Лучший худший полет

Люди, ненавязчиво подталкивающие меня в спину к трапу, подливали масло в огонь, хотелось развернуться и накричать. Но я понимала, что в целом, они не виноваты в том, что я настолько боюсь летать, что готова сорваться на первого встречного, лишь бы выпустить напряжение, гуляющее дрожью по телу. Осилив два десятка ступенек, вынужденно остановилась из-за человеческого затора, одновременно жадно и нехотя осматривая самолет снаружи в поиске то ли спокойствия, то ли доказательства, что на этом солнечно-пасмурном дне все и закончится. Двадцать третий ряд встретил меня пустыми креслами, вопреки указанию на билете, я забралась ближе к иллюминатору в надежде на сговорчивого соседа. Обычно я всегда прошу место А, но сегодняшняя паника перед полетом напрочь отключила мозги, все силы ушли на то, чтобы молча протянуть паспорт девушке за стойкой регистрации. Поэтому мне досталось место в проходе. Устроившись, закрыла глаза и сфокусировалась на дыхании, пытаясь хоть немного успокоиться. Услышав или почувствовав оборвавшиеся у моего ряда шаги, я вынырнула из темноты закрытых век. В проходе стояла среднего роста женщина, она выглядела задумчивой, видимо, прикидывала, сможет ли самостоятельно уложить на багажную полку небольшой чемоданчик ручной клади. Но ей не пришлось, на помощь пришел мужчина, следовавший за ней. Женщина поблагодарила своего помощника словом и улыбкой, а затем шагнула в сторону, чтобы пропустить проходящих к своим местам людей. Я не успела толком разглядеть лица своей соседки, но оно казалось смутно знакомым. А ещё запах духов откуда-то из детства, но никак не получалось сфокусироваться на попытке вспомнить, откуда именно он мне знаком. Тревога все путала. Тем временем пассажиры добрались до своих мест и у женщины появилась возможность снова выйти в проход и снять верхнюю одежду. Пока я наблюдала за гипнотическими движениями ее рук, складывающих ткань черного плаща, в голове крутилась мысль, кто ввел не вполне логичный тренд складывания вещей подкладкой наружу. Да, снаружи вещь останется чистой, но если испачкается внутри, то запачкает то, на что наденется впоследствии. Погруженная в эти бесполезные размышления, я не заметила, как моя соседка убрала плащ на багажную полку и, так и оставшись в проходе, переключила внимание на меня, а я в ответ залипла на ее поразительно больших глазах с темно-синей переливающейся радужкой, смотрящих на меня сверху вниз. Появилось ощущение дежавю, пришлось тряхнуть головой. — Вы хотите на свое место у окна, — догадалась я. — Нет, оставайтесь, — женщина легко махнула рукой, характеризуя ситуацию как пустяк, и села на место у прохода. Между нами осталось свободное кресло. Ночной рейс казался еще более устрашающим в сравнении с дневным, которым я мчалась в свой родной город после новости о том, что маму увезли в больницу. Эта поездка всколыхнула давно оставленные в прошлом дурные воспоминания. Почти за десяток лет жизни в северной столице, я успела забыть ощущение постоянной тревоги, которое сопровождало меня все детство. Пьющий и бьющий все и всех подряд отец смог омрачить даже те события, которые помогли бы назвать мое детство сносным. Единственное, что тогда давало мне сил — это мысль о том, что как только я закончу школу, я уеду, чего бы мне это ни стоило. И несмотря на то, что в этот раз мы с ним не пересекались — мама все же нашла в себе силы выгнать его спустя год после моего отъезда, воспоминания и привычный страх сопровождали меня все недели пребывания в нежеланном для меня месте. И как только мама вернулась в строй и ее отправили долечиваться домой под контролем младшей сестры, я тут же взяла обратный билет. Нестерпимо хотелось вернуться в спокойное пространство новой, ставшей единственно верной жизни. — Боитесь летать? — когда я повернула голову к соседке, она кивнула в сторону моих рук. В них были крепко сжаты остатки несколько минут назад открытой пачки жевательных конфет Fruittella. И как только умудрилась незаметно для самой себя умять столько конфет. — Больше всего на свете, — пока я говорила, кажется, у меня даже дрожала нижняя губа, в обычной ситуации я бы назвала себя жалкой. — Полагаю, что все же больше всего вы боитесь смерти, а не полетов, — с легкой улыбкой выдала свое умозаключение женщина и, видимо, поняв по моим расширившимся глазам, добавила, — простите, неуместная шутка. — Это вовсе не похоже на шутку, — грубее, чем хотелось, ответила я, усмиряя нервно подрагивающую ногу рукой. Женщина же улыбнулась еще шире, отвернулась и начала листать журнал, вытащенный из спинки впереди стоящего кресла. Сейчас я начинала еще больше ненавидеть свой страх, потому что при ближайшем рассмотрении моя попутчица оказалась очень привлекательным представителем моего вкуса. Вьющиеся, наверняка достаточно длинные, собранные в незамысловатую высокую прическу темные волосы; висящие в ушах нити сережек; тонкая шея, острые ключицы выглядывающие из-под расстегнутой на несколько верхних пуговиц шелковой рубашки, выбранной за соответствие цвету глаз. И губы, которые мастерски освоили технику сложения улыбок, соответствующих ситуации. Интересно, насколько богатый в запасе арсенал. Я уже видела благодарную, с намеком на сексуальность для мужичка, расправившегося с ее багажом; вежливую и снисходительную, адресованные мне. И все они были на высоте. Уже только ради того, чтобы стать зрителем новых, я бы вовлеклась в эту игру. Из динамиков полился голос бортпроводницы, оглашающий инструкцию по безопасности полета. Я не вслушивалась в слова, потому что знала ее наизусть, но автоматически еще сильнее затянула ремень. Вряд ли он поможет мне, если самолет рухнет. От этих мыслей закружилась голова, и я сильнее вжалась в кресло, словно оно меня могло защитить. Самолет тронулся, выруливая на взлетную полосу, что-то болезненно сжалось в районе солнечного сплетения, а ноги налились свинцом. Я что есть сил вцепилась в подлокотники. Голос из динамиков сообщал о готовности к взлету и напоминал, что нужно убедиться в том, что спинки кресел подняты, а столики убраны. Я закрыла глаза, но уже через несколько секунд открыла их на звук. Моя попутчица отстегнула свой ремень и пересела ближе ко мне. Я непонимающе уставилась на нее, а следом почувствовала, как ее руки не без труда отцепляют мою от подлокотника. Тепло ее рук ощутимо контрастировало с холодом моих и почему-то дарило крупицы спокойствия, недостаточных для того, чтобы я смело отправилась на взлет, но достаточных для того, чтобы в груди разлилась горячая благодарность. Разгон железной птицы заставил зажмурить глаза и с силой сжать чужую руку. Мне показалось, что я услышала практически неразличимый за шумом моторов короткий вздох. И только спустя бесконечные минут после того, как тошнота от быстрого набора высоты отступила, я разжала одеревеневшие пальцы, выпуская из смертельной хватки в моем исполнении соседку. Одновременно я открыла глаза и посмотрела на спасительную руку, которая меняла бледный оттенок на здоровый с каждой секундой. Черт, наверняка женщине было больно. меня захлестнуло чувство стыда, и я подняла взгляд к ее лицу. Она всматривалась в мое, видимо, в попытке понять, в норме ли я. — Простите, — сухие губы больно разлепились на единственном слове, которое мне пришло в голову. Она просто кивнула и отвернулась. Когда на табло погас знак пристегнутого ремня, она встала и ушла в сторону туалетов. У меня же выдалась возможность шумно выдохнуть и треснуть себя по лбу. Сколько раз за полет я выставлю себя дурой и останутся ли к его концу шансы на то, что она согласится куда-нибудь со мной сходить. Женщина вернулась и села на свое изначальное место в проходе, оставляя между нами холодную дистанцию. — Как рука? — тихо интересуюсь я, когда в салоне приглушают свет, все-таки рейс ночной, многие не откажутся поспать. Ответа не последовало, поэтому я добавила: — Мне готовиться к выставлению счета за сопутствующий ущерб? Брюнетка чуть разворачивается в мою сторону и, задумчиво склонив голову, интересуется: — И во сколько вы его оцениваете? Интересно, это можно расценивать как флирт? — У вас очень красивые руки, — улыбаюсь я и продолжаю: — С такими длинными изящными пальцами вы наверняка должны быть пианисткой? — Вы наблюдательны, — она смотрит на свою руку и постукивает подушечками пальцев по собственному колену, — я и правда играю, но это скорее хобби. — А чем вы занимаетесь на профессиональном поприще? — Преподаванием, — на этих словах она смотрит на меня без улыбки, выжидающе. — Прекрасный выбор, — отчего-то смеюсь я, — для такого занятия у вас железное терпение. Я была ужасной ученицей и в школе, и в институте. — По вам и не скажешь. — С тех пор многое изменилось. Да и проблемы были не столько с учебой, сколько с поведением. Я была той еще бунтаркой, не завидую своим учителям. Она по-доброму усмехается, и мы какое-то время молчим. Я успеваю выглянуть в иллюминатор. Внизу различимы только крохотные огоньки, по телу пробегает неприятный холодок. — Почему самолет, если так боитесь? — Это незапланированная поездка, — снова вовлекаюсь в диалог. Он меня нужным образом отвлекает от дурных мыслей. — У мамы случились проблемы со здоровьем, пришлось срочно лететь, а сейчас так же срочно нужно вернуться к работе. — Сочувствую. Надеюсь, с вашей мамой все в порядке, — в голосе проступают приятные теплые нотки, и он становится чуть ниже. Почему-то эта женщина кажется многогранной и оттого загадочной, или мне просто нравится так думать. В сущности разницы нет. — Да, она уже идет на поправку. Стюардесса предлагает напитки, я шучу на тему «чего-нибудь покрепче», девушка мило смеется и отвечает, в тот момент, когда я уже готова произнести реплику, что если она не готова угостить меня, то я с удовольствием угощу ее по прилете, как замечаю недурно исполненное моей соседкой театральное закатывание глаз. Готова поклясться, что она верно истолковала мое намерение, и мне становится все более интересен этот вынужденный полет. Я решаю, ради призрачной возможности, не портить момент подкатыванием к стюардессе и просто с улыбкой беру стаканчик с томатным соком. — А у вас какой повод для полета? — теребя пустой стаканчик, интересуюсь я. — Лечу увидеться с дочерью, — коротко отвечает она. Я еще внимательнее вглядываюсь в ее лицо в полумраке, то, что она старше меня — бесспорно, но определить ее возраст сложно. Возможно, дочь маленькая и гостит у бабушек с дедушками, или она достаточно взрослая, чтобы учиться в институте. Вариант, что мою спутницу лишили родительских прав и девочка живет в другом городе с отцом, я отметаю как мало реалистичный. — Поступила в институт, первый год в чужом большом городе, — читая мои мыслительные потуги на лице, решает помочь собеседница. А я тем временем подсчитываю, что ей должно быть как минимум больше тридцати пяти, и с удовольствием подмечаю, что моя слабость к преимуществу в возрасте разливается теплом внизу живота. — Должно быть, сложно отпускать ребенка за тысячи километров? — почему-то спрашиваю я. — У меня была хорошая ежегодная репетиция с выпусками учеников, прощание ничуть не легче, — теперь она смотрит на меня с грустью, и становится не по себе, как будто я затронула нежелательную тему и хочется ее сменить, но я продолжаю. — Так вы преподаете в школе? — Уже нет, в университете, — она молчит, а потом задает вопрос: — А вы чем занимаетесь? — Я дизайнер интерьеров, — нахожу в собственном голосе какую-то гордость за выбор профессии, хотя учитывая, что это было моей мечтой, ничего удивительного. — Вы всегда хорошо рисовали? — реплика звучит скорее утвердительно, чем вопросительно. — С детства. Но рисовала — это громко сказано, хотя, для подобной работы есть все необходимые навыки. Внезапно самолет начинает ощутимо трясти, и от ног к горлу взлетает паника. Чувствую, что нет сил вздохнуть, и я только беззвучно приоткрываю рот. Слышу сквозь звон в ушах голос: — Дыши, — женщина наклоняется через разделяющее нас кресло и кладет руку на мое плечо, чуть встряхивая, тем самым привлекая внимание. Я поворачиваюсь к ней и скорее читаю по губам, чем слышу: — Вдох, — она делает глубокий вдох через нос. — Выдох, — такой же глубокий выдох через рот. Наблюдая, как крылья носа женщины сближаются на вдохе, а губы приоткрываются на выдохе, чувствую, как собственное тело наконец-то подчиняется и дыхание восстанавливается. Не знаю, сколько времени после этого я просто смотрю в глаза напротив, а их хозяйка так и не убирает руки с моего плеча. Мои заглушенные страхом полета мозги пытаются пробиться и прокричать мне, что же именно здесь происходит, но я улавливаю лишь то, что я чего-то не догоняю в этой ситуации, которая отдает неопределенным привкусом. — Курица с овощами или рыба с рисом? — врывается в наше уединение менее довольный, чем в прошлый раз, голос стюардессы. — Рыба, — отзывается женщина, возвращаясь в свое кресло. — Вам? — Я не голодна, — раздражаюсь я. — Дайте курицу, пожалуйста, — спокойно просит за меня соседка. Я хочу возразить, но молчу. Когда стюардесса отходит, женщина протягивает мне коробки: — Поешь, знаю, что при стрессе кусок в горло не лезет, но тебе станет легче, — просит она. Я скорее поковырялась в еде, чем поела, но мне и правда стало легче. Мы молчали во время еды и тогда, когда снова прошли бортпроводники, предлагая горячие напитки. И только когда забрали «послеобеденный» мусор, я поняла, что достаточно расслабилась для продолжения диалога. — Так на чье имя переводить оплату? — я улыбаюсь, а брюнетка непонимающе смотрит на меня. — За руку и теперь еще и личную терапию. Она смотрит на меня какое-то время и медленно протягивает руку, я автоматически тяну в ответ и в разы мягче, чем на взлете, сжимаю. Контакт с теплой гладкой кожей поразительно остро на меня влияет, списываю на обостренность ощущений, связанных со стрессом от полета. — Евгения Левашова, — говорит она. — Виктория Астахова, — улыбаюсь я секунду, пока до меня не доходит смысл услышанных слов. Пиздец. В голове взрывается фейерверк мыслей и картинок, разлетевшихся ошметками по сторонам. Новая паническая атака не начинается только потому, что чужая рука удерживает меня в реальности. Евгения Левашова. Евгения Анатольевна Левашова. Этого просто не может быть. Это шутка. Волосы светлые, не темные… Обессиленно закрываю глаза и откручиваю время на тринадцать лет назад. Вот она появляется в середине учебного года — улыбчивая, уверенная, теплая и похищает все возможные сердца в нашей школе, ну или мне так тогда казалось. В ней находят маму, подругу, наставника или возлюбленную, кому чего не достает. Светлые волосы до плеч. Я присматриваюсь лучше в своих воспоминаниях и понимаю, что они окрашены. За три года, что я ее знала, они меняли свой оттенок не раз. Нарастает звук веселого смеха и меня переносит в класс, где ученики гогочут, когда она рассказывает очередную историю или шутит. И наступает гробовая тишина на особенно увлекательных моментах, часто прерываемых звонком с урока и последующими мольбами закончить историю, несмотря на перемену. Всплывает исцарапанная последняя парта, за которой устроилась я, и напротив учительница, сдавшись моему категорическому отказу отрабатывать дополнительное занятие за первой партой у учительского стола. Звучит ее голос, который не теряет терпения, когда я психую и практически кричу, что я тупая и никогда не разберусь в этих формулах, и уговаривает о противоположном. И рука, которая успокаивающе ложится на мое предплечье, но вызывает совершенно обратную реакцию, и я что-то еще кричу и трусливо сбегаю. Потому что уже тогда знаю, что интерес и желания у меня отнюдь не детские, неразумные, возмутительные и невозможные ни в какой из вселенных. Женский туалет, скрипнувшая дверь и выражение лица человека, заставшего двух школьниц за подобием страстного поцелуя. Мне показалось тогда, что я прочитала сильнейшее разочарование на знакомом лице, но я ошибалась, оно было позже, и даже тогда я все еще ошибалась, оно было еще позже. В этот раз она лишь напомнила, что звонок на урок уже прозвенел, и вышла. А я уставилась сначала на испуганное лицо одноклассницы, а потом на собственное отражение, которые не было испуганным, оно было злым. Ни на следующий день, ни в другие никаких последствий, никакого изменения отношения ко мне, никакого отвращения в глазах учительницы я не нашла. И несколько месяцев спустя, когда она с благими намерениями пыталась со мной поговорить об успеваемости и поведении, но выбрала самый худший период моего переходного возраста. На ее предложение помощи и поддержки я выдала какую-то озлобленную и ядовитую тираду, смело переходя на личности, но правда в том, что сказанное не имело ничего общего с тем, кем она на самом деле являлась и что думала я. Оттого было еще больнее видеть скопившуюся влагу в уголках красивых синих глаз. Тогда я не видела, пролилась ли она, потому что учительница развернулась и ушла. Зато щедро капали мои слезы. Я больно ударилась коленями, рухнув на школьный пол, и зверски прокричалась, выпуская боль наружу и пугая безразличные к подобным сценам стены школьного коридора. Она слышала, она обернулась, но не стала возвращаться. И это было лучшим решением, потому что единственное, чего мне хотелось, чтобы она вылезла из моей башки. Но разве решалась эта задача одной лишь дистанцией? Не решалась. Мы минимально взаимодействовали год до моего выпускного, лучше бы так и было. И ведь черт дернул меня уйти с дискотеки и прогуляться по темным коридорам перед тем, как окончательно шагнуть за пределы школы. И черт ее дернул в это время отправиться забрать что-то из сумки. Мы столкнулись в коридоре, и зачем-то я сделала шаг, заставляя ее попятиться обратно внутрь темного кабинета. Но даже в темноте я видела синеву испуганных глаз. Усилием воли от нежелания видеть продолжение финальной истории или благодаря закравшейся мысли, что самолет рухнул и я, должно быть, уже вижу свои предсмертные воспоминания, я разлепила глаза. За это время в голове пролетели годы событий, а моя рука так и была сжата чужой в знак знакомства. И синие глаза также поблескивали в полумраке и снова казались испуганными. Я смотрела в глаза напротив и думала, как быстро она меня узнала при встрече. То, что раньше меня — это однозначно, но как давно? Как я могла так ступить, сейчас я отчетливо видела ее. От волнения запросился назад недоужин. Я мягко забрала руку и жестом попросила пропустить меня. Женщина поняла и встала в проходе. Я пыталась замедлить шаг, но наверняка выглядело так, будто я рванула в хвост самолета. Спасаясь в замкнутом пространстве туалета холодной водой из-под крана, я восстановила дыхание и взглянула на свое отражение. В нем вода стекала с лица и каплями мчалась в раковину, как и в последний день нашей встречи. Насколько сильно оно изменилось за десять лет? Стрижка стала короче и появились светлые прядки в темных волосах. Ушла сопровождавшая в детстве синева под глазами, но в этот раз не румянились от выпускного алкоголя щеки и не алела одна из них от пощечины. Я должна видеть в отражении себя взрослую, а вижу ребенка, потому что именно им себя сейчас и чувствую. Хочется защитить саму себя там, по ту сторону зеркала, но на это нет сил. Виски пульсируют, я даже не реагирую на то, как самолет немного потряхивает и мне приходится сильнее вцепиться в край раковины. Потому что это уже слишком. Последние недели слишком. Самолет слишком. И она со своими синими глазами слишком. Слишком неожиданно. Я успела забыть, и кто-то, кто рулит неисповедимыми путями, крупно облажался, потому что я не готова, мне это не нужно. Отрываю руку от раковины и смотрю на часы. Полету быть еще полтора часа, вряд ли мне удастся оставаться здесь все это время. Смотрю на себя, глубоко дышу, снова умываюсь. Радуюсь очереди, столпившейся на пути к туалету — мой обратный путь замедляется. И даже когда люди уже не создают препятствия, я двигаюсь медленно, вижу темноволосый затылок и пальцы, которые потирают висок. Кого я обманываю, мне в любом случае придется сесть в свое кресло, ни минутой, ни часом позже я не стану более готовой к этому. Она оборачивается, видимо, почувствовав чье-то присутствие за спиной, и молча встает, чтобы пропустить меня. Я отворачиваюсь к иллюминатору и не вижу ничего, кроме густых облаков под нами и ритмично мигающих огней на крыле самолета. — Злишься? — спрашивает она. Злюсь ли я? В той мешанине чувств и эмоций, которым после прозвучавшего имени стало слишком тесно в моем теле, разве можно идентифицировать хоть что-то? — Наверняка. Только не спрашивайте на что именно, вряд ли я найду ответ. Еще какое-то время звучит пауза, пока она не просит: — Вика, посмотри на меня. — Не хочу, — почти огрызаюсь я, режим «детский сад» взял на себя управление. — Сашка скучала, спрашивала о тебе, — после непродолжительного молчания вдруг говорит она. Сука, это больно и низко. И не могу определиться, низко с моей стороны или с ее, что она решила сказать это сейчас. В голове срастается образ Сашки с ее постоянно растрепанными косичками и звонким смехом, сопровождаемым закидыванием головы, с новой информацией о дочке моей попутчицы, которая учится на первом курсе института. Кажется, что я могу почувствовать ее крепкие маленькие ручонки, которыми она обнимала меня тогда, и чем реже мы случайно пересекались, тем крепче становились эти объятия. Когда я спасала бегством свои остатки детства, даже не думала, что могу подпортить воспоминания чужому. Ей было пять, когда она наградила меня статусом старшей подружки. Я была прекрасным достигатором этой роли, играя с ней в прятки, щекоча до счастливых слезинок на щеках, но стала херовым исполнителем. Мы ведь даже не попрощались, а ведь она бы наверняка поняла, объяснись я с ней. В чем-то она была в свои семь мудрее моих шестнадцати. На глаза навернулись нежеланные слезы. — На кого она учится? — я все еще смотрю в иллюминатор и не уверена, что женщина слышит меня, но мне слишком интересно, чтобы не спросить. — Ветеринар. И я улыбаюсь, радуясь, что какие-то вещи не меняются. Сашка всегда говорила, что когда вырастет, будет лечить животных. И даже когда дворовая собака прикусила ее палец, отбрыкиваясь от нежелательных поглаживаний, она не стала менять своего решения. Пока мама дрожащими руками заливала перекисью кровоточащую ранку, она выдала очевидный только для нее вывод — «У всех бывает плохое настроение, даже у собачек». Улыбка сползла с лица, а на смену пришла новая волна неприятной тяжести в грудной клетке. По-другому просто не могло сложиться, уговаривала или оправдывала себя я. — Давно вы поняли, что я это я? — Сразу. Мне вдвойне становится тошно от собственной тупости, как вообще можно не узнать человека, в которого был влюблен, пусть и десяток лет назад? Я конечно постаралась, чтобы стереть из своей памяти первые шестнадцать лет жизни, но не думала, что преуспела так хорошо в этом деле. — Почему не сказали? — Побоялась. И от неожиданности прозвучавшего ответа я автоматически поворачиваюсь к ней, до того смотрящей на меня, а теперь отвернувшейся. — Чего? — Спроси о чем-то попроще, — почти шепчет Евгения Анатольевна, — меньше всего я ожидала встретить тебя. — Ну конечно, — усмехаюсь я, — мне, наверное, еще нужно вас пожалеть. Она резко поворачивается и всматривается в мое лицо. — Да нет, — тянет женщина, — дорога ложка к обеду. Кажется, что я потеряла нить разговора еще на своей реплике, которая скорее относилась к чему-то абстрактному, общему, но теперь уверена, что потеряла ее окончательно. Когда это я должна была ее пожалеть? — Видимо, вы ждете извинений за тот жалкий поцелуй? Что ж, простите. Глаза напротив заполняются каким-то опасным смыслом. Чувствую, как этот смысл разрывает меня пополам, словно женщина хочет пуститься в бой за ту меня, которая целовала, и разорвать на части ту меня, что упрекает младшую версию себя за это. — Нет, не этого. — Тогда, может, нового поцелуя? — лучшая защита — это нападение, верно? Между нами расстояние, и она даже не двигается, но я чувствую жжение в щеке, то далекое, из детства. Когда я шагнула в темноту кабинета. Когда услышала заботливое «Что-то случилось» и собственное «Да — вы». И когда вцепилась мертвой хваткой в ткань учительского платья на талии, притягивая к себе, а следом, прижимаясь к чужим губам и пачкаясь помадой, которую никогда не наносила на собственные губы. И когда лишь на секунду почувствовала скорее автоматический, чем осознанный ответ на поцелуй. А потом рывком скинутые руки и огнем опаленную щеку. — Блять, — я опускаю голову и тру глаза, прежде чем посмотреть в глаза напротив. — Простите, это глупая защитная реакция, не хочу вас обидеть. — Я не должна была так реагировать. — Нормально вы отреагировали, когда непрошеный язык ученицы пытается забраться вам в рот. Стюардесса замирает в проходе, но быстро возвращает самообладание: — Вода газированная или без газа? — Обычную, — произносим мы синхронно. Ловкими движениями наливаются один за другим два пластиковых стакана. Тележка тяжело движется дальше, а я чувствую, как устала от этого дня. — Я должна была поговорить с тобой и собиралась, но не смогла найти. — И не нашли бы, — успокаиваю я, — после двух сигарет на крыльце я вернулась домой, где получила фингал под глазом от забывшего, что у меня выпускной и решившего, что я шлялась по парням, отца. Утром я была уже на вокзале. — Я не знала. — А я и не предупреждала. Не осталось ничего, что бы хоть немного мотивировало бы задержаться в этом сраном городе. — Мне жаль, — кажется, что женщина сочувственно взяла бы меня за руку, но я рада, что нас разделяет кресло. — Что мне дали в глаз или что ничего не осталось? — стараюсь говорить шутливым голосом. — Все вместе, — она потирает затекшую во время полета шею. Этот рейс смело можно называть посвященным взглядам. Любая пауза в диалоге заполняется ими, а еще улыбками. Сначала смущенными, потом веселыми, а иногда загадочными. Я спрашиваю о том, когда она ушла преподавать в университет, а она о том, как складывается моя карьера. Она рассказывает о Сашке, а я о студенческих буднях и забавных историях с работы. Мы вместе смеемся над моими школьными годами. И иногда она сначала осторожно, а потом доверительно рассказывает свои версии моих историй по другую сторону от учеников. Мы откровенно ржем над моим одноклассником Игнатьевым Ванькой, которого тянул как репку к аттестату весь учительский состав. Случается еще одна тряска самолета, которая не вызывает во мне прежней паники, но вызывает в женщине желание достать упаковку небольших бутылочек с крепким алкоголем, которую она везла в подарок знакомому. Но рассудив, что его она видела чаще, чем меня, он обойдется. Поэтому без зазрения совести мы выпиваем две из четырех, незаметно чокаясь за встречу. В какой-то момент на нас шикает впереди сидящий сосед, который пытается спать под наши разговоры. На удивление Евгения Анатольевна готова нахамить, а я спокойно извиняюсь перед другим пассажиром и хлопаю по соседнему креслу, чтобы женщина пересела и мы могли тише обсуждать совместное и раздельное прошлое. И она без колебаний пересаживается. — Я была гадким утенком или серой мышкой, нет разницы. Это правда, — смеюсь я. — Глупости. — Да бросьте, я только перед поездкой домой смотрела фотографии тех времен, мои друзья согласились, что у меня не было шанса найти себе парня или девчонку в школе. — Я видела другое. Мы обе замираем на этих словах, потому что в момент они меняют смысл всего разговора, ей, вероятно, становится неловко, а мне, я даже не знаю, как мне. — Это не помешало тебе зажимать Семенову в туалете, — быстро ориентируется Евгения Анатольевна и наигранно улыбается. — О, я думала, что меня ждет такая разборка после того случая, — поддерживаю я. — Так и не сказала вам спасибо, что не стали раздувать из этого скандал. Но это было прекрасное время экспериментов. — Могла бы выбрать кого-то и получше в качестве подопытного, — смеется она. — А я выбрала, — становлюсь серьезной я. — И совсем не для экспериментов. Вдруг становится понятным, что за разговорами дистанция слишком сократилась и для этой темы совершенно точно неуместна, женщина чувствует это первой и отстраняется. — Теперь же ты должна понимать, — как будто это очевидно, сообщает мне Евгения Анатольевна, я даже вижу эти проглядывающие учительские привычные паттерны поведения. — Что именно? — Это школа. — Не надо, — останавливаю я, не нужно мне сейчас того несостоявшегося формального разговора, — эту часть можете опустить, это я, разумеется, понимаю. — Тогда каких именно объяснений ты ждешь? — Не знаю, каких-то более весомых, что ли. Что вы не по девочкам или что я стремный ушлепок, который совершенно не в вашем вкусе. — Ну, знаешь, — возмущается брюнетка, — ты не предлагала диалога на эту тему, ты даже не давала мне времени завести его самой. Я не подозревала, что в один прекрасный день мы просто столкнемся в темном коридоре, и не готовила речь. — Но вы знали, что я влюблена в вас. Просто не могли не знать. — Догадывалась, — признается она. — И хотели этого поцелуя. — Нет. — Но ответили, — что-то детское цепляется, но я уже наперед знаю ответ. — Уже не помню подробностей, но если и так, то совершенно точно не собиралась, скорее от неожиданности. — Ооо, слишком много текста для несогласия. И вы совершенно точно врете, что не помните. Если только вас не каждый год целуют ученики, — смеюсь я, и она расслабляется, рано. — А сейчас хотите? О, какая прелестная смена эмоций. Должно быть, большие глаза упрощают их рассмотрение. Я не смогу разглядеть, за что именно там идет борьба, но она там идет. В этот раз я дала достаточно времени для того, чтобы был обратный путь, поэтому уверенно притягиваю женщину и вовлекаю в медленный осторожный поцелуй. В сознании пляшет время и пространство, я добираю все, чего не хватило, я беру совершенно новое, чего не могла бы представить тогда. Я тону в смешанных ощущениях, старых и новых. Сейчас вкуснее, сейчас ощутимее. Сейчас самое время. Отстраняюсь, чтобы теперь увидеть взгляд синих глаз без испуга, бегающий по моему лицу и то и дело возвращающийся к моим губам. Внутри разливается удовлетворение, но и что-то тягучее новое. — Хорошо, что тогда я схлопотала пощечину, ведь я толком не умела целоваться, — шепчу я. — Не могу сравнить, — шепчет она, — но мне не жаль. Мы готовы к посадке, просим вас пристегнуть ремни безопасности… Сердце колотится за двоих, за ту, что боится самолетов, и за ту, которую захлестнули ощущения поцелуя и близости этой особенной женщины. Бортпроводники несколько раз курсируют по проходу, чтобы убедиться, что ремни застегнуты, спинки и столики подняты. А мы просто смотрим друг на друга, откинувшись на спинки кресел. Предупреждают о том, что при посадке вынуждены убрать освещение в самолете, а мы, кажется, только этого и ждем. Потому что вместе с выключением света навстречу спешат к друг другу губы и руки. Я, видимо, слишком переоцениваю свои силы. Потому что как только самолет начинает снижаться и потряхиваться, меня накрывает волна страха, и я прерываю поцелуй и вжимаюсь спиной в кресло. — Вика, посмотри на меня, — уже во второй раз за этот вечер слышу я, но в этот раз подчиняюсь. Этот взгляд дарит спокойствие, а когда мою руку заключают в объятия ее руки, я почти готова принять ту версию событий, где самолет все-таки разбивается. Потому что мне хорошо. И вдруг я отчетливо осознаю, что у меня нет никаких гарантий. Я цепляюсь за надежду не притащить новую версию прожитого ада в свою жизнь, но чувствую, что уступаю под натиском молчаливых обещаний, читаемых в синих глазах. Обещания, которые я никогда не смогу предъявить за неимением их вербальной формы. Вместе с этим осознанием я начинаю остро чувствовать течение времени и прокручивать в голове многочисленные варианты того, что скажу ей после удачного приземления. И куда-то пропадает привычное красноречие. Мы молчим под аплодисменты пилоту за успешное приземление. Мы молчим и даже не смотрим друг на друга, когда все начинают доставать свой багаж. Я вытаскиваю ее легкую ручную кладь, пока она накидывает плащ, и мы продолжаем молчать. Стоим слишком близко в автобусе, движущемся от самолета к аэропорту, но продолжаем молчать. У меня нет багажа, но я стою в двух шагах за ее спиной, пока она ждет свой. И он, конечно, появляется последним на ленте, когда все уже спешно покинули зону выдачи, разбегаясь по своим делам. Или просто она не стала сразу его забирать, давая мне время собраться с мыслями. Но его все равно мало, чтобы мне удалось разобраться в них и подобрать слова. И когда она вытаскивает ручку полученного чемодана, чтобы катить его за собой, и шагает вперед, я просто плетусь следом, считая шаги до автоматической двери, за которой обычно ждут встречающие и таксисты, предлагающие свои услуги. Выхожу за ней на улицу и, забыв, что меня ждут в машине на парковке друзья, продолжаю идти на расстоянии. И только тогда, когда понимаю, что она нашла взглядом ожидающее ее такси и махнула водителю, чтобы обозначить это, останавливаюсь. Она делает несколько десятков шагов, водитель уже берет из ее рук багаж, когда она все-таки оборачивается и подзывает жестом руки. Неприятный холод то ли от ветра, то ли от негативных ожиданий будущего прощания пробирается под одежду, пуская дорожки мурашек по коже. Я останавливаюсь в двух шагах, на расстоянии, которое позволит услышать слова, но как будто бы защитит от ожидаемой боли. — Я хочу, чтобы ты поехала со мной, — говорит она, а я слышу совсем другое и готовлюсь защищаться, пока она не добавляет: — Пожалуйста. Звездочки пляшут в глазах, но я отчетливо вижу женщину перед собой. Последние шесть часов мне кажутся шуткой, вымыслом. Только синие глаза слишком реальны. Я обманывала себя много раз, но они никогда. Делаю шаг вперед, и нас разделяет меньше одного метра — Мне это нужно, — добавляет она. И я знаю, что это не дрессировка и не приманивание. Это неизменная честность в каждом слове, как и всегда. делаю шаг в сторону и два вперед, открываю дверь такси и жестом предлагаю ей сесть в машину. Бросаю взгляд на здание аэропорта, ловя себя на мысли, что это был лучший худший полет в моей жизни и забираюсь следом за женщиной в салон.