Феникс.

      У Тойи перед глазами мрак — он не видит ничерта, он оглушён собственными воплями. Он горит. И восстаёт из пепла, словно феникс, чтобы загореться вновь, подобно свече.       Он живёт от таблетки до таблетки, невменяемо мечтая о покое без боли. Его жизнь — вечный сумбур, вечный поиск боли, чтобы быть готовым к тому, когда она накроет и задушит, валя с ног и заставляя стонать, переходя периодически на скулёж и вопли, пока спасительно-волшебная таблетка не вернёт его к жизни. После чего он только и может, что провести рукой по холодной стенке, оперевшись об неё, и медленно идти. На этот раз он идёт за вчерашней воскресной газетой. К своему удивлению, он находит две. Вчерашняя воскресная газета на глазах превращается в писанину недельной давности. Газета, датированная этим воскресеньем, и вовсе принесена не вчера, а два дня назад. В памяти нет ничего, кроме кромешного ужаса, боли и тьмы. Абсолютный ноль информации о том, куда делась неделя его жизни. Наверное — в те самые боль и тьму, обнаруженные ранее. Он поднимает глаза — на улице, едва видной за пеленой немытого стекла, еле стоящего в полусгнившей раме, уже ночь. За газетами он выходил в полседьмого утра.       Тело горит и пылает. Не в буквальном смысле. Не в этот раз. Его будто бы опустили в кипяток: кажется, вот-вот сварится заживо. Он жмурится, скрежещет зубами и не отдаёт себе отчёт о собственных действиях. Тело живёт отдельно от разума, который больше не способен понять, чем занят мешок с костями, существующий, чтобы повиноваться приказам. Вокруг существует только жар. Внутри — мозг, сплавившийся и уже давно не функционирующий как надо. Не осознающий, где правда, а где вымысел, когда началась очередная пытка, а когда удалось провалиться в долгожданный сон.       Снится ему мама. Её ласковые руки сдирают с него горящую кожу, обезображенную пламенем. Проснуться не хватает сил, вырваться из рук мамы — смелости. Мамины руки ложатся на его разодранные щёки, на которых ещё остались безвольно висящие куски не оторванной кожи, залитые кровью. Мамины руки гладят по щекам, она говорит спокойным очень добрым тоном, отмечая, как вытянулся за то время, что они не виделись, какой Тойя молодец и как сильно отросли его волосы, в которые она запускает тонкие окровавленные пальцы, заботливо гладя, несильно оттягивая прядки назад. Он подставляется под давно забытую ласку, вглядывается в счастливое мамино лицо и, улыбаясь ей в ответ, закрывает глаза. Мамины руки сворачивают ему шею, как котёнку. После пробуждения невозможно дышать от поглотившего чувства собственной беспомощности.       Мамины глаза видятся повсюду ещё пару часов после пробуждения. Впоследствии оказывается, что прошло уже больше двух недель. Беспомощность за это время не уходит никуда.       Она заставляет разбить все зеркала в квартире, выбить дверцу шкафа и оставить вмятину на полуживом холодильнике, содрать костяшки в кровь и пытаться забыть счастливое лицо мамы. Позже, смотря на окровавленную воду, стекающую с рук в забитый слив, он вспоминает Нацуо. Холодок пробегает по телу, в голове что-то щёлкает. Он хватает осколок зеркала, всматриваясь в своё обрубленное отражение там, другой рукой нащупывает затупившиеся ножницы и криво-косо обрезает отросшие волосы, выбривает лицо бритвой, покрывшейся пятнами ржавчины, тянется к бесценным таблеткам, стучащим на дне пластикового контейнера. И закрывает глаза, собираясь выйти в магазин за продуктами.       Когда открывает — обнаруживает себя в собственном подъезде. Живот необъяснимо болит, руки едва держат его от того, чтобы окончательно не прилечь на пол. Попытки осознать происходящее прерывает пинок, приходящийся в живот. Пустой желудок заставляет тело зайтись в судороге, рот наполняется желчью. Ещё один удар не заставляет себя ждать, обескураживает сильнее предыдущего. Перед глазами резко темнеет, отключая зрение на секунды, сравнимые с часами. Проходит это достаточно вовремя: удаётся заметить ногу, занесённую для очередного удара, и поджечь её. Чужой дикий вопль кажется чудовищно-прекрасным. Вниз он сползает ужасно медленно, пока по ушам неприятно долбит вой смешанный с проклятиями. Попытки найти ключи в собственных карманах кажутся бесполезными, а положительный результат даже в фантазиях не маячит на мутном горизонте его жизни. На запястье неожиданно обнаруживается пакет, в котором хлеб, сыр, и просроченное ещё на тот момент, когда он выходил, молоко. Ключей нет и там. Остаётся только гадать, сколько времени прошло с тех пор, когда он отправился в магазин и откроется ли дверь, если он просто дёрнет ручку вниз. Дверь открывается, пропуская его в заваленный хламом коридор. Ключи валяются рядом с изодранными кроссовками. Он медленно стягивает с себя ботинки, дрожащими пальцами вынимая пузырёк, прикрывает глаза, пытаясь отвлечься от криков за дверью, направленных в его сторону, и глотает таблетку, запивая её водой из-под крана с мерзким ржавым привкусом. Часы на подоконнике мягко свидетельствуют о том, что с тех пор, как он вышел из дома, прошло чуть более двух часов, что весьма неожиданно: никаких недельных провалов в памяти, только два забытых часа, бутерброд с сыром, прокисшее молоко и дикое желание выспаться. Это он и намеревается сделать, когда дожёвывает скудный ужин.       Пробуждение наступает в двенадцать дня, вокруг перья из прожженной подушки и неприятный запах палёного. Очередной кошмар всё ещё удерживает сознание во сне. Мир кажется чудовищно-серым. Нащупывает на кровати треснувший и изрядно подплавленный флакон, но внутри пусто. Он закрывает глаза, ощущая подступающие боль и жар, встаёт, едва ли не падая, наступает на кусок чёрствого хлеба и направляется в ванную. Заторможенно наблюдает за набирающейся водой, стягивая с себя пальто и штаны, чтобы опуститься туда, морщась из-за облепившей его майки: стягивать оставшуюся одежду откровенно лень. Жар временно отступает, позволяя судорожно выдохнуть от сковавшего кожу холода. Трясущаяся рука нашаривает штаны и выворачивает карманы в поисках телефона, которому, похоже, изрядно досталось во вчерашней стычке: увидеть время и оставшийся процент зарядки невозможно из-за горизонтальных полос, разбросанных по экрану. Он улиткиной скоростью набирает текст несгибающимися пальцами, и ощущает, как по коже постепенно расползается пожар, невзирая на ледяное окружение. Телефон выпадает из трясущихся рук, быстро опускаясь на дно ванны. Собственный разочарованный стон звучит неправильно громко в мёртвой тишине квартиры, кажется совершенно чужим и отвратительным. Он морщится, окунается в воду с головой, чтобы задыхаться там, чувствуя, как затекает вода в простуженные уши. Выныривает резко, недовольно отфыркиваясь от воды и стуча зубами, жар не отступает, и он концентрируется на рассматривании пожелтевшей эмали ванны, которая вгоняет в тоску. Мягкая полудрёма обвивает его, нежно утягивая в сон.       Тойя играет с братом и сестрой, не без удовольствия пиная мяч, на котором напечатано отвратительное лицо отца. Он счастлив и спокоен.       Он просыпается, стонет, оставляя на поверхности ванной подпалины и прожигая часть шторы, кое-как сумев сбросить её вниз, к себе в воду до того, как пламя поглотило бы ткань полностью. И только когда боль немного притупляется, он утыкается носом в подведённые к груди колени, судорожно выдыхая, находит цепочку от пробки, выдёргивая её, встаёт, включая душ, ледяные струи которого приводят к временному облегчению. В глазах неожиданно темнеет, заставляя его сесть, обняв собственные плечи.       Телевизор тихонько бурчит в сторонке очередными вечерними новостями, он вяло водит шваброй по полу, пытаясь оттереть следы от алкоголя и какой-то еды, слипшихся в неприятную массу. Переводит взгляд на экран, слушая про очередное задержание. Сегодня у него необычайно хорошее настроение: провалы в памяти не беспокоят уже более недели. Хорошее настроение, однако, самоубивается моментально, стоит только в кадре появиться освещённой языками пламени бородатой роже. Челюсть болезненно немеет, он даже ощущает, как невыпавшие ещё молочные зубы двигаются слегка под таким давлением. В воздухе начинает вонять жжёной пластмассой. Эмоции наполняют его настолько, что дышать становится трудно, и он еле сдерживается, чтобы не разбить ручкой швабры экран телевизора. Срывается до кухни, дёргает вверх кран, смачивая голову под ледяными струями, после набирает в руки воды и выпивает её залпом. Ярость проникла под его кожу, в кровеносные сосуды, начиная циркулировать, захватывая всё тело. Возвращается в комнату, падает на грязный матрас, щёлкая пультом. Тишина мгновенно начинает душить всю квартиру, и в попытке избавиться от неё, он достаёт телефон, непременно забытый бы всеми, кем только можно, если бы кто-то кроме ютуба о нём знал. Палец на автомате тыкает в первый попавшийся на экране ролик: короткое видео про Чизоме Агакуро. Мир внутри его головы взрывается. И выворачивается наизнанку.       Продавщица круглосуточного следит за ним неотрывно, с ноткой подозрения во взгляде следя за тем, как он выбирает яблоко. К сожалению, её профессионального чутья не хватило на то, чтобы заметить, как он прикарманил бутылку коньяка и булочку пятью минутами ранее. Однако, хватило на то, чтобы потребовать вывернуть карманы. Её взору предстают картонные упаковки с жаропонижающими, пластиковый флакон обезболивающего, ключи, раздолбанный телефон и чужой кошелёк. Взгляд женщины становится пренебрежительным, она быстро пробивает товар, слегка морщась. Он загребает свои вещи назад в карманы, оставляя на лотке мелочь, и хватает покупки, не дожидаясь, когда отсчитают сдачу.       По возвращении домой он забирается в ванную прямо в одежде и сапогах, не утруждая себя их снятием. В дрожащих руках у него флакон, коньяк и телефон. Алкоголь и обезболивающее летят в воду, пальцы неуверенно набирают номер, с трудом нажимая кнопку вызова. Нацуо отвечает спустя один пропущенный и шесть гудков. Голос у него — радостно-запыхавшийся, отвечает легко, без всякой задней мысли. На фоне — незнакомые голоса. Нацуо недоумённо повторяет дежурное «алло» и голос у него такой живой, настоящий, что в носу начинает свербеть, а глаза чешутся фантомными, неспособными выступить по-другому, слезами. Нацуо вежливым тоном задаёт ещё пару вопросов. Тойя в ответ лишь молчит. Молчит, когда слышит сумбурное прощание. Молчит, когда звонок уже минуту, как окончен, а телефон всё ещё прижимают к уху трясущиеся пальцы.       Крик вырывается сам собой: резко и неожиданно, он вскакивает, с рыком пинает воздух, поднимая в него тысячи брызг, швыряет в стену телефон, шампунь, бритву, бутылку с коньяком, падает на прежнее место, тупо, бездумно и безжизненно смотря, как стекает напиток по треснувшей кафельной плитке. Вылавливает пузырёк с таблетками, высыпая всё содержимое прямо в ванную. И замирает в ожидании убивающей боли. Незаметно для себя он засыпает.       Ему снится мама, сгорающая в руках отца, родной дом, в котором повсюду развешаны фотографии Шото. И Нацуо, празднующий свой день рождения в кругу самых близких людей. Где больше нет места для него.       Тойя Тодороки умирает, лёжа в ледяной ванне квартирки, находящейся в подвале полусгнившего дома. Считается, что он умер за три минуты тридцать две секунды. В огне, окружённый лишь собственным воем. На деле он умирал год, три месяца и десять дней. И восстал из пепла, словно феникс.       Но мало кто знает: фениксы не восстают из пепла целиком. А он даже близко не феникс, он — человек, умирающий от собственной боли. И он умирает.       Из пепла Тойи Тодороки восстаёт Даби.