Исцелить душу.

— Царь батюшка! — молодой парнишка упал на колени перед Иваном, но тот не удостоил его и взглядом.       Все думы его были только об одном сейчас. Как мог Фёдор, его Фёдор, да предать? Колдовством заниматься, приворожить? Увели его в подвал, разворошили всю горницу, но окромя амулета с лягушачьими костями не нашли ничего. И почему же чернь не спала, не отпустила его жгучее сердце? Всё так же любит кравчего царь, оттого и горестно ему, и мысли только об одном. -…пшёл! — Иван вдруг посмотрел на слуг своих.       Гнали они неизвестного доносчика, видать, ничего путного тот не сказал. — Заговор, Царь! Выслушайте, умоляю! — Да пустите же вы его, — нахмурился государь. — Молви. — То о Фёдоре Лексеиче… — Не сметь говорить о нём! — рявкнул Иван, да так ударил посохом, что задрожали колонны. — Никогда! — Подставили его, царе! — горячо выкрикнул доносчик. Тихо стало. Дажё шёпота не слышно. — Все прочь! Все! Негодные псы, а ты… — государь указал на парнишку. — Останься. — Да разве можно… — начал кто-то из бояр. — Я непонятно сказал?! Светлица вскоре опустела. — Кто ты будешь? — Я Алёша, по отцу Николаич, я у Фёдора Лексеевича на кухне службу веду, хороший он кравчий, честный со всеми, наказывает только тех, кто того заслужит. Сегодня я боярам прислуживал, не хотел я разговоры чужие знать, да как только понял, о чём они, так сразу к Вам. — Да не затягивай! Говори, ну! — хмурился Иван. — Много выпили они, чему-то радовались! Мол, наконец-то сгинет чёрт всея Руси. А потом я понял, пошто они. Лапки те Фёдору Лексеевичу подбросили, знали, что именно в этот день наденет сий чудный амулет ваш кравчий, то ж подарок маменьки его, да в этот день она погибла, вот и почитает память. Побледнел государь, да словно постарел в миг. — Ежели правду молвишь — золотом одарю, а коли лжёшь — сожгу на костре, повешу! — Правду, Царь батюшка! — Имена назовёшь? — Не ведаю как их зовут, да узнать — узнаю! — Живо всех ко мне позови! Вернулись опричники и бояре, да страшно им было, слышали они разговор. — Где сейчас Басманов? — У Малюты, царь батюшка. — У Скуратова? — гнев охватил государя, — Я не давал приказу его пытать! — вскочил. — Так и не пытать приказу не давали. Правду любыми способами узнать, да ведь всем известно, что Малюта в этом деле не знает равных. — Ты, — он указал на поварёнка. — И Вяземский с Грязным. Разыщите мне этих бояр к обеду, а не приведёте — языки поотрезаю! Всем!       Поклонились трое, да вышли поскорее, времени до обеду оставалось мало. Царь же пошёл до пыточных к Скуратову, и молился Богу, чтобы не было поздно. В пыточных пахло кровью и жжёной плотью. Иван, не обращая внимание на смрад, нашёл Малюту, вытирающего кровь. — Здрав буде, Царь! — опричник отвесил поклон до земли. — Никак про Басманова разузнать желаете? — Про него, — низким, почти как у того, кто к смерти готовится, голосом ответил государь, — Отвечай что с ним, пёс! Сглотнул Григорий Иваныч, да молвил, — Молчит, Царе, первое время только слёзы пускал, аки девка, в невиновности своей клялся. Потом вообще замолчал, только орал от пыток да… — замолчал опричник, с силой ударил Иван посохом. — Веди меня к нему, окаянный! Живо! Поклонился опричник, быстро повёл государя к Басманову.       Там, где висел Фёдор, стоял запах крови и самой смерти. Побелел Иван. Любимый мальчишка, что был в одних штанах, за эти три дня изменился почти до неузнаваемости. Криво отстриженные волосы теперь едва касались ушей, тонкий стан был весь в запёкшейся крови и рваных ранах, над сердцем, как у каждого предателя, появилось клеймо иуды. Жив ли? Дышит? — Феденька… — если б не Скуратов, так и упал бы царь прям там, на грязный пол. — Феденька… Что же это… Не отзывался пленник. — Сними его. Живо сними, говорю! — Да-к ведь предатель, государь, ирод, разве… — Ты, пёс! Не сметь молвить такого! — Так невиновен он, что ли? — побелел Малюта. Одно дело предателя, изменника пытать, другое — просто так, ни за что, чуть ли не до беспамятства изнурить человека. — Не твоего ума дела, снимай, — почти по зверинному прозвучал государев приказ.       Григорий Иваныч поклонился, да к пленнику подошёл. Фёдя дёрнулся, завидев мучителя, но даже стона болезненного не издал. Скуратов замки открыл, и Федя встал на ноги, но настолько ослабел, что сразу же упал. Царь подбежал к любимцу и мигом накинул на него свой царский кафтан. В подвалах Малюты всегда было студёно. — Феденька, соколик мой… — никогда доселе не слыхивал Григорий Иваныч такого жалобного голоса у Царя. — Прости меня, окаянного… Не уберёг единственное сокровище своё, век мне мучаться в Аду. — Не понимает он Вас, Царе, в бреду всю ночь промулчался, — на свой страх ответил Малюта. — Иди и вели привести царского лекаря в мои покои, — Иван поднял Фёдора и прижал к себе. Басманов вдруг застонал от боли, да от звука этого у государя сжалось сердце. — Так ведь не дойдёт он до покоев ваших, Иван Васильевич. — Иди, окаянный! Надо будет — сам на руках донесу, — грозно ответил Царь. Григорий Иваныч поклонился да вышел поскорее.       Государь укачивал в руках израненное тело бывшего кравчего, и не смог сдержать горьких слёз, как тогда, когда держал уже безжизненное тело своей Анастасии. Только тепереча больнее было, хуже — сам сгубил. И злость в нём была такая дикая, да только непонятно было — на себя иль на бояр. Не выслушал, словечка молвить не дал. На коленях умолял Феденька шанс дать, но в ответ получил лишь презренье. Феденька. Федя. Федора. — Всё сделаю для тебя, — шептал Царь. — Всё. Не отдам смерти проклятой, не отдам, мой драгоценный. Ничего и никого не пожалею, все раны твои залижу, свою кровь выкачаю тебе.       Дверь отворилась, и явился Алексей Данилыч. Ни поклонов он не отвешивал, ни почестей не отдавал, а лишь с болью смотрел на сына своего, на плоть от плоти, и губы его дрожали. Фёдор меж тем начал дрожать и громко, тяжко вздыхать. — Нужно отнести его в мои покои, лекарь должен быть уже там, — прошептал Иван. — Я отнесу, — ответил Алексей.       Нахмурился государь и ближе прижал к себе Феденьку. Не хотелось отдавать сокровище даже в руки отца, но делать было нечего, пришлось отпустить, да поплотнее кафтан запахнуть. Все, кто видел их, расступались, молва быстро расходилась по землям русским, и многие уже знали что почём. В царской горнице действительно уж заждался лекарь. Ничего он о ранах опальника не сказал, расспрашивал только Малюту обо всём, что тот творил, а Скуратов, под тяжёлым взглядом государя и отца федькиного, отвечал непривычно тихо, но правдиво: о том, как лично держал голову предательскую в ледяной воде, как волосы отрезал, что кормили один раз коркой старого хлеба да поили рюмкой воды, что заклеймили, и плетью стегали, и над огнём пятки держали, пока пленник сознание не терял. Слушал всё это Иван, да невольные слёзы катились из глаз в бороду. Всех заговорщиков ждут страшные пытки, какие сам царь им назначит, и смерть; да только Феденьке легче не станет, ведь это он, государь, предал его, когда защитить должен был от слухов да лжи. Выгнал всех из горницы, одного лекаря оставил, за каждым движением хмуро следил. Ахнул кравчий от боли, дёрнулся от рук чужих. — Шайтан, пёс окаянный! Не ведаешь, что делаешь ему больно?! Ещё раз повторится — голову снесу! — зарычал Иван. — Так ведь раны открытые, Царе, да воспалённые. Спиртом промываю, то и больно вашему кравчему. Никак без этого. — Ты мне поговори ещо! Ежели работу свою худо выполняешь, так я другого лекаря сыщу. Вскоре закончилась этакая пытка для государя — Феденька, сокровище его, от рук пытался уйти и плакал, шепча неразборчиво о давнем подарке маменьки, и о невиновности своей. Лекарь ждал у входа в палаты царские, пока Иван взбивал подушки, аккуратно поил и обтирал больного. — Что скажешь? — государь сразу к делу перешёл. — Не гневайтесь, Царе, Вам бы закончить начатое. Тело исцелится, волосы отрастут, но вечно с ним будет эта боль, ежели вообще разум прояснится. Ему было бы лучше безболезненно отойти в мир иной, тогда… — не окончил речь лекарь — Иван ударил с размаху посохом царским, да так, что птицы появились в глазах. — Не смей, чёрт проклятый, молвить такое! Аль ты смерти хочешь Фединой? — в глазах государевых гнев горел вперемешку с безумием. — Стража! Отведите этого предателя в темницы, казню вместе с остальными! Ничего не успел ответить царю мужчина — поволокли сразу же, а сам Иван вернулся в горницу.

***

Прошли сутки, и Федя пришёл в себя. Оклеветавших его бояр нашли, и Царь приказал долго пытать их, чтобы подохли от ран, да сам несколько раз прошёлся ботинком по пьяным рожам. — Феденька, соколик мой… — Иван присел перед постелью на колени и взял в руки тоненькую, прозрачную ладошку. В глазах его драгоценности не было никаких чувств, но губы его задвигались. Федя просил воды. Царь сам поил, и вытирал с любимого лица то, что проливалось. А Федька пил и не мог остановиться, и через силу государь себя заставил оторвать плошку от губ мальчишеских — ведь новый лекарь запретил много есть и пить первые два дня — да такой увидел страх в глазах, такую боль, что самого изнутри выворачивало наизнанку от горести. — Не бойся, сокровище, не бойся, нельзя тебе пока так много пить, но больше никто не отнимет у тебя воды… И свободы. Никто. Раньше такой скупой на ласку и любовь государь теперь не мог сдерживать ни чувств, ни порывов нежных. Ничего не ответил ему кравчий, не шелохнулся даже, на плошку лишь глядел да дрожал. Вздохнул Иван, и дал измученному мальчишке ещё испить. Потом только посмотрел Федя на Царя с узнаванием, долго смотрел, но ни слова не говорил. Даже если б мог — ничего бы не сказал. И нечего было говорить царю, предавшему самое дорогое. Но Федя вдруг тихонько сжал чужую ладонь, едва заметно улыбнулся, и одна слеза скатилась по не здоровой румяной щеке. — Соколик мой, — государь аккуратно вытер её пальцем, — Любовь моя. Виновен перед тобой, да только тебе отдыхать надо, сил набираться. Поправишься, Феденька, я всё для тебя сделаю, что прикажешь, — Иван гладил мальчишку по голове. Басманов не ответил ничего, ничего не сделал, только к ладони прижался и глаза закрыл. Вновь горькие слёзы потекли из государевых глаз — простил его Феденька, окаянного, простил, хоть и не заслуживал Царь прощения. Но коль простил, то Иван отныне и до смерти самой будет предан любви своей, своему сокровищу, закроет собой от любой опастности, убьёт любого, кто осмелится хоть голос повысить на Басманова. Ещё долго Фёдору придётся лечиться, того дольше — душу лечить, да Царю вновь поверить.