Morsmordre

Вечная, вечная, наверное, верная. Драко получает её, когда вокруг всё кипит и парится. Большой котёл с толстыми стенками, хранит жар и никогда не остывает. Её первым жестом становится хват. Чёрные пальцы вонзаются ему в щёки, а по коже скользит колючий язык, раздвоенный, по желанию создателя, сухой и гладкий. Тонкая шёлковая лента, залезет в глотку и принесёт гибель от удушья. — На вкус, как его отец, — слышит Драко, вскидывая бровь и дёргая губой в отвращении: странно, что в горле её могут рождаться звуки. Странно, что ей вообще дали право голоса. Ему неприятно и мерзко, она ничем не пахнет, ибо запах — удел живых. Мёртвое, истинно мёртвое, жизни никогда не знавшее, не пахнет ничем. И она не пахнет даже смертью. Ниже рёбер, ниже воспаления, ниже живота. Именно там она ощущается, горит и плавится. Над ним будто держат свечу, бесконечную, незатухающую, и она течёт и капает, заполняет горячим воском и там же стынет. Сургучная печать, закрывает все потоки и останавливает кровь. Драко думает, его дурят. Все носят метку на белых руках, на переплетьях вен, а его Морсмордре носит на голове венец из плюща и вечно щёлкает пальцами, чтобы он из сознания не выпадал, оставался здесь и сейчас и всегда помнил, кто и зачем. У неё нет своего лица, она нагло ворует его у всех женщин, что видел Драко за свою жизнь, накладывает их друг на друга стопкой, и выходит то, на что смотреть удаётся чуть дольше, чем один короткий вздох, иначе начнёт мучить удушье. Своё лицо Морсмордре отдала пожирателям, а они растащили его на маски. Ниже бёдер, ниже преступленья, ниже голода. Именно так ощущается шкура пожирателя, так на неё смотрят все, кому эта чернота в собственность не положена. Его Морсмордре носит чёрный плащ, а шея её фарфорово-белая, такая тонкая, что можно переломить. И это очередная иллюзия. Драко видит её везде, она вмещается в любой угол, стоит там греческой статуей, и барабанит чёрными пальцами белые щёки. Чернота её рук кончается в предплечье, там, где у других начинается она. Она боса, и ноги её так черны, что там, где касается их земля, свет навсегда исчезает, ими поглощённый. Её женское тело спрятано в костюм из змеиной кожи, она вся в острой чешуе, холодная и безжизненная, а волосы спутаны, беспорядочно текут по спине. У неё неизбежные глаза, оракул, где Драко видит всё, что ему уготовано. Потому и страшно. — О, я помню, как портилась кровь, — выдыхает она ему в ухо, когда палочка из боярышника приподнимает проклятое ожерелье, чтобы не заразиться самому. — Почти у всех сомнением мучало плоть. Она ведёт чёрным пальцем по его белой скуле, а Драко совсем не чувствует, как она дышит. И руки её ни холодные, ни горячие. Руки её пустые, без крови и плоти, руки без вен, без всего человеческого. Руки её по-настоящему тёмные, не в сравнении с теми искусствами, что может усмирить волшебная палочка. Она жмёт ему на плечи, она почти сливается с его чёрным костюмом, и что-то тихо воет ему на ухо древним призраком в брошенном храме. У него по коже ползут мурашки, его колотит в предсмертной лихорадке, пока её кинжальные пальцы гладят белый лён его волос. Честная, честная, честная. По ночам она смотрит, как он пытается заснуть, всё крутится в кровати, полной игл и копий, и ранит своё мраморное тело с жемчужным отсветом луны. Морсмордре любит их всех, так хотел создатель. Это его щедрый дар, самое искреннее признание, на которое только способен уголь его сердца. Драко долго пялится в потолок, пока Морсмордре сидит у окна, вспарывая смоляным телом серебряный луч. Её чешуя изумрудно блестит, течёт в сапфир и умирает последним сполохом аметиста. — Тебе не нравится, и им не нравится. Она сползает с подоконника совершенно бесшумно. Единственный звук, что ей подвластен — собственный голос, мёд древних смертоносных сирен. Им она и выстилает себе место на пожирательском тёплом теле. Драко садится в кровати, хватаясь за лицо. Тело становится глиняным, растекается после дождя, не желает подчиняться, а нутро змеёй в кольца крутится. Во рту созревает яд. Морсмордре оказывается за спиной, пальцем ведёт по бусинам позвонков, и он не выдерживает её касания, слетает и лопается, хватает её за фарфоровое горло и скалится. — Убирайся! И лицо от злости каменеет и собирается, вены с чистейшей, кристальной кровью под сатиновой кожей набухают, а сердце расходится молотом в наковальне. — Ты последний, значит я с тобой навсегда, — и она его хватки не чувствует, чёрными руками мажет ему перекошенное лицо. Большими пальцами закрывает его искрящиеся глаза, скулы, носогубную складку, скользит по адамову яблоку, падает в ярёмную впадину и доходит до сердца. Он весь запачкался в её смоле, она, мазутная и гуталиновая, не отмывается, как не скреби, и даже из головы не выжечь. — Поломало тебя, — течёт от ключиц на плечи, по рукам, локтям и на запястья, глотает ладони и разжимает пальцы, — сломало тебя. У неё совершенно стеклянные глаза, от неё тело мёрзнет и коченеет, и все уродства, на солнце растёкшиеся, навсегда замирают. — Но мало, но мало. И он опадает, потому что под пальцами не чувствует заветной жилки, чтобы спасительно для себя придавить. Морсмордре садится в изголовье, согнув ноги в коленях, лунный свет разбивается в чешуе, иглы и копья к мёртвому холоду тянутся, и постель набухает от мягкости. Драко ложится на спину, льняная голова пускается ей на колени, чёрные пальцы скользят в белые волосы, по жилам мрамора на коже, любовно оглаживая уготовленный для неё склеп. Драко засыпает, когда её руки осыпаются на плечах. Чёрное к чёрному, змея к змее. Потому и страшно. Его рука дрожит над бутылкой, нерешительно замирает, готовясь лишить напиток невинности, но он не может дёрнуться дальше, чтобы дело до конца завершить. Драко не чувствует её кожей, но чувствует её телом, это зудит и режется, она ощущается, как ничто, но тянется до всего. Морсмордре из-за спины его тянет руку — дёготь запястья мешается с молоком предплечья завитками и щупальцами, и это пугающе красиво. Жизнь входит в смерть, белое поражает чумное чёрное. Её пальцы смыкаются на его запястье, отдают руке твёрдость, и яд капает в бутылку. Он сам сцедил его с языка. — Тебе не справиться, — она держит второй ладонью его горло, где адамово яблоко толкается в тяжёлом глотке, — и им не нравится. Он оборачивается, чтобы посмотреть в её белые глаза, чтобы ещё раз увидеть начертанное, а её указательный палец царапает ему скулу. В ней есть черты матери, Панси и Грейнджер, кровосмешение лиц творит ужасающие чудеса. Морсмордре тянется вверх, и язык её змеиный скользит ему в рот. Беда текла сквозь рукава. — Тебе не справиться, и им не справиться. Она шипит ему на ухо, пока палочка с львиной долей могущества всего мира отстукивает ритм по полу. Драко смотрит в старческое, сморщенное лицо, и Морсмордре привычно вплавляется ему в запястье, чтобы сделать его твёрже. — Стой и смотри, как всё к чёрту сгорит. На вкус, как его отец — это бьётся в подкорке тяжёлой пульсацией, становится муторно и скованно. Её свободная рука слепо смазывает его злые слёзы, соскальзывает на горло и сжимается там. Ей нравится его адамово яблоко, кусок библейского познания в мужском горле. Она гладит указательным пальцем срез скулы, не выпуская из второй руки его мальчишески-нерешительное запястье, и терпеливо ждёт, навечно вечная. Зелёный сполох слепит и брызгается, старческое тело валится в голодный рот высоты. Морсмордре смеётся, а Драко поворачивает голову, и язык его скользит в её змеиный рот. Потому и страшно.