Меняльные вторники

Каждый вторник в Доме своего рода событие. До принятия нового Закона толпа ни свет ни заря хватала заранее заготовленные пожитки, ненужные уже хозяевам, но ещё могущие представлять некоторую ценность для остальных обитателей, и с визгами, топотом и отскакивающим от стен буквально осязаемым возбуждением рвалась на первый. Холл, обычно пустынный и холодный, превращался в адов котёл. Взбулькивал, трещал по швам, грохотал и отражался в каждом углу, тревожа даже паутину на чердаке. Во вторник первый наедался жизнью на всю неделю вперёд и совершенно точно не знал, куда себя деть от нескольких десятков подрагивающих в поисках сокровищ рук, ног и колёс. Это была своего рода средневековая ярмарка – кричи громче, хватай быстрее. Самые отъявленные дельцы с подгнившими лицами и битком набитыми карманами резво проворачивали сделки на давно застолблённых местах, другим же приходилось выискивать свой закуток заранее и надеяться, что в этот раз он станет проходным. Как и положено средневековым ярмаркам, вонь стояла невыносимая. Запах сигаретного дыма, замшелой сырости третьей, химозных красок второй, некачественного кожзама шестой и лихой неадекватности четвёртой смешивался с запахом алчных мыслей, неутолённых желаний и лихорадочного поиска выгоды. Хрустящие, свистящие, клокочущие, бормочущие, орущие и поющие, шепчущие и шелестящие, рыдающие и спорящие, щёлкающие, стукающие и стучащие, царапающие, шаркающие, смеющиеся – коллективным разумом дети Дома потихоньку сходили с ума. То есть, пребывали в наиестественнейшем из своих состояний. В общем, обычный вторник. Вообще традицию начал Табаки ещё будучи Вонючкой. После триумфального вызволения своих драгоценных посылок из плена, хлама у Чумных Дохляков стало больше, чем в Хламовнике. Сиамцы жалились на недостаток света своим кактусикам, Красавица то и дело ронял что-то полезное и не очень, беспросветно сея смерть среди невинных предметов, Слон съедал то одну, то другую мелочь, а Волк радостно прыгал по заруиненым кроватям, в очередной раз выдумывая эпический эпос эпохальных странствований. Захоронившись пару раз под очередной неопознанной грудой, некстати вставшей на моём пути, я психанул. Точнее, психанул за меня Кузнечик, но всем было понятно, кто являлся первоисточником. Под протестующие вопли Вонючки большинством голосов было решено что-то с этим делать. Решение пришло неожиданно - Зануда с Плаксой попросили кисти для рисования, предложив взамен коллекцию разноцветных шнурков. С криками «Эврика!» и «Благослови Господь справедливые души!» Вонючка стал немедленно копошить наличествующие завалы ценностей. Это было во вторник. С девчачьим появлением звуки и запахи вторника сменились. Не было больше ругани и топота – на смену им пришло трение тряпок о башмаки, глухое пшикание дозаторов для духов, расшаркивания в коридорах и на лестнице. Парни теперь благоухали, точно пепельницы с ароматизаторами, и общались, будто кто-то решил научить воронов хорошим манерам. Прокуренными ломающимися голосами они вежливо и с достоинством рассказывали о своих экспонатах, стараясь заслужить если не обмен, то хотя бы заинтересованный взгляд прекрасной половины Дома. Притихшие и счастливые, расходились по комнатам и ещё до ночи вполголоса вспоминали цокот каблучков и шелест юбочных подолов, оказавшихся к ним слишком близко. Но для меня это означало одно – Лес уходил. В такие дни я на манер Табаки вил, как умел, гнездо на своей кровати и слушал. Питался их предвкушением и воодушевлением и всё никак не мог понять, что же прекрасного они находят, когда там, внизу, уподобляются Наружности. В такие дни во мне поднимались те эмоции, которые Сфинкс был не в силах ни понять, ни передать – тоска по теплым жухлым листьям под руками, по приглушенно отражающемуся в зрачках всегда пасмурному небу, по на грани слышимости долетающему стрёкоту крыльев. Я лежал, слышал то, что не хотел слышать, вдыхал чужие обрывки мыслей и тосковал. Тосковал не только по настоящему, но и по будущему. Потому что то, с какой завидной регулярностью он уходил вместе со всеми туда, ощущая себя частью этого шума, по-свойски обращаясь с ним, дало мне понять его ответ задолго до того, как он понял его сам. Уже тогда, надышав в своём гнезде подобие уюта, я знал, что однажды он уйдёт в этот шум и не вернётся вечером. Его больше не будет рядом. Совсем. И последующую ночь, наконец пробегая по родным травам, я выл от предсказаний, которые мне сообщали эти вторники.