Его не волнует

За Инкой закрылась дверь. Последние отголоски её смеха смолкли, и в квартире на Хрещатике зависла глухая тишина. Повеяло пустотой. Он вздохнул. Вряд ли эта пустота была связана с аскетичностью обстановки: от безвкусной вычурности его воротило – в отличии от прошлых лет, когда он стремился скупить весь мир, всë движимое и недвижимое, которое сейчас, к слову, было благополучно распродано, сейчас у него была достаточно скромно и «вкусно» обставленная квартира, которой он был полностью доволен. Он захватил со стола недопитую бутылку шампанского и пустые бокалы и вошел в кухню. Бутылка отправилась в полупустой холодильник, а посуда в раковину. Из крана полилась холодная вода, остужая разгоряченные мысли, которые кружили вокруг черепной коробки, как мухи у навоза. Сравнение так себе – он усмехнулся, но бокал, который выскользнул из его рук и с грохотом упал на пол, разлетевшись на осколки, быстро стёр с его губ улыбку. – Блять, - он оставил второй бокал и вышел из кухни, даже не пытаясь прибрать разбившееся стекло. Когда он через пару часов сна – если Морфей вообще сочтет его достойным этого дара – войдёт сюда, забыв о событиях вечера, его босым ногам придется явно несладко. Но сейчас его не волнует. Он подходит к зеркалу, чего не делал очень давно. Рядом на полке стоят его главные доспехи – пятиконечная звезда отражает слабый свет так, что хочется сощурить глаза. Он не знает, почему каждый раз приносит её домой, хотя все остальные вещи оставляет в офисе, в костюмерной. Ребята смотрят чуть косо, но не спрашивают – мало ли какие заскоки. А если бы и спрашивали, он бы и не нашелся, что ответить – сам до конца не понимал. Может, причина в том, что, бессонными ночами погружаясь в самокопание, эта звезда помогала ему понять, где заканчивается Она, и где начинается Он. А может, ему было так спокойнее. А может, он просто не хотел, чтобы Андрей снова вздумал отполировать стёкла на ней, потому что «ты просто не замечаешь, как она запылилась». Он не знал. Не знал, но по итогу звезда все равно неизменно после каждого корпоратива возвращалась на своё законное место. В мысли ворвалась дико раздражающая трель дверного звонка, и он, возвращаясь в реальность, чуть вздрогнул. Кто это? Стрелка часов давно перекатила за полночь, а возможность, что Инка что-то забыла, можно сразу отмести. Он подошёл к двери и посмотрел в глазок. Криво усмехнувшись увиденному, он прокрутил ключ и распахнул дверь, давая гостье пройти. Не совсем трезвой походкой она вошла и, съехав по стенке в прихожей, подняла на него взгляд, почти безумный. – Рухнуло, - её тихий шёпот, наполненный самыми разными оттенками горечи, рикошетом ударился о его рёбра, так и не добравшись до сердца, - всë рухнуло, всë, - её вечно сухие безэмоциональные глаза вдруг наполнились самыми настоящими слезами, и вздохнул. – Надь, - он сел рядом и облокотился затылком о стену. – Я сломалась, - её надрывный шепот вновь отрикошетил и отлетел в противоположную стену. – Что случилось? – он заметил, что в его голосе не отразилось участия и каких бы-то ни было эмоций. И он честно признался себе, что его не волнует. Ни капли. – Ушла, навсегда. Надоело, - волна ненависти и презрения прокатилась по его телу, отдавая дрожью. Он был добрым, и сочувствие к людям не обошло его стороной, но она… Она заставляла его ненавидеть её и каждый раз всё равно ждать. Потому что она была той самой. Но она вдруг исчезла. Исчезла, когда ей надоело. А после прибегала, как собачонка, и уходила, когда было удобно. Он ненавидел её за это. Но ждал, когда она вновь вернется. Ждал каждый раз, как последний сукин сын. От мысли о ней у него свербело где-то под рёбрами, а на кончике языка скапливалась горечь – как от сигареты. Дешевой сигареты, которую стрельнул у однокурсника. Она молчала, а он ждал. Ждал, что она останется. И ждал, что она уйдёт. – Я знаю, - она доверчиво прошептала, глядя своими большими серыми и пустыми глазами, - знаю, ты ненавидишь меня. Знаю, мой родной. Я вижу это. Он вздрогнул, как от разряда тока и с омерзением отвернулся. Мой родной. Он любил, когда она произносила это. Это было, как фирменный мамин пирог – невероятно вкусно, но редко, только по праздникам. Только когда заслужил. И это было такое уютное, такое свое, что аж выть хотелось. Но она не имела права называть его так сейчас. И за это он презирал её. – Так уйди. Уйди и не возвращайся, - сквозь зубы выдавил он, одновременно желая, чтобы она осталась и никогда больше не уходила. Но в глубине души он хотел лишь биться головой о стену. – Я не могу, - она сжала своей ладонью его предплечье. Толпа противных мурашек пробежала от того места и скрылась где-то под кофтой. – Я не могу, меня тянет сюда. К тебе. – Уходи, – он резко встал и поднял её за собой. Открыл дверь и вытолкнул её на лестничную клетку, не слушая мерзких визгов. Закрыл за ней обе двери, наслаждаясь опустившейся тишиной. Он открыл все окна нараспашку, впуская холодную осень в дом, лишь бы она забрала её запах. Вдохнул дождливую сырость и устремился мыслями далеко – туда, где звук сигнализации её машины не слышен. Он широко распахнул глаза, потому что знал, что на внутренней стороне век Любовь выжгла еë портрет. – Любовь, - он сел на подоконник и достал из помятой пачки сигарету. Дорогую сигарету, - что ты, блять, за пиздец, Любовь? Он всегда ассоциировался с человеком, который знает всë в этой жизни, который знает по именам трёх слонов и черепаху, который знает все людские грешки и истину этого бренного мира. Но как бы много он не знал, каким понимающим бы ни был, всегда оставалась одна вещь, которую он никаким, блять, боком понять не мог. Его душа. И он нихера не понимал, что это такое, и как работает этот механизм. И он не знал, какие шестерëнки нужно покупать на замену, если старые запылятся. А таких было слишком много.