***
Он запирается в своем кабинете и тревожно вздыхает. Он устал. Он больше не хочет это делать. Это все казалось такой простой задачей — сесть и написать биографию, делов то? — но он пишет без остановки уже два месяца и понимает, что заходит в тупик. Настенный календарь напоминает о том, что до Хэллоуина осталось всего-ничего — три дня. И все так активно готовятся: Лос-Анджелес походит больше на «Город Хэллоуин» из мультфильма Тима Бертона*. Повсюду гирлянды, фонари и тыквы, ещё пока целые. Вечерами набережная задыхается от людей, как во время купального сезона. На витринах магазинов пластиковые ведьмы и мумии, из простыней и наволочек под их потолками висят призраки, а обслуживают тебя вообще невиданные чудища! Людей уж подавно охватила предпраздничная истерия: каждый украшает свое жилище, шьет костюмы и закупается сладостями и ненастоящей кровью для радости своих детишек, что продается в плотно запаянных по краям маленьких пластиковых пакетиках с надписью «беречь от детей». Его дом и улица не стали исключением. Единственное место в доме Уэев, свободное от хэллоуинских украшений — это его кабинет. Обычно на Рождество на его настольной лампе висела пара шариков, на Пасху на подоконнике стояла пасхальная корзинка, на День Благодарения — фигурка индейки и прочие безделушки, покидающие свои коробки на чердаке лишь по случаям. В Хэллоуин он всегда сам украшал дом и кабинет. (У них с Фрэнком было что-то вроде соревнования, несмотря на тысячи километров между их домами.) В этом году у него нет сил. Он вымотан во всех смыслах. Бэндит прилетит к ним ровно тридцать первого числа и останется тут на денек-другой. Ей нельзя пропускать учебу больше пары дней, тем более перед Рождеством у ее труппы премьера спектакля, в котором она получила ведущую роль. Тогда они полетят к ней в Нью-Йорк, но на все праздники пусть приезжает сама. Они с Линдси очень по ней скучали. Во всем доме тихо и свежо. На сквозняке в гостиной лишь редко слышно шуршание маленьких бумажных фонариков с рисунками призраков, пауков и конфет. Его жена сегодня на встрече с организатором своей будущей выставки. Оттого даже из их уютного зелёного сада не слышно ни звука. Джерард открывает ненавистный в последнее время файл, и перечитывает написанное: «…но когда ты молод, ты не задумываешься о том, что будешь делать в старости. А если и задумываешься, то начинаешь эти мысли игнорировать: хочется быть как все, а не обеспокоенным чудоковатым папочкой. Нам всем вчетвером уже за пятьдесят, но мы не чувствуем себя стариками. На каждом новом концерте после воссоединения, перед каждой новой толпой преданных фанатов мы выкладывались как в добром две тысячи четвертом, а то и лучше. Мы хотели творить, мы никогда не забывали для чего создали группу и вновь объединились; Фрэнк хотел отдавать миру всего себя. А годы? Боже, глупые цифры решают сейчас слишком много (и я не только про возраст в паспорте). Мы всегда оставались молодыми, хоть и были детьми из вчерашнего дня. Но в тот солнечный августский день на похоронах я почувствовал себя старше своего возраста, старше того возраста, в котором я должен умереть. Я почувствовал, как несколько прядей поседели, когда я услышал глухой звук от земли, брошенной на его гроб. Не знаю, что чувствовали тогда остальные пятьдесят человек вокруг, но точно не тошноту. Уверен, ему бы тоже стало тошно от одного вида дорогих, горячо любимых им людей, плачущих которые сутки. Фрэнк слишком часто заставлял нас переживать за него. И он прекрасно знал это, потому о многом молчал. Ты хотел, чтобы мы улыбались, верно? Наверное это он устроил такую погоду на свои похороны. Он не хотел, чтобы мы стояли (а мы все уверены, он прекрасно знал, что придут многие) под дождем и на холодном ветру. Такие, как он, всегда заботятся о родных, даже после смерти. Что нам мешает делать так же, пока мы живы?» Написанное его не радует. Для всех людей, создающих что-то своё, это нормально — недолюбливать и вечно исправлять то, что они сделали. Впервые он столкнулся с этим, когда писал комиксы. Но он и подумать не мог, что будет так досконально изучать словари и справочники, чтобы просто писать лучше (и все равно все исправлять). На одном уголке стола приклеено штук десять бумажных стикеров с различными именами, номерами телефонов и изданиями, в которых обладатели этих данных работают. По сути он пока пишет в пустую: у него нет ни редактора, ни договоров с издательствами, ни даже тех, кто мог бы дать интервью. Свет должен увидеть эту книгу во что бы то ни стало, а у него даже идей нет куда и как с этим материалом податься. Да, он не бедный начинающий писатель, тексты которого не хотят никуда брать (и он мог бы решить эти проблемы деньгами куда быстрее), но он хотел стать им, чтобы эта затея не казалось такой простенькой. Ему хотелось бороться за что-то, как раньше. Наконец, он ставит пальцы на клавиши и продолжает набирать текст. Пишет все, что приходит в голову: «…и я был ужасно напуган, я не знал, что мне делать с этим…», «…его семья стала и нашей семьёй, но как мне смотреть им в глаза?». Джерард писал, и с каждой строчкой на его лице проносились все эмоции, что он описывал. Его пальцы бегали по клавиатуре, как чертята на расколенной сковородке в аду. Остановился, прокрутил текст вверх, прочел и ту же поморщился — написанное вызывало в нем диссонанс, а не те самые чувства, о которых он писал. Джерард, оттолкнувшись от пола ногами в тапках, отъезжает на стуле с колесиками от стола и откидывается на спинку. Запрокинув голову, он не смотрит в потолок. Он сидит с закрытыми глазами и мычит так, как мычит вымотанный, уставший от жизни и работы человек. Когда шея затекает, он опускает голову, касаясь подбородком груди. Футболка и домашние брюки натягиваются на животе и бедрах. Черт. Он опять немного поправился, и это заставляет его грустить. Джерард пододвигается обратно к столу и открывает в нем верхний широкий ящик, полный всякого барахла. Нужно поставить ноутбук на зарядку, и он сразу находит нужный шнур, дёргает за него, доставая, но тот решает вытащить на свободу парочку друзей, и они летят на пол, отцепляясь от него. — Вот же!.. — восклицает он. Хочет выругаться, но по привычке прикусывает язык. Бросив кабель на стол, он опускается на колени, собирая все упавшие вещи, как ребенок, в футболку. И среди скрепок, бумажек, оберток от конфет и прочего мусора он находит смятый чек, протёртый на сгибах. Поднявшись и ссыпав все вещи обратно в ящик, он расглаживает гладкую бумагу уже на столе. Это чек из маленького кафе через три квартала от его дома. Они с Фрэнком ужинали там перед тем, как появиться на саундчеке. Это было в пятницу, двадцатого декабря две тысячи девятнадцатого года. И они тогда немного опоздали. У Джерарда перехватывает дыхание, но на лице — улыбка. Он забыл о том, что сохранил его. Забыл об их тогдашнем разговоре и словах поддержки. И он впервые счастлив тому, что он реально настолько забывчивый. В чеке значатся три позиции: два эспрессо и имбирный пряник. Джерард припадает к клавиатуре и пишет: «Ты иногда любил пофилософствовать. И каждый третий тобой сочинённый текст про какую-то извечную проблему или вообще на любую тему ты публиковал на своем сайте. Помнишь ты писал о «карманных сокровищах»? ** Мне тоже приятно находить в карманах одежды или сумок какие-нибудь незначительные вещи, которые могут вернуть меня в ту прежнюю жизнь. Но некоторые вещи я храню намеренно. Они — машина времени, успокоение моей души. У всех есть разные вещи, способные напомнить о тебе. Но они не могут воскресить тебя, а мы сами можем. Потому что вещи теряются, но не воспоминания». Джерарда отвлекает голос Линдси, поднимающейся по лестнице. Она вернулась с совещания. Значит уже седьмой час. Она стучится и тихонько приоткрывает дверь его кабинета. Она здоровается с ним нежно и ласково, интересуется, как обстоят дела с книгой. — Никак, — вяло отвечает Джерард. Это все, что он может сказать жене, чтобы не давать ей переживать. Она осторожно обнимает его, поглаживая лопатки, как всегда делает. Линдси снова подбадривает его, тихонько отстраняясь. Она рассказывает, что договорилась по поводу выставки и обещает, что все пройдет хорошо. Джерард поздравляет ее. Они снова обнимаются, целуя друг друга в щеки. — Скоро Хэллоуин, ты обещал, что будешь с нами, — напоминает она, забирая со стола две пустые кружки: в одной слышен кофейный аромат, а в другой лежит чайный пакетик. — Я буду, конечно, — заверяет он. Взгляд Линдси — сомнения и переживания. — Мы знаем, как тебе до сих пор тяжело… Нам тоже, Джерард. Пожалуйста, не забывай это. Она говорит «мы» и «нам», и Джерард точно знает, про кого она говорит. Даже чьими словами и интонацией. Он устал быть в какой-то степени ответственным за всех. Но он шепчет: — Не забуду. — В доказательство закрывается компьютер. Джерард встаёт из-за стола, ровняется с Линдси и говорит «спасибо», затем забирая из ее рук кружки. За этим «спасибо» прячется столько плохого. Она предлагает выпить чай. Уже через минуту он сидит на кухне на мягком стуле и без тапок. Кипит, побулькивая, чайник, на улице ветер шумит листвой, Линдси болтает с ним обо всем на свете — этот шум, постоянно окружающий его, становится привычным, звуча тихо и складно. Он отвечает ей, вслушивается в журчанье воды в раковине и свист чайника, а в голове продолжает писать: «Ты писал: «Очень легко зазнаваться»**. Только теперь я понял, что ты говорил про меня…»***
–…Я безбожно пил и закидывался таблетками тогда. Каждый вечер я проводил в компании ребят и литров пива, которым пропах с головы до ног. Даже при свете дня я был пьян и с трудом мог не то что одеться, а просто пройтись, не шатаясь. Я говорил о том, что у меня проблемы. Потом отрицал это, продолжая забываться с помощью алкоголя. А потом я увлекся наркотиками, и, честно, не знаю как и как сильно можно было меня любить, чтобы спасти даже от суицидальных мыслей. Со мной всегда была моя группа, были Брайн и Джерри***, семья, но если некоторые с трудом переносили мои «пьяные припадки» и выходки, то он всегда оставался спокойным, хотя я знал, как он переживает. Кто из нас тогда не употреблял? Мне стыдно признавать это, но мы не дети, и, да, кроме меня из группы наркотой баловались как минимум трое. Фрэнк был одним из них, ведь для него это не было чем-то заурядным — он делал это и в старшей школе. Но если он умел контролировать себя, то я — нет. Я плохо помню тот период жизни, потому что плохое всё-таки забывается. Но я никогда не забуду, как Фрэнк помогал мне подниматься с асфальта парковок и газонов, на которые я падал, а потом чуть ли не плакал, жалея растения, которые я убил собой. И как мы все вместе играли в пьяном угаре, а Фрэнк нас придерживал «за узды», притормаживал, чтобы мы случайно не расшибли себе головы. Я помню, что он говорил со мной грубо и громко, ругал меня за мое дурацкое поведение, а потом смягчялся, прося одуматься и дать ему помочь мне. Фрэнк всегда был рядом, даже если я этого не видел. Наверное это тот случай, когда настоящим ангелом-хранителем был обычный человек… Брайан оторвал глаза от рукописи, с грустью смотря на Джерарда. Тот задумчиво поглядывал на пузырьки в кока-коле в своем стакане и кивал, слушая голос друга. Он тоже оторвался от своего занятия как только наступила тишина, теперь смотря в глаза Шехтера. — Джерард, — на выдохе сказал он, — я даже не знаю, что сказать… — Не надо говорить, читай. — Не могу, — закачал головой он, возвращая Джерарду листы. — Почему? Потому, что это правда? — спросил он, беря в руку бокал. — Но тогда что это за биография, если она не правдива? — Потому что это — не биография. Это автобиография. Ты пишешь о поддержке Фрэнка, конечно это важно. Но ты пишешь о себе. Ты вновь направляешь прожекторы на себя, Джерард. Оба смолкли. В ресторанчике, где они встретились, подавали вкусный гоголь-могль, которым и наслаждался сейчас Брайан. Хоть Рождество уже давно прошло, под потолком на стенах заведения висели гирлянды, а на столиках стояли маленькие декоративные веночки. А новогодние песни ненавязчиво лились из колонок в углах, отвлекая двух мужчин от тяжёлых мыслей. Джерард, нервно поерзав на месте, чтобы поменять местами скрещенные ноги, вновь поднял глаза на старого друга, который старался не встречаться с ним взглядом. — Я знаю, что ты мне ответишь: «Это же и моя история, мы должны написать не только о нем, но и о себе». Но если хочешь конструктивной критики, послушай меня. — Конечно, — сказал Джерард, поддерживающее кивая. — Я дам тебе бесплатный совет, и ты сам решай: пользоваться им или нет. — Мужчина поддался немного вперёд, облакачиваясь на стол сложенными на него руками. — Напиши о Фрэнке. — Вообще-то… — Я знаю, ты и так пишешь о нем, но ты это делаешь, рассматривая все со своей точки зрения. Я не писатель, но мне кажется, что здесь не хватает… самого Фрэнка, что ли? — Но как мне это сделать? Я — не он, и я не все знаю о его сольном творчестве, о его турах. Определенно, я знал даже, быть может, больше других, но мы столько потеряли времени, и я не знаю, как проходят его будни, что он делает сутками на пролет. Я просто не знаю! — Тебе и не надо знать. — Брайан чуть отодвинулся, именно так, что его локти сползли со стола, но спина не коснулась стула. Он отставил от себя грязный стакан и громко вздохнул. Джерард знал, что он поможет ему. — Тебе нужно писать не о его скучных буднях, а о его творчестве, о нем самом, раз на то пошло. — Но что? Я могу попросить ребят и его друзей и согрупников рассказать мне все истории, но разве я смогу… — Тогда зачем ты за все это брался, если ты не можешь? За окном была непогода. Обычно в Калифорнии не льет дождь весь гребанный февраль. Стук капель об окно напоминал ему о многом: как они с Майки маленькие прятались вместе от грозы, как он вымок до нитки, сбежав от ребят во время депрессии, о том, как они с Бэндит играли в лягушат, прыгая за руку по лужам. Этот звук возвращал его в ценные моменты его жизни, пусть даже не все из них были приятны. Но первым воспоминанием, всплывавшим в его голове, стоило ему заслышать дождь, был тот промозглый октябрьский вечер в дешёвом отеле. — Посмотри на меня, Джерард… Он часто заморгал, отворачиваясь от окна. — Посмотри на меня, Джерард, — звал его Брайан, пока Уэй не перевел на него вопросительный взгляд. Шехтер лишь вздохнул, отмахиваясь: — Я знаю, что тебе тяжело. Всегда будет тяжело. У нас ребята до сих пор не убирают со стены плакат с его последнего тура, представляешь? Мы тоже помним о Фрэнке, Джерард. И я хочу помочь тебе напомнить миру о нем. Ты только… В общем, не закрывайся от нас, ладно? Дай нам это сделать. — Я не должен тащить все на себе, так? — Именно. Уэй, устало потерев глаза, тихо роняет «ладно». Быстро убрав рукопись в папку, он сует ее подмышку, вставая с места. — Я был рад увидеться, — говорит он. — Спасибо, что нашел для меня время. — Ты что, конечно, — сказал Брайан. — Жаль, что мы увиделись по такому поводу. Идя домой, Джерард думал над словами Брайана и над тем, что его обувь промокла и даже носки. Уже прошло полгода. Полгода, а он написал только четверть того, что хотел. И теперь, видимо, придется и это переделывать. Он шел и писал у себя в голове: «Я помню дни съёмок абсолютно всех наших клипов. Но особенно я помню клип на песню про нашу с Майком бабушку. Я помню, как тяжело переживал ее смерть. И какое бледное было у нее лицо, какая она была хрупкая с похоронным букетом и крестом в руках. Ты пытался залезть в гроб, а Рэй держал тебя, посмеиваясь, пока мы рассказывали о работе за кадром.**** Но ты всегда добивался своего, так что после съемок тебя сфотографировали так, как ты хотел: в темном деревянном гробу на кружевной подушечке. До сих пор содрогаюсь, понимая, что видел тебя так дважды. И в последний раз ты так и не рассмеялся». Дождь усиливался, ветер раскачивал ветки деревьев в парках. А Джерард стоял на веранде в Першинг-Сквер и смотрел на бетонные небоскребы, серые и, казалось, оссунувшиеся; облака и туман окутывали их верхушки. Над городом висел купол, не дававший разглядеть звёзды ночью. А Джерарду так хотелось взглянуть на них. Задрать голову до боли в шее, широко распахнуть глаза и пропасть в бескрайнем космосе. Но если космос пока недоступен, значит он нужен здесь. И он идёт домой, чтобы, черт возьми, просто согреться.***
Эван и Пол, с которыми Джерард встречался несколько дней назад, были рады наконец увидеться с ним. Целых четыре часа они провели в студии, в которой Уэй застал их за работой, вспоминая прошлые концерты, записи, путешествия во время туров. Джерард с увлечением слушал, думая, что скорее похож на любопытного журналиста, а не на близкого друга Фрэнка. И это не давало ему покоя. Когда пришло время расходиться, Пол и присоединившийся под конец Мэтт пожали ему руку, желая удачи и обещая помочь в любое время. А Эван попросил его остаться. — Я думал отослать тебе это по почте, но понимал, что это может выглядеть странно, ведь мы не были знакомы близко, — говорил он, перебирая коробочку с флэшками и CD-картами, выуженную из стола. Джерард непонимающе смотрел ему в спину, а после также непонимающе смотрел на флэшку в своей руке. — Я помню, каким ты был грустным в этот Хэллоуин. Даже через экран ноутбука Джам было видно, что тебе нелегко. — Эван покачал головой, собираясь с мыслями. — В общем, я, честно, не знаю, зачем это тебе… Но тут несколько глупых записей наших разговоров. Я так и не помню, зачем мы это делали… Чтобы не забыть удачные шутки? Или не пропустить придуманных строк? В общем, главное, что мы это делали. — Зачем это мне? Это личное… — И это там тоже есть, мгм, — Нестор кивнул, кладя руку ему на плечо. — Я уверен, ты не забудешь его. Но голос правда иногда забывается… Я бы хотел, чтобы ты помнил его обычный голос, каким он общался с нами. В песнях наши голоса не те. Джерард сжал флэшку в кулак. — Спасибо… — смог выдохнуть он, обнимая музыканта.***
Джерард не выходит из дома вторую неделю подряд. К работе над книгой он не возвращается примерно столько же. Ни разговоры с Линдси и Майком, ни поддержка Габриэля и Рэя, — не помогает ничего. Джерард настолько погружен в себя, что ему опасно даже делать простые вещи: наливая себе чай, он обжигается, пытаясь зашить носок, пришивает к нему свою футболку или даже палец. Он забыл обо всем, заперевшись в своем кабинете и утопая в воспоминаниях, чинящих боль. «Как же Джамия спокойно спит?», — задавался вопросом он, третью ночь не смыкая глаз.***
Линдси созванивалась с Джамией недавно. Джерард слышал, как долго и бурно они о чем-то болтали, даже смеялись. Но он не слышал о чем говорили женщины, когда Линдси с ноутбуком закрылась в их спальне. — Ты как? — спрашивала Уэй, осторожно поглядывая на подругу. Джамия молча покивала в ответ, после сумев прошептать «терпимо». — Джерард… Он пишет? — Линдси знала, что она часто говорила с ее мужем по поводу книги. Рассказывала что-то о Фрэнке, советовала что-то убрать или добавить. И Линдс это не беспокоило, кроме внутреннего состояния обоих. Айеро слишком дорожила ещё не написанной книгой. — Нет, — выдохнув, признала Линдси, — уже как две с лишним недели. Его будто что-то сломало… — Я с ним поговорю, ладно? — тяжело дыша, спросила тогда Джам. — Я не хочу, чтобы ты переживала. Линдси только кивнула, смотря на закрытую дверь их спальни.***
Он хочет писать, но не может. Просто, блин, не может! Ему ничего не грозит и, казалось бы, это не должно быть так больно для него да ещё и спустя столько времени. Но это нестерпимо. Работа почти завершена. По календарю уже скоро апрель, его день рождения, но, как и всегда, праздновать он не хочет. У него сейчас одна забота — дописать то, что большим комком застряло в его груди и не может выбраться наружу без боли. Словно там чертов морской еж! Ему нечего бояться: все знали о его ориентации, о семейной жизни. Линдси приняла его и его прошлое. И Джамия тоже была в курсе. Но как только он начинал писать, его что-то тормозило. На экране ноутбука последние строчки мозолят ему глаза: «…Видимо любовь — это всегда боль». Он не смотрит на него, потому что это тяжело. Они стоят на веранде какого-то домика. — Я всегда был исключением из правил. Ты знаешь, что я никогда не хотел быть похожим на тех людей, который меня окружали, потому был против них. Сигареты в руках, но они не курят. — Я жалею, что не смог помочь тебе. — Но ты помог. — Я мог сделать больше, Джерард. И ты это знаешь. Но я не мог, потому что… Ледяной пронзающий ветер кусает их кожу даже через слои одежды. Наверное на дворе февраль. — Потому что мне нравилось какой ты. Какой ты со мной, пока был под таблетками. Один из них не выдерживает и зажигает сигарету. Тишина и звёзды. Поднял голову — и ты пропал. — Ты милый, когда куришь. Смех распирает лёгкие. — И я бы хотел, чтобы ты был таким всегда. Только со мной… Или подойди ко мне и подыши рядом с моим лицом, чтобы дыхание коснулось меня вот здесь, в уголке губ. Тогда ты лишишь меня всего, и я буду обречён спрятать свои чувства навсегда. Фитилёк сигареты или очередная звезда тухнет? Он идёт на любимый голос, находит рукой любимое тело. — Я не отнимаю, я даю. Сейчас ты почувствуешь это. Уголка губ сначала касается теплое дыхание, в носу застревает запах ментоловых сигарет. Сначала пар, тепло, а потом губы. В уголке губ, а потом на них самих. Голова болит от воспоминаний, ощущений, от настолько живо и мягко звучащего в ней мужского голоса. Это всегда было и будет больно. Джерард, спрятав лицо в ладонях, надеется укрыться в темноте перед глазами навсегда. Или хотя бы на ближайшее время. Он хочет убрать ладони, медленно разомкнуть веки и увидеть уже законченную работу, чтобы ему не пришлось мучаться самому. (Или не увидеть работу вообще, чтобы все вернулось, как было) Однако на экране все то же последнее предложение и целый километр пропущенных строк между ним и основным текстом. Он не может писать и решает отвлечься. Между пальцев моментально пристраивается карандаш, другая ладонь хватает альбом. Обычно ему помогают отвлечься две-три чашки кофе и выпечка, но если нельзя есть, то необходимо заняться чем-нибудь другим. Тем более, работа над его комиксом тоже встала. На листе появляются силуэты людей. Художник думает проработать одного своего персонажа, может быть даже изменить ему немного костюм. Подчиняясь, рука выводит очертания непонятной кофты на плотном спортивном теле. Джинсы, разодранные на коленках, взъерошенные волосы по плечи… А глаза под поднятыми высоко бровями светятся как живые. Господи, нет. Он даже рисовать не в силах, ведь уже который раз на него с листа смотрит Фрэнк! Лет так под сорок, молодой и красивый, опять взволнованный чем-то прекрасным. Джерард раздражённо кидает альбом на стол, вставая с кресла. «Это не паранойя», — твердит он себе. — «И я не схожу с ума, так ведь?» Джерард надеется, что это просто давнишняя боль, от которой он сможет избавиться, написав о ней. Просто возьмёт, выставит ее перед всеми и разденет. Ее не будут покрывать слова, она не сможет спрятаться за фотографиями. Она будет пытаться прикрыться, но он не даст ей этого сделать, и она будет стоять перед миром ногая, постепенно становясь его частью. Выпустить в свет книгу — все равно, что добровольно выйти на публику без штанов. И Джерард боится не суметь сделать это в одиночку. Но очередной портрет Фрэнка на столе, и он садится за компьютер, чувствуя колотящееся в горле сердце. «Если мы не управляем своей судьбой, значит так должно было случиться. А если все-таки управляем, то как так получилось? Это не давало нам покоя. В основе наших отношений лежала дружба. Мы были знакомы с Фрэнком задолго до того, как он стал участником нашей группы. И когда я говорю «задолго», то буквально это и имею ввиду. (Подумать только, ведь я знал его больше сорока лет!) И наша дружба, подкреплявшаяся тогда схожими вкусами в сигаретах и пиве, позволяла нам находить силы жить. Я чувствую себя так же, как и в 2013, когда мы решили, что группе не суждено дальше жить. К сожалению, я знаю, как Фрэнку было тяжело и помню, как он уговаривал этого не делать. Мне тоже было больно и пусто, хотя этого я не показывал. Но сейчас я чувствую себя хуже, ведь знаю, что он не сможет позвонить или написать мне. А я не смогу следить за его творчеством хотя бы в социальных сетях. Как сказал он сам, Фрэнк — это открытая книга. По нему всегда легко можно было понять, что он переживает, как себя чувствует и что у него на уме. Поэтому долго утаивать от ребят свою взаимную симпатию мы не могли. Рэй, Майки и даже Брайан с остальными ребятами, организовывающими туры, были в курсе если не наших ответных чувств, то нашего взаимного притяжения. Мы старались быть рядом как можно чаще. В нашем первом тур-басе действовало правило «кто успел, тот и сел», и я специально опаздывал, чтобы втиснуться на задние сиденья между дверью, из которой постоянно сквозило, и Айеро. Помнишь, как ты лежал у меня на коленях в солнцезащитных очках, Фрэнк? А помнишь наши поздние ужины и соприкасающиеся колени под столами кафешек по пути? Я помню, как глупо себя чувствовал, ловя твой ответный искрящийся взгляд. Все начиналось с поддержки и приколов в кругу друзей, и нашло лазейку, чтобы пролезть в нашу публичную жизнь на сцене. Я многое себе позволял на концертах, а он одобрял, словно чертёнок, нашептывающий мне на ухо «сделай это, сделай!». И я делал: трепал его по голове, как щенка, нависал над ним, пока он извивался на полу сцены и играл, и целовал его, чтобы он обхватывал меня за талию на людях так же, как делал это, когда мы были одни. Из концерта в концерт он выписывал вокруг меня круги и нагло лез, не давая петь. Он вел себя дико; мне нравилось краем глаза видеть его рядом, кричащего и отчаянного. На публике мы были смелыми, но концерты заканчивались, мы уходили за кулисы и старались избегать друг друга. Да, Фрэнк — открытая книга, однако он смог утаить от всех свои чувства. Я не знал, что причинял ему боль. Все эти поцелуи и столкновения лбами, весь огонь и страсть были только для шоу, и я спокойно шел на это, ведь мне нравилось видеть фанатов сходящими с ума. Он мне охотно мстил, пропадая с друзьями и знакомыми и игнорируя мое волнение. Это продолжалось недолго, ведь вы помните наши влюбленные взгляды, что мы бросали друг на друга даже на интервью, ведь так? Уже забылось как и когда мы пришли к этому, но мы оба признались в том, что не безразличны друг другу. И даже очень. Мы вели себя как подростки. Ты часто вытаскивал меня погулять по городу, а потом позволял остаться спать в твоём номере. До сих пор щемит в груди, когда вспоминаю твою улыбку ранним утром и хриплый ото сна голос. Я тоже старался заботиться о тебе и позволял держать себя за руку на улицах. Каждую свободную минуту ты лип к моим губам, а я не мог не пользоваться этим. И тебя часто приходилось тормозить, когда ты не мог отпустить меня буквально сходить помыться. Мы однажды даже тихонько спалились, на камеру признавшись друг другу в любви, а потом долго хохотали над рассерженным, сделавшим нам замечание Майки.*¹ За то недолгое время я успел выучить каждую татуировку на твоём теле (и подтолкнуть тебя сделать татуировки птичек в честь нас), как ты — мои редкие родинки. Я никогда не хотел, чтобы это заканчивалось. Но мы не могли дать друг другу больше. Мы оба хотели семью, детей, хоть для нас тогда и это не было преградой. Мы просто запутались. А потом ты женился. И я следом. Концерты стали проходить как раньше, мы как-то… успокоились что ли? Навряд ли это можно так назвать, но мы, обретя семьи, вернулись к нашей крепкой дружбе. Но я не мог удержаться. Видеть Фрэнка таким энергичным, безбашеным, находиться с ним рядом во время съёмок клипов и фотосессий и просто говорить обо всем на свете после выступлений — это все, что мне было нужно. Я ужасный человек, потому что не следовал детскому правилу: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Его выходки (как разбитая гитара, презерватив во рту во время концерта и откровенные взгляды) только распаляли меня. Я снова чувствовал себя собой, набрасываясь на него, забывая о продолжающейся песне. Я забывал о всех приличиях, выгибаясь на сцене как с ним наедине и просовывая руку себе в штаны. И я позволял себе грубить ему, делать больно снова и снова. Я не хотел обижать тебя. Я не думал, что тебя могут ранить мои слова о твоём откровении.*¹ Ты гордо поднимал в воздух средний палец, прижимаясь ко мне на концерте 2012-го. Ты стеснительно благодарил меня за заботу, когда я проверил во время выступления твою температуру. И ты всегда знал как меня успокоить, как напомнить о том, что мы нуждаемся друг в друге. Я люблю Линдси и мою дочь. И я знаю, что ты тоже до безумия любил свою семью. Мы с Линдси любим друг друга сильнее всего на свете. И это правильно. И правильно то, что в каждой новой жизни я бы искал именно ее, ведь мы созданы друг для друга. Но я бы не прекращал поиски, ведь ещё всегда искал бы тебя». Все можно преодолеть, и он делает это. Закрывает компьютер и сидит неподвижно ещё пару минут, а потом уходит в ванную, чтобы умыть покрасневшие от слез глаза.***
Редактор обещала вернуть ему рукопись два дня назад. На взволнованные происходящим сообщения Джерарда она отвечает, что все в порядке, просто не успевает сделать работу как следует. Она же человек в конце концов, все нормально. Но Джерарда интересует: а как это «как следует»? Все дни ожидания он проводит с Линдси и взаимными откровениями. Она ласково перебирает его волнистые волосы и целует щеки, а он не перестает извиняться. Они вместе слушают одну из записей, которые ему дал Эван, а потом она звонит Джамии. Они решают встретиться на день рождения Джерарда у них дома. И Линдси счастлива слышать как ее муж сам приглашает семью Айеро в гости. А потом Джерарду приходит письмо из издательства и от его редактора, в котором его просят придти к ним на встречу.***
Сегодня такой же солнечный, тёплый день как год назад в августе. Наверное плохо постоянно сравнивать что-то, но Джерард просто не может перестать это делать, ведь каждое сотрясающие его мир событие делит его жизнь на «до» и «после». И в этот раз — это выход книги. Ему потребовалось девять месяцев работы (за это время ребенка родить можно! И он, если честно, воистину уже второй раз чувствует себя отцом, с гордостью поглядывая на матовую обложку своего детища) и один месяц скетаний по изданиям, чтобы добиться результата. Он часто срывался, у него началась бессонница, и он жутко боялся, что дело может снова дойти до психиатра. Но, благо, обошлось. И вот он сегодня здесь, в самом большом книжном магазине Лос-Анджелеса, чтобы глянуть на свое творение. На выход книги требуется немалое количество средств. Может из-за этого тоже Джерард оттягивал с подписью документов в издании, ведь точно знал, что не сможет оплатить такой круглый счёт… Но, к его удивлению, все те, с кем он виделся, все, кто знали Фрэнка и помогали писать ему эту биографию, наскребли немного деньжат для такого дела (так немного, что у них остались средства, чтобы провести фан-встречу и автографсессию!) Конечно же было глупо выпускать ее ограниченным тиражом, ведь понятно, что каждый фанат захочет купить ее, но они поступили именно так. Рэй, Майкл, Джерард и Джамия приняли это решение сообща, потому что всё-таки это память, а она не должна раздаваться налево и направо как горячие пирожки. Они хотели сделать это особенным. И сделали. Он поднимается на эскалаторе на верхний этаж торгового центра, где находился нужный магазин. В голове постоянно всплывают наиболее удачные (на его взгляд) строчки. На этих четырехсот тридцати двух страницах — его исповедь: чистая, но немного щадящая, такая, какую Фрэнк заслуживал в полной мере. Он хотел бы, чтобы он видел это. Поднявшись наверх, он тенью скользит среди потока людей и добирается до входа в книжный. В самом помещении нет ни толпы людей, ни шума. Жизнь идёт своим чередом. Как страшно это признавать, но… Жизнь не перестала размеренно течь. Она шла и шла, принося новые дни и праздники, забирая в прошлое воспоминания и неубранные конфети. Ей было наплевать на чьи-то взлеты и падения, точно также как на рождение и смерть. Пока миру не угрожал конец света, пандемия, Третья Мировая Война или что-то в этом духе, она так и оставалась спокойной. На душе становится ужасно тоскливо, что смерть Фрэнка изменила жизнь считанных единиц, но никак не саму жизнь как таковую. Тяжело вздохнув, он отходит в сторону главной витрины в надежде отыскать на широком-высоком-необъятном выставочном стилаже свою книгу. И где-то между «наконец-то, сейчас я ее увижу!» и «черт побери, неужели они не выставили ее?» он цепляется взглядом за знакомую блеклую обложку и тут же улыбается. Джерард, нуждаясь в ком-нибудь, кто сможет разделить с ним этот момент гордости и счастья, звонит Майклу, начиная тараторить: — Она вышла, Майкс! Я даже поверить не могу; она стоит на магазинной полке вот прямо тут, совсем рядом! И это не одно и тоже: держать на руках первый экземпляр и увидеть второй в магазине! — Я так рад слышать тебя, — Джерард бьётся об заклад, что он говорит, улыбаясь. — Покажешь ее? — А то! — тихонько восклицает он, чтобы не привлекать к себе внимание. Он надевает наушники, переходит на видеозвонок и широко улыбается на камеру, приветственно маша рукой. Мизинчик привычно отставлен. — Смотри, Майки… Мы сделали это. Через экран младший Уэй видит преимущественно блики от света на витрином стекле, но даже через них книга выглядит потрясающе. Он радостно тянет приевшееся «черт возьми!» и поздравляет брата. — Она так красива, — говорит он, вновь видя раскрасневшееся и довольное лицо Джерарда. — Да? Все же говорили, что слишком тусклая… — Не слушай ты их, — отмахивается он. — В конце концов, кто у нас тут художник: ты или они? Оба смеются, прикрывая глаза. Джерард одет в растянутую зелёную худи, капюшон которой укрывает его голову, и какие-то потёртые шорты, и улыбается. Он неотрывно смотрит на свое творение, заставляя сердце Майкла сделать пару болезненных ударов. — Джер, — зовёт его он, тут же встречаясь с глазами брата, — он был бы счастлив. Я знаю. У Джерарда от этих слов кишки завязываются в красивый бантик, а по телу пробегаются крупные мурашки. Он не способен сейчас соображать и произносить что-то внятное от накатившей радости, но он хочет выглядеть более спокойным и отпустившим ситуацию, так что одними сухими губами тихо отвечает: — Спасибо, Майки… Они кивают друг другу, зная, что хотели бы обняться. — Итак, — пару вздохов и смешков спустя продолжает Майкл, — покажешь остальным? Мне нужно идти… — Конечно, сейчас всем скину фото, — кивает Джерард, переступая с ноги на ногу, — не пропадай. — Ты тоже, — мужчина улыбается ему, прежде чем подмигнуть и отключиться. Оставшись один на один со своей радостью и привычной тоской, он припадает к толстому стеклу магазина и делает пару снимков. Самый лучший он отправляет нескольким людям с подписью «наконец-то», стоя на месте. А сделав это, Джерард торжественно поворачивается на пятках и отходит к эскалатору, кидая магазину прощальный взгляд.***
Через неделю одна миллионная мира точно сходит с ума. Конечно же книга произвела фурор, но к такому дикому успеху никто не был готов. Книге потребовалось простоять на полках избранных книжных магазинов какие-то семь-восемь часов, чтобы все в Интернете узнали, что такого нового выпустили My Chemical Romance. Все экземпляры были распроданы к концу второго дня после анонса. Но это отнюдь не мешало надеющимся на чудо фанатам стоять сутками напролет возле магазинов. Все эти фотографии очередей, отзывы первых прочитавших, строчки из книги в Твиттере и Инстаграме многих известных людей… Это так напоминает времена выхода их второго альбома. Когда они возлагали огромные надежды на новые треки, берегли каждый цент ради съёмок клипов. А как они радовались, когда продали первые десять тысяч экземпляров! Также они радуются и сегодня, созваниваясь друг с другом поочереди. Он вешает трубку после долго разговора с Бекки, решившей лично поделиться впечатлениями от его рукописи, и раздумывает над тем что делать дальше. Вроде бы и так ясно, что следовало бы устроить встречу, согласиться на интервью, но он не делал этого очень давно, да и никто не захочет откровенничать больше, чем есть в книге. Однако, мир не такого мнения — на его электронной почте уже с десяток писем от разных издательств и компаний, умоляющих дать им интервью. «Нет, с меня довольно», — думает Джерард, захлопывая ноутбук. Ему нужно отдохнуть от этого постоянного состояния тоски и переживаний. Сегодня они празднуют победу, им не до всяких там журналистов. Он мимолётно задевает взглядом ещё более измятый, чем был чек и фотографию рядом, с которой ему улыбаются двое, и не может сдержать грустной улыбки. Наверное, все было не зря.***
— Ты зря не согласился тогда, — отвечает Рэй, подперев ладонью щеку, — а сейчас это будет странно. — Но почему? Все до сих пор говорят об этом, хотя уже месяц прошел… — Это да, — перебивает Джерарда Майкл, — но так ли это важно сейчас? — Конечно важно! Вы хоть читали, что люди вообще напридумывали? — Этим чревато любое творчество, — выдыхает Торо, садясь перед камерой удобнее. Джерард не знает зачем начал этот разговор. Наверное, чтобы убедиться в правильности своего решения — дать интервью сейчас — и услышать слова поддержки. А может быть для того, чтобы выпустить всю злость между разговором и забыться. Но ни то, ни другое ему не позволяли сделать. — В общем, мне кажется, что это будет странно, — подводит черту Рэй. Его кудрявые волосы пушатся ещё больше от его постоянного их теребения. Накрутив прядь на палец, он в итоге вздыхает, отпуская голову. — Но, знаешь, если уж ты хочешь сделать это, то посоветуйся лучше с Джамией. Всё-таки ты будешь говорить про ее семью и мужа, а потом уже про себя. На мудрое заявление Торо кивает его брат, что окончательно убеждает Джерарда. Покивав головой и бросив на прощание «спасибо», он набирает номер Джамии.***
Середина июля, разгар лета. И снова все собираются в Лос-Анджелесе, а не в родном штате. Холл издания, к которому интерес не остывает уже около месяца, сегодня кишит людьми. Они бегают из угла в угол, привозят стулья и аппаратуру, ставят фон, настраивают освещение. «Сегодня все станет известно!», — шепчутся они друг с другом, приклеивая важнейшие из проводов к полу для верности. Интервью начнется меньше, чем через два часа. Джерарда приводят в порядок через две двери от входа в холл. Он сидит, выпрямившись, на неудобном низком стуле и наблюдает за ловкими движениями руки визажиста. Его синяки под глазами стали менее заметны, кожа выглядит светлее, а природный румянец под пудрой спрятать невозможно. Пушистая кисть не такая уж и мягкая, когда с нажимом касается его кожи, и он отвык от этого чувства уже очень давно. — Ну вот и все, — говорит девушка, складывая свои инструменты. Она украдкой поглядывает на него, такого нервничающего и встревоженного. — Вы очень смелый, раз решились на такое, — тихо и как-то случайно сообщает она, задерживая взгляд на его напудреном лице. Джерард уверен, она и сама не знает, зачем сказала это, но такое случается часто: когда то, что хочется сказать кажется глупым и не к месту, но ты все равно произносишь это, потому что не можешь удержаться. И даже если эта девушка, так стеснительно прячущая глаза и свое стеснение, уходит из гримёрки с чувством вины, она смогла донести до Уэя то, что хотела. И ему на секунду становится легче. Оставшись один, он откидывается на спинку стула, закидывая ногу на ногу, и обхватывает колено верхней ладонями. Чем меньше времени остаётся до интервью, тем больше сомнений и опасений закрадываются к нему в голову. Перед ним лежит его же книга, только в виде сшитой рукописи, с множеством закладок, стикеров и отметок. В этой стопочке, скрепленной нитками и тремя скрепками, одна из которых сломалась и застряла, есть черновые, не вошедшие в книгу страницы, там полно пометок редактора и ругательств на полях, что как-то успокаивают своего автора. Как оказалось, Джерард лишь на словах такой смелый. Шелест страниц отвлекает. Под его пальцами переворачиваются десятки, даже сотни листов, и он не может зацепиться за единственную мысль. Джерард сидит и просматривает каждую главу, надеясь, что взгляд сам зацепиться за что-нибудь. Он прочитает отрывок за отрывком. Снова и снова. Голова начинает идти кругом. Оставив листы на папке у зеркала, он выходит в коридор и застывает на месте. Опять этот шум и звуки затвора камер. Вновь режущий яркий свет и пристальное внимание камер и целой тьмы пар глаз. — Извините, — он останавливает какую-то девушку, что тут же обращает на него взволнованно-удивленный взгляд. И она готовиться спросить, что она может сделать, но за ее спиной Джерард замечает того, кто ему и нужен. — Дэвид, — зовёт он, — извините, Дэвид! — он аккуратно отходит от девушки, стараясь случайно не задеть ее локтем или что-то в этом роде. Он всегда был достаточно неуклюжим. На его клик высокий мужчина, наконец, оборачивается и останавливается. — Джерард, ты готов? Начало через тринадцать минут. — Он подбадривает его улыбкой, но музыканта это только напрягает. — Да, готов… Не найдется таблетки от головной боли? Я место себе не нахожу, — тянет он, оборачиваясь в сторону холла. Он стоит напротив зеркала, причесывая свои короткие алые волосы, и снова задерживается. Чертыхается. Выходит. А перед дверью — карие встревоженные глаза. — Ты в порядке? Нет. — Да. Все готовы? — Да… Карие глаза и длинные ресницы. На плечах их хозяина — зеленый кардиган. Их руки сталкиваются случайно, но не разъединяются. Один гладит пальцы другого своим большим. — Джерард? Ты будешь со мной? Здесь? Его легонько трясут за плечо. — Что? — Я спросил, ты будешь здесь? Тебе сейчас принесут аптечку, просто побудь здесь. Джерард рассеянно кивает, вперая в спину старого друга взгляд. Он остаётся стоять в коридоре, мешая прессе и организаторам проходить мимо. Он делает вид, что ждёт таблетки, когда на самом деле всматривается в лица толпы на улице.***
— А теперь тепло поприветствуйте его, ведь он этого заслуживает! Дамы и господа, Джерард Уэй! Он входит на съёмочную площадку, появляясь из-за штор, служащих фоном. С его появлением присутствующие одобрительно шумят и аплодируют, размахивая записными книжками и плакатами. Каждый человек здесь знает его с разных сторон. Перед ним — два мягких кресла друг напротив друга, между ними маленький высокий столик. Бутылки воды блестят под искусственным светом. Он кротко машет всем присутствующим, улыбаясь. — Итак, Джерард, расскажи нам немного о себе. Как ты? Перед ним сидит мужчина, лет на десять младшего него — Стив Эхой, успешный знаменитый журналист и публицист. На нем бордовая футболка, синие джинсы, а на носу висят очки. В общем, журналюга*², и улыбка у него соответствующая. — Ты имеешь ввиду вообще или…? — интересуется Джерард, но не дает мужчине ответить. — Я в порядке, и я надеюсь, что вы все тоже. — Да, спасибо, Джерард. Хотя оправиться от шока мы до сих пор не можем. — Уверен, ты говоришь про обе причины нашего интервью, так что, да, я понимаю. Мы все тоже до сих пор… тоскуем. Очень сильно. В огромном зале тишина, лишь голос из динамиков, чуть отдающий эхом. — Ну что ж, Джерард, во-первых, спасибо большое, что смог уделить нам время и согласился с нами поговорить… — Конечно, — мимоходом роняет он. Сидеть с закинутыми друг на друга ногами не так уж и удобно. — Это для нас большая честь, хоть у тебя с ребятами многие брали интервью. А, во-вторых, готов ли ты честно и открыто поговорить о произошедшем спустя почти год и рассказать нам о вашей книге? — Неудобный вопрос, тебе так не кажется? Но да, я готов, только если это «честно и открыто» будет в пределах разумного, естественно, — кивает он, поглядывая на планшет и крепленые к нему листы в руках Стива. Пока тот обращается к публике, Уэй мысленно успокаивает себя, смотря куда-то вдаль. Вот бы хотя бы Линдс была рядом. — Джерард, скажи, пожалуйста, что подтолкнуло тебя к написанию этой книги? В самом начале в предисловие ты говоришь, что это было желание Фрэнка, так ли это? — Да, это так, — говорит он, — и в этой книге только правда. Я не писатель, вообще-то, поэтому, столкнувшись с желанием и обязанностью написать биографию, я немного растерялся. Знаете, типа… Я никогда не увлекался чтением и изучением биографий, а те пару книг, что были написаны о нас четверых, я читал единожды. И, конечно, я понимаю, не каждый способен раскрыть тайны своего проприща, но я как раз это и сделал. Это моя исповедь. — Значит, 99% всего сказанного в ней — это правда? — Так и есть, — разводит руками он, — я преследовал эту цель с самого начала и, считаю, что у меня получилось. Но перед тем, как что-то писать, я обсуждал это с Джамией Айеро, Реем, моим братом Майклом и моей женой Линдси, потому что эти люди вынуждены были стать персонажами, а значит имеют полное право решать: писать об этом или нет. Стиву передают их книгу, а Джерарду становится душно. — Эта книга, друзья, в первую неделю продаж сотрясла этот мир. Серьезно, ещё ни одно литературное произведение не получало объемных рецензий от известнейших газет и изданий так скоро, как это. Вы только послушайте! «Это не только биография Фрэнка и всех членов My Chemical Romance. Эта книга заставит вас прожить несколько жизней, ни раз перевернет ваш мир с ног на голову, чтобы в конце пути — после долго прочтения и бессонных ночей — вы смогли исцелиться», — пишет The Times. «Ещё никогда знаменитость не представала перед читателями в настолько разных описаниях. Смотря на этих успешных и популярных мужчин и не скажешь, что им пришлось пережить», — отметили The Phantompress. Не удивительно, что книгу пришлось выпускать ещё раз, но в таком же ограниченном тираже. А откуда такое название? Ты знал, что назовешь книгу так с самого начала или… — Нет, я задумывался над названием, однако ничего не выходило. Если к некоторым песням или комиксам название приклеивалось тут же, или они писались, исходя из названия, что тоже было, то в этот раз я не знал до последнего. А потом, когда пришлось делать обложку и регистрировать название, я записал в нужной графе лаконичное «Мы». Оно легло прямо как надо… — Уэй, поменяв позу, берет в руки бутылку с водой, продолжая. — Понимаете, мы всегда были дружны, всегда были вместе, нас ничто не может разделить. Поэтому такое название отражает не только суть всей нашей группы, но и упоминает всех тех, кто писал ее. Потому что без поддержки многих и многих наших и, в частности, хороших друзей Фрэнка, этого всего не случилось бы. — А кто-нибудь был в курсе его состояния? — Нет. В последний раз, когда мы виделись с ним после моего дня рождения в том году, я не заметил чего-то, что заставило бы меня думать, что он… в таком состоянии. — Официальное медицинское заключение гласит, что Фрэнк умер от осложнений после простуды, ведь у него был хронический бронхит. — Да. Все переживали больше за его микрофлору, возможный мононуклеоз. Не давали покоя его близким и его проблемы с кишечником, ну, вы знаете, он же даже так свой альбом*³ назвал… но обычно мы бережемся совсем не от того. И мы были не то что потрясены, мы были убиты этой новостью. Я со всей семьёй прибыл в Нью-Джерси меньше, чем за сутки, но все равно до последнего не верил в происходящее. Создавалось ощущение, что это очередная плохая шутка. — В книге ты так и написал, — подмечает Эхой. Он ждёт, пока Джерард закончит пить, потому разговаривает пока с людьми. — Вернемся к содержанию книги. Джерард, ты так много вложил в нее, на страницах есть даже редкие, невиданные раньше фотографии. Не жалко было с этим расставаться? — Абсолютно нет, и с чего бы? Рэй предложил оформить книгу именно так, чтобы дополнить историю ещё визуально. Признаться, я не сразу поддержал его, но когда сам столкнулся с тем, что моих слов недостаточно для полной картины, это оказалось проблемой. Так что мы насобирали разных снимков, и вот. — А у нас вопрос из зала. Представьтесь, пожалуйста! Откуда-то сбоку встает молоденькая девушка и дрожащей рукой берет микрофон. Она смотрит прямо в глаза недописателя. — Здравствуйте, я Шарлотта Бэйн, издательство «Альтернатива». Скажите, Джерард, почему вы выбрали столь странный вариант написания: то вы обращаетесь к читателям, то разговариваете с самим Фрэнком Айеро? Спасибо. Когда кто-то произносит его имя, все это кажется ему неправильным. А что, если Фрэнку не было нужно это? — На самом деле я не старался сделать текст удивительным или писать с какой-то фишкой… Я просто писал. Я рассказывал историю вам, а потом писал уже ему, потому что некоторые моменты смог бы понять и по-настоящему прочувствовать только он. — Кстати про чувства. Большое внимание уделяется вашим взаимоотношениям, как дружеским, так и не совсем. В 2014 году ты открыто обсуждал свою гендерную идентичность*⁴, но также дал несколько неопределенных намеков по поводу своей сексуальной ориентации… — Я знал, что вы меня это спросите. Это же логично, верно? Многие поклонники нашего творчества несколько лет подряд задавались и задаются вопросами по типу «были ли у нас отношения» и «существовало ли что-то большее»… Это нам никогда не нравилось, потому что очень тяжело постоянно жить для мира и его утех, а не для себя. И это одна из причин почему мы это скрывали. Надеюсь, я выразился в книге более, чем ясно, и мне не придется объяснять это снова, но, да, наши… наши с Фрэнком отношения были чуть более, чем дружеские. Извините, я не знаю как описать то, что было, я говорю как чувствовал это. — У вас были семьи, но и это не стало преградой, так? — Нет. Как только женился он, а затем я, мы больше не ворошили прошлое. Поймите, я очень люблю свою Линдси и нашу единственную дочку. Фрэнк тоже был таким. Я помню с каким восхищением он рассказывал нам про Джамию до их свадьбы. И помню как он сообщил нам о том, что они стали родителями. Это было невероятно — видеть его настолько счастливым. Мы оба с ним — семейные люди, и мы искали в других именно такие качества. — Но ты писал, что даже после ваших свадеб были моменты, когда простые действия для вас значили что-то большее. Пудра не спасает его щеки от пунцового оттенка. Он в смятении опускает голову, стараясь держать себя в руках. — Во всяком случае, наши жены были в курсе. Линдси всегда была единственной женщиной в этом мире которая бы читала меня с одного взгляда. Я знаю, что в моменты «затиший» в нашем общении, Джамия была с Фрэнком, и это его спасало. По такому, как он, не скажешь, что он переживает. — Вы разрывали свои отношения? — Да мы и не были в отношениях! — закипает он. Его громкий голос меняет лица людей — они взволнованы. Будто он — нет, ха! Он делает несколько глотков воды, собираясь: — Мы с Фрэнком нравились друг другу, я не хотел этого говорить, но, видит бог, вы вынудили меня. Я, кажется, писал об этом, я четко сказал, что между нами была симпатия, неужто ли этого не достаточно? Если для вас смерть Фрэнка — очередная сенсация, то мне вас жаль. Вы не знаете этой жизни и не живёте ее, если смерть в любом ее проявление вас не трогает настолько, что вам страсть как хочется жить. Для меня и ещё немногих людей его смерть — это конец. Конец, если не жизни, то одной из ее частей. Если не смысла, то пары предложений в нем. Это исчезновение. Это тупик. И когда ты оказываешься в этом тупике, вот тогда становится поистине страшно. Фрэнк был удивительным. Необычным. Единственным мужчиной, способным курить и играть на гитаре одновременно. Или проводить со своими детьми весь день, а потом работать всю ночь напролет. Нет на свете такого человека, который бы смог вдохнуть в вас жизнь одной своей улыбкой и колким словом. И теперь уже не будет. Фрэнк просто прошибал тебя своей харизмой и очередным замечанием в адрес твоей ленивой жопы, потому что это так и есть! Он был правдой. Он был этим любящим миром. Этим страдающим миром. Для нас с ребятами он был семьёй и единственной поддержкой в турах. Если не знать его историй и боли, ты никогда не скажешь о нем такого. А мы все знали и были рядом. Это единственное важное в этом мире. Фрэнк был моим другом. И он же был моей влюбленностью. Но важнее было то, что он был просто рядом, а теперь это не так. Если наутро в газетах появятся заголовки «Теперь Джерард Уэй официально рассерженный, уставший и обезумевший от потери друга мужчина!», то он не будет удивлен.Помещение поглотила тишина. Казалось, своей речью он пригвоздил к своим местам всех и вся, волшебным образов раскрыв всем глазам. Одна из девушек в дальнем углу держала на коленях их с Фрэнком фотографию года так 2005, не раньше. Он и забыл, какими они были. — Да, мы искренне сопереживаем семье Фрэнка и всем вам, Джерард… — Почему вы не были вместе? — выкрикивает кто-то из глубины сидящих людей, заставляя Джерарда оторваться от созерцания их с Фрэнком фотографии. Он бросает встревоженный, полный внимания взгляд на толпу. — Почему вы не были вместе, раз любили друг друга? Задающего вопрос не видно. И Джерард бы тоже хотел стать сейчас невидимым. — Если не хочешь… — тянет немного растерянный Стив, поглядывая на таких же смятенных организаторов встречи. На его слова Уэй лишь мотает опущенной головой, затем поднимая ее. Он смотрит на ту же их фотографию. — Но почему? — Фрэнк, разве ты не понимаешь, что с нами будет? — Понимаю, но я не могу отпустить тебя. Джерард, пожалуйста… — Да не думай ты обо мне, хотя бы о парнях подумай! Подумай о группе! Неужели не ясно, что критики смогут опустить нашу группу в самые Тартарары своими рецензиями! Три минуты назад они были счастливее всех в этом мире. Горячее и любимее. — Пусть идут нахер твои критики! Я хочу быть с тобой, я знаю, что ты тоже. Так позволь нам стать счастливыми навсегда! Две минуты назад единственные три слова прозвучали в вечернем молчании мира. — Ты делаешь мне больно, Фрэнк… Слезы не исцелили. Объятия не спасли. — Любовь — это больно, Джерард… Голова болит так, что хочется свернуть самому себе шею. В носу начинает свербеть, а присутствующие даже спустя нескольких долгих минут молчания все равно таращатся на двух мужчин с тем же любопытством. Это всегда было и будет больно, да, Фрэнк? — Почему мы не были вместе? — его голос сиплый и дрожит. Джерард повторяет вопрос, бесстрашно повернув голову к публике. Глаза слезятся. — Потому что были дураками… Плотины за его глазами срывает динамитными зарядами. Нитроглицерин, динамит, бинзин, порох и все воспламеняющиеся, взрывоопасные вещества, пропитавшие конструкцию, подлетают на воздух. С ресниц срывается крохотная слезинка и катится вниз, до уголка потрескавшихся губ. Не так все должно было быть. Но он человек. Наверное, Стив тоже человек, раз тоже промокает глаза платочком. И все сидящие, наверное, тоже люди, раз не остаются нетронутыми этими словами. Вот же они — настоящие живые люди! Страдающие, больные, радостные и печальные! Такие неподдельные, что кажутся искусственными! Такие непосредственные, что зовутся заурядными! Вот же они — ну бери не хочу! Но где же они в обычные дни? Куда прячутся эти трусливые создания, когда надо преодолевать себя? Может их вообще нет? Тогда кто эти люди, сидящие сейчас в этом зале? Джерард даже не знает кто он сам, не ему судить других. А Фрэнк знал. И был верен себе до конца.***
Он боялся этого места больше больниц и татусалонов. Но после интервью ему было необходимо прийти сюда, чтобы как следует порыдать. Чтобы уже второй час на пролет кричать на гранитные плиты и светлое небо, а потом вымаливать прощения за все ошибки своей жизни. На похоронах он не проронил ни слезинки, ни сказал ни словечка, кроме слов соболезнования. А завтра без этого всего он не сможет жить. На могиле Фрэнка красивое мраморное надгробие с крестом и гранитная могильная плита на земле. На ней выгравированы его птички. А на кресте вырезаны лампочки гирлянд, как он и хотел*⁵. Никто, кроме родственников и друзей не знает о месте его захоронения. Джерард думает, что он как Джим Бич, побывавший на могиле Фредди считанные разы*⁶. Ветер шуршит листьями клена рядом. Здесь спокойно. Совсем не страшно и не одиноко. Только светло. Тепло под солнцем. В последний раз дёрнув плечами в нервном жесте, Джерард поднимается с колен. Краем уха он слышит как ветер шалит с его рукописью и страницами книги, оставленными на сумке под кленом. Мрамор мертвенно бледен, но не холоден сегодня. Не в такой жаркий и солнечный день. — Спасибо… — срывается с губ мужчины, вновь склонившего голову. Седые в некоторых местах пряди скрывают его лицо. По спине под джемпером катится пот, а сам он щурится от солнца, хотя очки лежат в заднем кармане его штанов. Сейчас он хочет чувствовать себя живым. И в порыве какой-то вселенской тоски и имея крохотные остатки надежды он тихо зовет: — Энтони… Но ничего не происходит. Теплый ветер не обдувает его щеки и плечи, как любил касаться его Фрэнк, а солнце не светит ярче, передавая его улыбку. В этой реальности такого не случается. Поэтому Джерард поднимает свои вещи с земли и уходит, искренне надеясь, что все это время Фрэнк был здесь и даже обнимал его, пока он лил слезы. Хотя, такое действительно могло быть… День сегодня какой-то подозрительно теплый. А Джерард подозрительно спокойный.