie lies over the sea My Bonnie lies over the ocean Oh, bring back my Bonnie to me (Мой любимый за океаном, Мой любимый за дальним морем, Мой любимый за океаном, Пусть мой любимый вернется домой) — Шотландская народная песня***
Она приходит в порт каждый день. Стоит на пирсе, полной грудью вдыхает морской воздух, смотрит вдаль. Она терпеливо вглядывается в лица всех, кто прибывает в Порт-Ройал. Чужеземцы принимают ее за сумасшедшую. Местные знают, что это — дочка губернатора Суонна. Море отняло у нее самое дорогое и, конечно, никогда уже не воротит. Но она все равно приходит, день за днем. Она верит, что рано или поздно он вернется домой.***
В ушах коммодора Норрингтона все еще звучит музыка, в крови играет вино, хотя выпил-то он всего два бокала. Все-таки на собственной свадьбе жениху лучше проявить умеренность, но тогда почему он чувствует себя таким пьяным? Неужели от счастья? Он заходит в спальню и останавливается, завороженный открывшимся видом. Элизабет сидит на кровати в тонком пеньюаре и задумчиво смотрит на огонь в камине. Ее волосы роскошными волнами спадают на плечи и грудь, красиво оттеняя молочную кожу. От этого зрелища у Норрингтона перехватывает дыхание. Его жена прекрасна, и одна мысль об обладании ею сводит его с ума… Он делает неуверенный шаг вперед. Элизабет оборачивается и безучастно смотрит на него. В этом взгляде ни любви, ни симпатии, ни ненависти — никаких сильных чувств, лишь смертельная скука. — Прошу вас, не медлите, коммодор, — говорит она деловито. — Сделайте то, что должны, и ступайте. Я устала и хочу спать. Норрингтон вздрагивает. В прошедшие недели время от времени он позволял себе мечтать об этой минуте, но ни в одной из его фантазий Элизабет не разговаривала с ним в таком пренебрежительном тоне. Так обращаются к слуге или мастеровому. «Ну что встал, голубчик? Пошевеливайся. Заканчивай работу и ступай». Только это еще оскорбительнее. Словно она — так и быть — делает ему одолжение, но сама уже считает минуты до его ухода. — Я… — неуверенно говорит Норрингтон, но Элизабет не дает ему закончить. Смотрит на него с легким презрением и говорит: — Ну что вы мямлите, коммодор? Или вы не знаете, что делать? — Пожалуй, я оставлю вас, — выдавливает наконец Норрингтон, удивляясь тому, как глухо звучит его голос. — Вы устали и должны отдохнуть. Мы вернемся к этому… ммм, разговору, когда вы будете лучше себя чувствовать. — Как вам угодно, — с безразличием бросает Элизабет и ложится в кровать, натягивая одеяло до подбородка. Она лежит ровно по центру, давая супругу понять, что он может поискать себе другое место для сна. — Спокойной ночи, Элизабет, — неуверенно говорит коммодор, уже стоя в дверях. Элизабет не отвечает. Она уже спит или делает вид, что спит. Норрингтон закрывает за собой дверь, уходит в свой кабинет и падает в кресло, бессильно опуская голову на руки. «Что я наделал?»***
Элизабет встает только в десятом часу утра, сладко потягивается и садится на кровати. Кажется, вчера все прошло довольно неплохо. Она ненавидит Норрингтона всеми фибрами души, но знает, что он — джентльмен, а потому никогда не позволит себе никаких ответных действий по отношению к ней, как бы она его ни провоцировала. И она помучает его всласть. Она заставит его проклинать каждый день за то, что он, стремясь угодить ее отцу и поднять собственный авторитет, имел наглость настоять на этом союзе, прекрасно понимая, что Элизабет любит другого. Да, Уилл Тернер предпочел ей море и разгульную жизнь пирата, и едва ли она может осуждать его за этот выбор, но это ровным счетом ни-че-го не меняет. Однако Норрингтону плевать на ее чувства, не так ли? Его волнуют лишь карьера и его драгоценная репутация. Что ж, пусть наслаждается всеми причитающимися ему лаврами, потому что других удовольствий семейная жизнь с Элизабет ему не доставит. Об этом она позаботится. Она неспешно поднимается, зовет горничную, позволяет ей обмыть, одеть и причесать себя и через час с лишним спускается в столовую, где Норрингтон все это время терпеливо ждет ее, попивая чай с молоком. Он выглядит совершенно невозмутимым, словно вчерашняя сцена нисколько его не задела. Элизабет мстительно улыбается про себя: «Ты хороший актер, Джеймс. Но меня ты не переиграешь». — Доброе утро, моя дорогая, — приветствует он ее, учтиво встав с места. — Как вы спали? — Благодарю вас, я спала чудесно. Только прошу вас не называть меня «моя дорогая». Во всяком случае, в домашней обстановке. Мне это неприятно, к тому же это обращение звучит пошло. Кажется, Норрингтону это не нравится. «Наверняка беспокоится о том, что подумают слуги, — рассуждает Элизабет. — О, не волнуйся, Джеймс, они и так подумают черт-те-что, когда будут менять простыни в хозяйской спальне. Идеально чистые, накрахмаленные, выглаженные простыни, на которых я так славно спала одна». Элизабет перехватывает взгляд Титубы. Чернокожая служанка, которая служила еще в лондонском доме отца коммодора с незапамятных времен и помнит Джеймса мальчиком, смотрит на нее со смесью любопытства и неодобрения. Она-то любит молодого хозяина как сына и не может взять в толк, почему жена позволяет себе говорить с ним в таком тоне. Только не ее ума это дело. Завтрак проходит в молчании. Элизабет ест с удовольствием, прикладывая дополнительные усилия к тому, чтобы своей жизнерадостностью портить настроение супругу. Норрингтон пьет чай, чашку за чашкой, хотя по нему видно, что он бы не отказался от чего покрепче.***
День кажется бесконечным. Норрингтон работает с документами у себя в кабинете. Он бы отправился в адмиралтейство, но боится, что его визит станет поводом для сплетен среди матросни: коммодор бросил молодую жену на следующий день после свадьбы. Это повредит не только ему, но и Элизабет. Нет уж, пару дней он пробудет дома, к тому же, как знать, может быть, все еще наладится между ними? Когда за окнами начинает темнеть, он откладывает письменный прибор, убирает отчет в папку, поднимается с места и идет к жене. — Добрый вечер, Элизабет, — говорит Норрингтон, заходя в спальню. На этот раз она сидит в кресле с книгой. Она отрывает взгляд от страницы и смотрит на мужа с легким раздражением, явно говорящим о том, что он пришел не вовремя. — На самом интересном месте, — бормочет она, но роман откладывает и поднимается со своего места. Норрингтон подходит к ней несколько неуверенно, не зная, чего ждать от нее на этот раз. Несмотря на богатый опыт, он почему-то чувствует себя как мальчишка, впервые оставшийся наедине с женщиной. Он робеет и не знает, с какой стороны подойти. Элизабет смотрит на него выжидательно, но без особого интереса. «Сделайте то, что должны, и ступайте». Норрингтон подходит к ней вплотную, неловко кладет ей теплую ладонь на талию, наклоняется и прикасается своими губами к ее. Что ж, с тем же успехом он мог бы поцеловать гальюнную фигуру на носу корабля, — никакой реакции, ни малейшего ответа. Норрингтон отстраняется и смотрит в глаза Элизабет. В них не отражается ровным счетом ничего. — Элизабет, я что-то делаю не так? — спрашивает он наконец. — Что вы говорите? — она смотрит на него так, словно он разбудил ее или отвлек от серьезных мыслей. — Простите, я задумалась… — Элизабет, что с вами? — А что со мной? — девушка смотрит на него непонимающе. — Я не понимаю… Вам неприятно? Я вам неприятен? — Коммодор, прошу вас, не утомляйте меня разговорами. Конечно, опыта у меня никакого нет, но, насколько мне известно, то, ради чего вы пришли, не требует длительной предварительной беседы. Делайте свое дело, только молча, s’il vous plaît (* фр. «пожалуйста», «будьте добры»). — Невысокого же вы обо мне мнения, Элизабет, если полагаете, что я могу просто прийти к вам, сделать, как вы выразились, «свое дело» и уйти, не обращая внимания на ваше состояние, ваши пожелания и… — Мои пожелания?! Оставьте, коммодор, когда они вас занимали? Вы взяли меня в жены, прекрасно зная, что я не испытываю к вам ничего. Что именно заставило вас подумать, что мое отношение к вам изменится, когда брачные узы свяжут нас? Вы были, есть и всегда будете для меня совершенно чужим человеком, при этом, прошу вас заметить, я готова исполнять свой долг по отношению к вам. Уж простите, если я не буду при этом разыгрывать энтузиазм, но, с другой стороны, за фальшивой страстью вы можете обратиться в одно из непотребных заведений в порту. Вам не откажут. Норрингтон ничего не говорит в ответ. Он молчит с минуту, словно обдумывая сказанное Элизабет, затем разворачивается на каблуках и выходит из комнаты, закрывая за собой дверь.***
На следующий день он приходит в адмиралтейство ни свет ни заря. С порога обрывает Гроувза, пытающегося задать ему вопрос личного свойства. — Дела не ждут, Гроувз. Что тут у нас? День проходит как назло чудовищно быстро. Коммодор работает на износ, занимает голову вопросами, которые в других обстоятельствах перепоручил бы кому-нибудь из младших по званию, лично едет в порт, затем на новый фрегат с инспекцией, затем на переговоры с представителями торговой компании. Сейчас ему нужно одно — превратиться в машину, бесчувственную и эффективную, не думать о том, что ждет его дома. Жилетт намекает, что пора бы Норрингтону отправляться домой, чтобы не пропустить ужин с молодой женой, но тот отмахивается: —Нужно доделать все сегодня, пока я ничего не забыл. Он возвращается в особняк только ближе к ночи. В гостиной и столовой темно. Значит, Элизабет уже поужинала и ушла к себе. Прекрасно. А он посидит у себя в кабинете. По дороге на второй этаж он встречает Титубу. — Как она? — спрашивает у служанки. — Миледи сегодня рано ушла спать. Утомилась, — с загадочной улыбкой сообщает ему Титуба. — Вам что-нибудь нужно, хозяин? Разогреть вам ужин? — Спасибо, я не голоден. Ступай к себе. Спокойной ночи. — И вам спокойной ночи, милорд, — еще одна таинственная улыбка, и служанка исчезает во мраке.***
— Джеймс, — звучит над самым его ухом жаркий шепот. Норрингтон просыпается и поднимает голову. Кажется, он заснул прямо за рабочим столом, не сняв ни форму, ни парик. Свеча давно погасла, и в темноте не видно ни зги. Наконец глаза его привыкают к ночному сумраку и им предстает странное видение, парализующее в своей прелести. Элизабет склоняется над ним с самой нежной улыбкой. На ней все тот же пеньюар, впрочем, надетый так небрежно, что одна из лямок совсем спала с плеча, оголив нежную кожу. Волосы рассыпаются по плечам, спине, груди прекрасной дикой копной. Глаза блестят от любви и желания. Она похожа на праматерь Еву — воплощенная женственность, немного пугающая в своей естественности. Обеими ладонями Элизабет касается плеч Норрингтона, и в этом жесте какая-то удивительная интимность. — Элизабет, что вы здесь делаете? — коммодор поспешно поднимается на ноги. Он продолжает всматриваться в лицо жены, ища подвох, но встречает только неподдельную страсть. — Я волновалась за вас, — тихо отвечает она. — Мне было так одиноко, так грустно… А вы все не идете ко мне. — Элизабет, вы ясно дали понять мне, что мое общество вам неприятно, — неуверенно говорит Норрингтон. — Я играла с вами, — невинно объясняет Элизабет. — Я смеялась над вами, и мне так стыдно за мое поведение. Но как вы могли поверить в то, что я серьезно намеревалась избегать вас до конца жизни? Вон вы какой. Вы — воплощенная женская мечта. Красивый, статный, сильный, благородный, смелый, страстный… Она говорит это, а ее шаловливые пальчики бегают по его груди, касаются золотых пуговиц мундира, исследуют вышивку жилета, теребят шейный платок… — Я без ума от вас, коммодор, — шепчет Элизабет, приближая свое лицо к его, обдавая его душистым дыханием. — С моей стороны так непристойно говорить это, но что я могу с собой поделать? Я всегда была влюблена в вас, всегда мечтала быть вашей, и вот моя мечта осуществляется… — О, Элизабет, — Норрингтон боится потерять рассудок. Перестав сдерживать себя, он впивается в губы Элизабет жарким поцелуем, на который она отвечает с готовностью, ухватившись обеими руками за его шею, с силой притягивая его голову к себе, прижимаясь к нему всем телом, обдавая его ароматом сладкого парфюма, благовоний, пряного вина… Элизабет обмякает в его руках, дышит часто и тяжело, непослушными пальцами пытается освободить его от мундира, жилета, платка, но терпит поражение. Наверное, нужно перенести ее в спальню, но на это нет времени. Коммодор с легкостью приподнимает жену и сажает ее прямо на свой письменный стол, поверх документов и писем. Она моментально обвивает его бедра гибкими ногами, привлекая еще ближе к себе, продолжая с остервенением целовать его губы, впиваться в него так, словно готова проглотить его целиком. Это слишком прекрасно, слишком сладко, чтобы быть правдой… Тревожный колокольчик в голове Джеймса Норрингтона звенит все настойчивее, превращаясь из едва слышной трели в оглушительный перезвон. «Слишком прекрасно, чтобы быть правдой». Ее шаловливые пальчики все же расправляются с платком и пробираются в ворот его рубашки, невесомо касаются его груди. Винный привкус на ее губах сводит с ума, но Элизабет никогда не пила вина на его памяти. «Я не испытываю к вам ничего». Элизабет выразительно выгибается в его руках, призывая действовать решительнее. «Вы были, есть и будете для меня совершенно чужим человеком». Нет, тогда она не играла, не притворялась. Это тогда она была настоящей, а сейчас… Винный привкус, но это не просто вино и не просто специи. Он пил такое однажды, в далекой юности. Он все еще помнит этот вкус и знает, где и зачем это добавляют в питье. «Можете обратиться в один из непотребных домов в порту, вам не откажут». Норрингтон резко отстраняется, хватается за спинку кресла, чтобы не упасть. Он с трудом переводит дыхание и смотрит на жену. Распластанная на его столе Элизабет глядит на его в ответ. Страсть, разочарование, отчаянное желание продолжения и никакой неприязни в ореховых глазах. Нет, здесь явно что-то не так. — Джеймс, в чем дело? — шепчет она. — Что не так? — Элизабет, — его голос звучит так хрипло, что коммодору приходится откашляться и повторить, — Элизабет, что вы пили сегодня за ужином? — Любовь моя, какое это имеет значение? — она улыбается глупой, пьяной улыбкой. От слов «любовь моя» у Норрингтона сводит все внутренности. Дьявол нашептывает ему оставить допрос и вернуться к жене, вернуться к тому, чем они занимались, потому что другого шанса может и не представиться. «Нет, она возненавидит меня еще больше, когда придет в себя», — твердо говорит себе Норрингтон. — Это имеет значение, Элизабет. Вы должны ответить мне, что вы пили. — Чай, сок, пару бокалов вина… — Вино… Что за вино? — Я не знаю, какое-то странное, пряное. Титуба принесла. Сказала, я так быстрее засну. — Но вы не заснули. — Я не могла спать. Я думала о вас. Только о вас. Джеймс, идите ко мне. Вы мне нужны. Прикоснитесь ко мне снова… Она тянет к нему руки, обнимает его плечи и сжимает цепкими пальцами, заставляя чувствовать себя безвольным слабаком… — Нет, Элизабет, подождите, мы должны разобраться, — вновь пытается остановить ее он. — Вы ведете себя странно. — Что странного в том, что я люблю своего мужа и желаю его? — в глазах Элизабет неподдельное изумление. — Иди же ко мне, Джеймс… Она вновь обвивает его ногами и пытается притянуть к себе, но Норрингтон усилием воли вырывается из ее хватки. — Странно то, — чеканит он, — что моя законная жена, благонравная английская леди, получившая лучшее воспитание из всех возможных, которая притом никогда не скрывала своей холодности ко мне, вдруг стала вести себя как развратная женщина, промышляющая в порту древнейшим ремеслом. Элизабет задыхается от возмущения. Она поспешно встает со стола и дает Норрингтону смачную оплеуху, от которой у него звенит в ушах. Неужели он ошибся?! Неужели оскорбил ее, когда все это было по-настоящему, и тем самым навсегда упустил свой шанс на счастье?! Он смотрит на нее, пытаясь понять, что же с ней творится на самом деле. — Как вы смеете, Джеймс Норрингтон? — спрашивает Элизабет звенящим от гнева голосом. — Как вы смеете сравнивать меня, дочь губернатора Порт-Ройала, с портовой шлюхой? Как вы можете… Она запинается и хватается за край стола. По ее лицу разливается смертельная бледность. — Элизабет, что с вами? — Я… я… Ее качает. Норрингтон уже протягивает к ней руки, чтобы подхватить ее, если она начнет падать, но в этот момент она резко сгибается пополам и опорожняет желудок прямо на ковер в его кабинете. — Что с вами, Элизабет?! — кричит он. — Врача, — хрипит его жена.***
— Доброе утро, Элизабет! — Норрингтон учтиво выдвигает стул для супруги и помогает ей занять место за утренним столом, после чего садится напротив. — Как вы себя чувствуете? Девушка смотрит на него как на умалишенного. — Полночи я выплевывала свои внутренности под присмотром доктора Макговерна, а вы спрашиваете меня, как я себя чувствую? — Элизабет, всему, что происходило с вами вчера, есть закономерное объяснение. Думаю, вам будет небесполезно узнать, что сегодня утром я уволил Титубу, которая подмешала вам в вино некое народное средство, используемое аборигенами с незапамятных времен. — Что за средство? — морщится Элизабет. — Рвотное? — Афродизиак, — объясняет Норрингтон спокойно. — Это средство используется для… — Я знаю значение слова «афродизиак», — перебивает его Элизабет. — Но зачем она подсыпала мне его? Полагаю, не по вашему указанию? — Элизабет, я бы никогда не посмел, — задыхается Норрингтон. — Титуба действовала по собственному почину. Она обратила внимание на… ммм, особенность наших с вами отношений и решила помочь нам, так сказать, «растопить лед». Она действовала из добрых побуждений, поэтому я не отдал ее под суд, но потребовал, чтобы она покинула город в течение суток. По счастью, вчера я своевременно догадался, что вы были не совсем в себе, так что катастрофы удалось избежать. — Избежать? — поднимает бровь Элизабет. — Я имел в виду то, что сумел вовремя остановиться, и вам, надеюсь, не придется ни о чем сожалеть. — Вы, должно быть, шутите, коммодор! — выплевывает Элизабет. — Не придется ни о чем сожалеть! Пусть я и находилась под действием этого вещества и не контролировала себя, но я осознавала все, что со мной происходило. Я до сих пор чувствую ваши руки на себе… Девушка делает трудноуловимое движение, словно пытается сбросить мерзкое насекомое, прицепившееся к платью. — Не знаю, удастся ли мне когда-нибудь отмыться от того, что я пережила вчера. От того, что говорила и что делала я, и от того, что говорили и делали вы. — Элизабет, повторюсь, ничего страшного не произошло. Я остановил вас, как только понял, что что-то не так, а это произошло довольно скоро. — А должно было произойти еще скорее! — выкрикивает Элизабет. — Как вы могли подумать, что я по доброй воле и в своем уме пришла к вам и как… как недостойная женщина стала умолять вас о близости, когда я неоднократно давала вам понять, что никоим образом не заинтересована в консуммации нашего брака?! — Элизабет… — Если вы еще не поняли этого, коммодор, то читайте по губам: вы мне неприятны. В вас нет ровным счетом ничего, что я могла бы счесть привлекательным. Раньше я хотя бы уважала вас как друга моего отца, но теперь и от этого уважения не осталось ни капли. Да, я сама согласилась на этот брак, так что винить мне некого, но, если хотите знать правду, и секунды не проходит, чтобы я не пожалела о том, что пошла у вас на поводу. И, если уж совсем начистоту, я была бы совсем не против, если бы по той или иной причине наш союз распался. — Вы знаете, Элизабет, что я не могу развестись с вами, — немного повысив голос, говорит Норрингтон. — Освободиться от меня вы сможете только в случае моей смерти. — Что ж, — выплевывает Элизабет. — В таком случае придется мне запастись терпением, не так ли? Если эти слова слетают с ее губ, как она проникается глубокой ненавистью к себе за то, что посмела сказать такое. Она ведь этого не хочет. Она может сколько угодно вести свою войну против Джеймса Норрингтона, убеждать себя в том, что предпочла бы ему — не то, что Уилла Тернера, — но, в сущности, кого угодно, но обмануть себя невозможно: Джеймс Норрингтон — хороший человек. Должно быть, лучший из всех, кого она знает. Так за что же она так с ним? Норрингтон ничего не говорит. Кладет салфетку на стол, поднимается и выходит из столовой.***
— Нет, коммодор, об этом не может идти и речи, — чеканит губернатор Суонн. — Простите, но я не только администратор, но еще и отец, и я не позволю мужу моей дочери отправляться в самый наш горячий регион буквально через считанные дни после свадьбы! — Губернатор Суонн, война сама себя не выиграет, — устало произносит Норрингтон. — Вы сами знаете, что сейчас каждый корабль, каждый человек на счету. На севере мы можем принести большую пользу. Наше участие вполне может оказаться решающим для исхода войны. — Это не ваша война, коммодор. — Это война, которую ведет моя страна. И я обязан быть там. — А как же Элизабет? Перед ней вы своих обязательств не чувствуете? Коммодор встает, отходит к окну, задумчиво смотрит на море. Затем поворачивается к губернатору лицом, и тот вздрагивает от того, каким усталым и старым кажется Норрингтон в эту минуту. А ведь ему всего лишь тридцать лет… — Губернатор Суонн, я понимаю, что не должен обсуждать с вами подробности нашей с Элизабет семейной жизни, но для того, чтобы вы поняли мою позицию, скажу: миссис Норрингтон, очевидно, поторопилась, согласившись на брак со мной. Она четко и неоднократно дала мне понять, что глубоко сожалеет о своем решении. Именно поэтому я не хочу доставлять ей дальнейшие неудобства своим постоянным пребыванием в доме. — Что за вздор, коммодор?! Элизабет просто семнадцатилетняя дурочка. Вбила себе в голову, что влюблена в этого кузнеца-разбойника и вот страдает от своей придуманной страсти. Вы же знаете женщин, знаете их наивную сентиментальность! Она станет старше, успокоится и сможет оценить по достоинству то, что имеет. Не рубите с плеча, мальчик мой, — губернатор отеческим жестом кладет ладонь на плечо Норрингтону. Тот выдавливает из себя подобие улыбки. — Я все понимаю, губернатор, и именно поэтому я хочу дать Элизабет время. Кампания займет по меньшей мере несколько месяцев. За этот срок она сможет разобраться в себе и решить, что лучше для нее самой. Прошу вас, подпишите бумаги. — Ну, если вы так решили…***
— Коммодор Норрингтон, — тихо произносит Элизабет, подняв глаза на мужа. Ей до боли стыдно, но другого шанса не представится. Они стоят в порту. Все вещи уже погружены на корабль. Идут последние приготовления. На Норрингтоне парадная форма. Сегодня они уходят в поход, и когда он закончится — лишь Господу известно. Элизабет и в голову прийти не могло, что Джеймс вызовется примкнуть к той части английского флота, что сейчас ведет сражения с французами и их союзниками на северо-восточном побережье. Она вела себя с ним… непозволительно, но неужели его обида так глубока, что он готов погибнуть, чтобы изощренно наказать ее?! Норрингтон отвечает ей учтивым, но, в сущности, ничего не выражающим взглядом. О нет, все еще хуже, чем она думала. — Да, Элизабет? — Коммодор, я хотела сказать… То, что я тогда наговорила вам… Я не имела этого в виду. Я попыталась выставить вас виноватым, когда вся вина лежала на мне, и это не делает мне чести. Надеюсь, вы понимаете, что я так говорила от стыда за свое собственное поведение и от обиды. — Разумеется, — коротко кивает Норрингтон. — Одним словом, мне очень жаль. Пожалуйста, не принимайте на свой счет. Коммодор снова кивает. Элизабет подозревает, что должна поцеловать его хотя бы в щеку, чтобы соблюсти все приличия, — но Норрингтон явно не собирается предоставить ей такой возможности. Ее прикосновение противно ему… Нет, все же это просто обида. Она знает его лучше, чем кто-либо, ведь, сколько она себя помнит, он всегда был рядом. Он обязательно оттает. Потом, когда пройдет время. Он всегда прощает ее. Всегда протягивает ей руку помощи. Даже тогда, когда она меньше всего заслуживает этого. Потому что на этом испокон веков строятся их отношения. Перед глазами Элизабет проносятся воспоминания. Вот ей двенадцать лет, и она без спроса зашла в кабинет лейтенанта Норрингтона и меряет у зеркала его треуголку. Ее голова полностью скрывается под огромным головным убором, и она не сразу замечает, как на пороге появляется хозяин кабинета. Он подходит к ней стремительным шагом, снимает треуголку с ее головы. Она ждет, что сейчас он накричит на нее или скажет что-то холодное, хлесткое, злое. Но нет, он смотрит на нее, его лицо разглаживается. Он кажется серьезным, но глаза улыбаются: «Позвольте, мисс Элизабет, я покажу вам, как правильно ее носить». Теперь ей пятнадцать и в поместье ее отца прием для представителей Ост-Индской Компании. Дочь мистера Пилгрима танцует со всеми самыми интересными кавалерами — сыновьями лондонских коммерсантов, наследниками ямайских плантаторов, — а в перерывах между танцами с милой улыбкой говорит Элизабет колкости. И ведь Элизабет умеет так хорошо танцевать, и она могла бы заткнуть эту выскочку за пояс, да только никто не приглашает ее. Ей обидно, слезы подступают к глазам. И в этот момент Джеймс подходит к ней, учтиво кланяется и протягивает руку: «Мисс Суонн, вы окажете мне честь?» И сердце ее готово выскочить из груди от счастья и благодарности. Вот ей семнадцать. Она побывала в пиратском плену, а затем провела ночь на необитаемом острове с известным распутником Джеком Воробьем, чем окончательно скомпрометировала себя. Никто не поверит в то, что после всего этого ей удалось сохранить честь и достоинство. Ни один уважающий себя джентльмен теперь не посмотрит в ее сторону, но Джеймс не задает оскорбительных вопросов, не ставит ее репутацию под сомнение, ни словом, ни полусловом не показывает ей того, что она стала менее подходящей, менее желанной для него невестой. Он всегда протягивает ей руку, как бы низко она ни пала. Она знает, что и теперь он найдет в себе силы пожалеть ее в ее слабости. Может быть, не сейчас. Но рано или поздно точно. Коммодор Норрингтон идет на корабль, и Элизабет остается только смотреть на его подтянутую фигуру, на ровную спину, при взгляде на которую приходит на ум одно слово — «выправка», на сцепленные сзади кисти рук. — Пожалуйста, берегите себя и возвращайтесь домой, Джеймс, — очень тихо говорит она. Но ее муж, конечно, не слышит этих слов.***
Проходит месяц. За ним другой, третий. Норрингтон пишет домой редко, всегда скупо, словно это не письмо жене, а короткая деловая записка. Все новости Элизабет приходится узнавать у отца, который — как всегда — в курсе всего. В июне англичане берут форт Босэжур. Это славная победа. Но в июле приходят дурные вести: в сражении при Мононгахеле британская армия под командованием Джорджа Вашингтона терпит сокрушительное поражение от французов и их индейских союзников. О том, чтобы захватить земли Людовика в Новом Свете речи уже не идет, хоть бы сохранить свои территории. Затем долгое молчание и снова радостные вести о достижениях англичан в Новой Шотландии. Победа становится все более вероятной. Даже в Порт-Ройале оживленно потирают руки, пытаясь предугадать, кому отойдет Луизиана в случае триумфа. От Джеймса приходит письмо. На этот раз видно, что его писал живой человек из плоти и крови. Он счастлив, он предчувствует благоприятный исход, но финала представления он уже не увидит, поскольку три корабля под его командованием возвращаются в порт приписки. В конце он пишет: «Рискуя навлечь на себя ваш гнев, признаюсь все же, что соскучился по вам безмерно. Считаю дни и часы до встречи с вами, моя Элизабет. Благослови вас Бог!». Эти слова греют Элизабет душу. Странно, но она тоже скучает по нему. Без него в доме пусто. И тихо. Ей неуютно сидеть одной за большим дубовым столом в гостиной и в звенящей тишине пить чай. Ей страшно по ночам, когда с моря дует дикий ветер, и ветви ближайших деревьев бьют по стенам. Доходит до смешного, но время от времени она заходит в его кабинет, берет в руки его вещи — пресс-папье, письменный прибор, папку с документами — и вдыхает их запах. Кажется, они по-прежнему пахнут им, и так легче представить, что он рядом. Она уже давно почти не думает о Уилле. Уилл — это ее детское увлечение, влюбленность из чувства протеста. Зачем влюбляться в достойного человека, когда можно полюбить пирата? Но теперь она начинает понимать, насколько это наивно и глупо. Если подумать, все самые жуткие события в ее жизни так или иначе связаны именно с Уиллом. Пиратский плен, необитаемый остров, битва в пещере на Исла де Муерта, — это он втянул ее во все это. Он всегда подвергал ее жизнь опасности, в то время как Джеймс всегда оказывался рядом, чтобы все исправить и спасти ее. И, кажется, она ни разу не сказала ему спасибо за это…***
Джеймс должен вернуться на Ямайку со дня на день. Элизабет теперь каждый день ходит в порт, смотрит на море, надеется первой заметить его корабль. Ей нужно многое сказать ему, и ожидание невыносимо. Проходит еще несколько недель. Липкий страх закрадывается в сердце, но Элизабет прогоняет его усилием воли. Она верит, что все будет хорошо. Наконец приходят вести. Три корабля королевского флота на пути в Порт-Ройал попали в шторм. На Багамах на побережье вынесло щепки и обрывок штандарта. Элизабет пытается сохранять спокойствие. Она знает, что всегда есть выжившие, и ее Джеймс обязательно будет среди них. Она по-прежнему каждый день приходит в порт в сопровождении служанки. — Миссис Норрингтон, уже поздно, давайте вернемся домой, — просит девица, жалобно поглядывая на хозяйку. — Еще полчаса, Мэри. Мы подождем еще полчаса. Через полторы недели тридцать выживших прибывают в Порт-Ройал с торговым судном, подобравшим их в море. Элизабет напряженно вглядывается в лица. Она узнает Гроувза, хотя и с трудом: в гражданском, без парика, с ожогом вполлица он выглядит совсем другим, да еще этот тяжелый взгляд человека, который видел невыразимое. — Где он? — спрашивает она жестко. — Я… не знаю, — отвечает Гроувз, стараясь не смотреть ей в глаза. — В последний раз я видел коммодора на палубе «Разящего», когда он давал приказ спустить на воду шлюпки. Он лично руководил эвакуацией, миледи, и… — Договаривайте, мистер Гроувз. — Миледи, я боюсь, он не сумел спастись до того, как мачта рухнула на палубу. — Вы своими глазами видели его смерть? — Нет, миледи, но… — Тогда не утверждайте, что он погиб. Он вернется, — Элизабет теряет интерес к Гроувзу и снова устремляет взгляд на море. — Он обязательно вернется.***
Она приходит в порт каждый день. Стоит на пирсе, полной грудью вдыхает морской воздух, смотрит вдаль. Она терпеливо вглядывается в лица всех, кто прибывает в Порт-Ройал. Чужеземцы принимают ее за сумасшедшую. Местные знают, что это — дочка губернатора Суонна, вдова коммодора Норрингтона. Море отняло у нее самое дорогое и, конечно, никогда уже не воротит. Но Элизабет все равно приходит, день за днем. Она верит, что рано или поздно он вернется домой. Он вернется. Он вернется. Вернется. Вернется….