Прости

Хлопьями снега телесного цвета с кандидатской шеи сползает тональный крем. Молчание режет воздух. Нож не заточен. Неловко. Молчание могло бы стать огнестрельным: Железных — пистолет, сын его, Стрельников, — пули. А Багдасаров — кобура скрытого ношения. Бракованная. В его манере косящего взгляда украдкой — то на жениха, то на его сына — ничего скрывающего нет. Его забродившие чайные глаза, быть может, напротив, беспокойно кричат «женишок», как могла бы Нателла говорить будущему мужу семнадцать лет назад. «Палевно, Марк Владимирович. Па-лев-но. Неприлично. Если бы вы надели папину водолазку, вы бы, может быть, не спалились. Что же вы только шею замазали? И почему же вы, Марк Владимирович, не носите тёмные очки? Вам бы очень пригодилось.» На ужине напряжённый кандидат даже не тянется игриво коснуться ноги любимого. Хорошо, что Юрия Романовича ввиду несовершеннолетия нет на собраниях, где отец выпивает — чуть-чуть, а Марк — до звёздочек в глазах. Другие опэгэшники, правда, не пьют: за ситуацией следят. И лишнего не болтают. Впрочем, сын однажды сам подслушал, как у входа в «Канарейку» они болтали — с неприличной для двух мужчин нежностью в голосе (это он не слышал, как они перешёптываются), и, когда разговоры стихли, вышел из-за угла и увидел отца, цеплявшегося за багдасаровский подшитый пиджак, как за своё последнее спасение. За спасательный круг. За животворящий крест. За медицинский жгут. За билет в один конец. За последнюю рублёвую бумажку. За избирательный бюллетень. Православные колокола в голове Железных бьют в набат. Худшая ошибка его юности (да и зрелости, чего греха таить) — облажаться с воспитанием сына. Тогда его собственная гомофобия лажей ему не казалась. А потом приехал метящий на президентское кресло Марк из Обнинска, хотя, будь его воля, кресло превратилось бы в трон. Покоцанный после учёбы и службы, переходящий на строевой шаг на нервах. С какой-то стрёмной воробьиной чёлкой. Без жены, без детей. Не тот, с кем Железных вместе учился. Орущий про ссылку в свой задрипанный городишко, где он чёрт знает с кем целовался в подворотнях. Бухим — выкрикивающий их имена. Всяких Дим, Гриш, Паш — нет бы, Свет, Лен, Даш. Одни мужские. «Всё с тобой, Марк Владимирович, ясно. Про отсутствие жены, про прозрачный лак на ногтях.» Роман выслушивает эти имена скрипя зубами. Список почему-то расширяется, хотя Багдасаров в Обнинск больше не ездит. «Кого ты, Маркуша, впечатлить пытаешься своей голубизной? Я не из таких.» Потом оказывается, что Роман правда не из голубых. Скорее, из фиолетовых, и после первого поцелуя с кандидатом эта мысль ежечасно бьёт тяжёлой кувалдой по голове наряду с марковским «я тебя люблю» и его «я тебя тоже». Я тебя люблю. Я тебя тоже. Пидор. И я тоже. Только чуть-чуть понормальнее. Мысли сверлят ему голову хуже соседей по даче. Он старательно сверлит любовью назло, целуя Марка — своего более опытного, взбудораженного Марика, целованного сотней мужчин по похоти или, быть может, по любви не слишком взаимной. Целованного в губы, в живот, в бёдра, но ни разу до этого — в косые глаза и морщинистый лоб. — Я тебя люблю, Ромка. — Я тоже тебя люблю, Маркуша. Спасибо, что Марк до обнинского мэра не дорос — был бы скандалище на всю Калужскую область. То ли дело двусмысленно на всю страну пригрозить распустить парламент. Багдасаров обрёл любовь — не случайную, на одну ночь в чужой промозглой однокомнатке, или, тем более, десятиминутную на заднем сидении чёрной «Волги». Такую, в которую хочется вжаться, впечататься всем существом, загустеть в ней нефтью, тихо млея. Млея громко, когда шумоизоляция позволяет. А ещё Юра один раз их застукал — ну как застукал, просто не нашёл более веской причины, почему чёлка Багдасарова разлохматилась ещё сильнее, галстук поехал вкривь-вкось, а отец забыл поправить ворот водолазки. Роман режет хлеб ножом таким же тупым, как молчание, которое длится уже минут десять. Шестьсот секунд длиной в шестьсот лет. Все делают вид, будто он собрал их на опэгэшный ужин, а не на семейный — хочет ли младший из присутствующих видеть этого мутного чиновника вторым отцом или нет. Не хочет, будь Багдасаров даже прозрачной некоррумпированной каплей воды. Какой, спрашивает батю мысленно, он мне второй отец? Какой, к чёрту, он тебе жених, муж — папа никогда Марка так не называл при сыне, но по предвыборной программе политика всё очевидно? «Папаня, да ты хоть помнишь, чему учил меня? Как ты умудрился накосячить? Мужика в постель уложить — ну хоть не он тебя, надеюсь? Против природы пойти?» В Юриной голове вверх и вниз скачет гнев по слогам словами «раз-вод», «па-па», «ав-то-ри-тет», «пе-де-раст». Не ненавидит, нет — не понимает. Почему отец, такой солидный, не влюбится снова в роковую женщину, которая не поменяет фамилию и даже даст ребёнку свою? Не влюбится хотя бы в секретаршу? Да господи, подсели он к себе хоть бездомную, хоть проститутку — было бы лучше. ЗППП не так опасны, как это расстройство. «Не по-мужицки» — сам Железных повторял. Повторял, когда сын плакал, упав с велосипеда, хоть потом и успокаивал, обнимая, и клеил пластырь на ссадину. Хоть бы кто сейчас этому без года совершеннолетнему ребёнку наклеил пластырь на саднящее сердце. Кто-то сильный, неуязвимый. Кто-то здоровый. Марковы глаза действуют как бы против его воли, работают за всех троих, кося из стороны в сторону: всё-таки Лидер и Телефонист в солнцезащитных очках. Кусок в горло не лезет. В телефонистской случайной, секундной ухмылке читает: «Тебе здесь не место». Марк хватает Рому за руку — под столом, конечно, хотя с такой откровенностью мог бы и над; стаскивает с Роминой руки перчатку — тот не против — и она падает на пол. Роман кашляет и роняет вилку, поднимая её вместе с кожаной уликой, но не надевая обратно, не расцепляя переплетения, только проводя по кандидатской ладони большим пальцем. Будь они вдвоём, Марк бы нашептал: «Не останавливайся». Никогда в жизни он не чувствовал на себе такого тяжёлого целибатного груза. И почему, правда, у него нет очков? Гладит Ромину руку в ответ — пальцы чувствительные, неизнеженные, неизбалованные; Роме хотя бы можно прикрыть глаза и не спалиться. Марк Владимирович доедает оливье поспешно, не чувствуя ни солёности, ни майонезной жирности; только бы заесть беспокойное биение сердца. Выходит из-за стола, забывая про чай. Да какой тут чай? Лучше кубик водочного льда размазать по языку, лучше жаром целоваться с бандюжником в его кабинете. Потом. Завтра. Один на один. Роман провожает его у порога липовым защищённым рукопожатием коллеги и клишированным «на связи». Юрий провожает кивком. — Чую, батя, ты его недостаточно успокоил. Наоборот. Может, сходишь догонишь? — Юра, это совсем не то, что ты думаешь. — А что не то? Что я думаю? — Ты думаешь… Что я извращенец. Ты думаешь, что я был правильным и несгибаемым до того, как я встретил Маркуш… Марка Владимировича. Ты думаешь, я был хорошим отцом, хорошим человеком. По понятиям жил. Ты думаешь, что мальчики не плачут, потому что я тебя так учил. — Рома снимает с себя очки. — Как ты видишь, даже мужики вроде меня плачут. — Папаня, да что ты такое… — Сын единожды всхлипывает. — Ты был лучшим отцом! Был! Лучшим! — Чуть не кричит, давясь разочарованием. — Если бы я был лучшим, я б не докатился до того, что тебе от меня противно. И от Марка тоже. Прости меня. Юрий снова молчит. …За что прощать-то?