День рождения

Мы прощались, как во сне, Я сказала: «Жду». Он, смеясь, ответил мне: «Встретимся в аду». А. А. Ахматова

      Женя, как и планировал с утра, по дороге домой успевает заехать в Центральный Детский мир. Сегодня у его дочки день рождения и наплевать, что основные приготовления он сделал за два месяца до. Осмысловский, как безумный папаша, набирает огромную тележку всякого добра от плюшевого медведя необъятных размеров до длинной змейки в цилиндре, стоит в отделе, выбирая разноцветные шарики, прогуливается возле стеллажей с пазлами и кубиками с цифрами и буквами, не замечая поначалу вибрирующего в кармане телефона — так он увлечен предстоящими покупками.       — Евгений Владимирович, — слышит мужчина на том конце провода, — Вас беспокоит Анна Николаевна из садика. Когда Вы сможете подъехать за дочкой? — спрашивает воспитательница.       — В смысле? — Осмысловский недоуменно останавливается возле пирамидки, собранной из кубиков.       — Я пыталась дозвониться до Вашей супруги, но телефон недоступен. Всех детей уже забрали…       — Простите, Анна Николаевна, у меня вторая линия, пять сек… — Женя на мгновение отпускает тележку, выдавливает что-то похожее на гортанный рык и с силой бьет по пирамидке так, что та рассыпается на глазах у консультантов. — Это я тоже возьму, — указывает мужчина пальцем на разлетевшиеся по полу кубики и приставляет трубку к уху. — Анна Николаевна, я через пятнадцать минут буду, — говорит он, про себя матерясь, чтобы не смущать сотрудников и проходящих мимо мамочек с детишками.       Пробив на кассе покупки и забрав пакеты, мужчина вылетает из магазина, почти бегом доходит до машины, укладывает вещи на заднее сиденье и едет в сторону детского садика, откуда еще два часа назад Есеня должна была забрать их дочку. Осмысловский набирает номер жены снова и снова и до бесконечности. «Абонент временно недоступен, перезвоните позже», — вежливо доносится из трубки — или «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Евгений бросает свою затею, а вместе с ней и телефон на соседнее сиденье, крепче сжимает руль и зубы, чтобы не сказать лишнего, то, что крутится у него на языке при мысли о том, где его благоверная. Мужчина натягивает на лицо ставшую за последнее время привычной, но так несвойственной ему добродушно-извиняющуюся улыбку, дескать, извините, заработались, в управлении много дел, Анна Николаевна, больше не повторится, простите-извините, лично прослежу, сам буду приезжать. А темноволосая малышка с глазами-бусинками, так похожая на маму, бросается папе на шею, и похоже это лучшее, что произошло с Евгением Владимировичем за день. Но где же, в самом деле, Есеня?       — И чего ты хочешь? — произносит она, прокручивая в голове, а жизнь затихает в ее руках как бабочка, которая засыпает, складывая свои элегантные крылышки. Пульс останавливается, а там, куда была воткнута рукоятка ножа, теперь зияет кровоточащая рана. Есения Андреевна покидает психиатрическую больницу, чтобы больше никогда не возвращаться обратно. Ее ожидает что-то хорошее. Она в этом уверена, потому что так чувствует, а предчувствия подводят ее редко.       —  Как всегда, сыграть, — раздается в тишине джипа. Надо ли говорить, что зима в тот год, в год его смерти, оказывается снежной, и уже не разобрать, где земля, где небо. Всё белое, пустое, голое. Слова в ее голове, как стрекот кузнечика, стремятся добраться до сути, рассмешить, уколоть глубоко-глубоко. Сердце женщины бьется учащенно, будто она пробежала стометровку за три секунды, и не останавливается. Не спешит восстанавливаться, бежит по инерции вперед, сбивая дыхание, шумом обрушиваясь в барабанные перепонки. Кровь хлещет, в ушах звенит, а глаза сухие, но яркие. Ни единой слезинки. Ком в горле оказывается не прозаичной метафорой, а единственным ощущением, которое ей дозволено вытерпеть.       Стеклова открывает глаза. Шум в ее голове сменяется на грохот вокруг. Здесь прокурено и многолюдно. В воздухе висят клубы терпко-горького дыма, громко играет музыка, а пьяная братия за отдаленным столиком каждые три минуты разражается истеричным, граничащим с визгом смехом. Если бы она не опустошила для вида две стопки водки по пятьдесят залпом, то почувствовала бы, как чьи-то губы — руки? — тянутся к ее обнаженной шее, стремясь поцеловать — укусить, сломать? — сжать так, чтобы один из позвонков хрустнул.       — А где наша мама? — спрашивает у любимой внучки заехавший Стеклов-старший. — Я за нее, — в очередной раз с насмешливой улыбкой произносит Женя, который видится со своим тестем чаще, чем его родная уработавшаяся дочь.       — Еще? — обращается бармен, когда Есеня, меняет позу из полулежа на почти сидя, вскидывает руку и тянет пальчик вверх. Взгляд ее упирается в зеркальную стену, и она вскидывает рюмку, мысленно чокаясь с искривленным отражением.       — И с собой, — отвечает женщина, круто развернувшись. Рядом на соседний слева высокий стул опускается поджарый мужчина в светлом плаще, галстуке и кепке. Карие глаза скользят по все еще привлекательной женской фигуре. Сломанная птица на ее груди от его пронзительного взгляда не оживает, не поднимается на крыло, не спешит в гнездо, все также разбивается, теряя набранную высоту, летит в пропасть.       — Прекрати пялиться, — не поворачиваясь к нему, говорит женщина. — Раздражаешь.       — По-моему тебе уже хватит, — невозмутимо замечает мужчина, вынимая из-за пазухи кошелек. — Я заплачу.       — Ну конечно, и когда ты стал таким добрым? — зажмуриваясь, шепчет она, пряча лицо в ладонях. В ушах звенит, а тот-чье-имя-нельзя-называть — вовсе нет, ведь он же не злодей-волшебник из детской сказки, которую она пытается читать дочке на ночь — отсчитывает невидимые никому, кроме нее, купюры. Барная стойка начинает дрожать от входящего звонка мобильного, но Стеклова не спешит с ответом. Напротив, увидев тривиальное «Женя» на экране, женщина сбрасывает вызов. Кажется, двадцатый-тридцатый за вечер.       — Абонент временно недоступен, — вновь слышит Осмысловский, который никогда, в общем-то, и не был терпеливым человеком, а сегодня вечером и подавно чувствующий себя жертвой тотального игнора. Никто ведь не предупреждал его, что с ней будет так трудно. Что Стеклова будет нарочно не брать трубку, выворачивая его нервы наизнанку, что не будет принимать его мнение ни в какой расчет. Он дурак, если надеялся, что сможет, нет, не подчинить, грубое слово, хотя бы заставить уважать себя. Не быть приятным бонусом и красивым приложением, которые при желании можно спрятать в шкаф. Не быть тем, кто лишь позаботится об их дочери, когда ей будет нужно и не на кого будет спихнуть ребенка, потому что, скажем прямо, Андрей Сергеевич, уже немолод, поэтому-то Стеклова на него и не надеется больше. А может и никогда не надеялась. Противоречия, обиды, недоговоренности, а главное ложь были давней причиной разлада отца и дочери.       Мечты о тихом семейном ужине и празднике летят в тартарары. Кулинарный молоточек звонко отстукивает по разделочной доске так, что оставляет на дереве следы. Ошметки сырого мяса разлетаются в разные стороны. И сейчас Осмысловский мог бы разнести полкухни, если бы не плач дочери за стенкой, поэтому мужчина не позволяет себе кричать или ругаться, как сделал бы прежде. Он вдребезги разбивает об пол второй смартфон за неделю и идет проверять свое маленькое чудо, которое ласково, как совсем от него не ожидаешь, называет бусинкой: «Ну, чего не спишь?» Евгений включает над головой малышки мобиль, и та, засыпая, больше не спрашивает, где мамочка, а Жене не приходится врать.       — Нам всем было бы лучше, если бы его не было в нашей жизни, — выплевывает он ее отцу, качающему головой.       — Вот был бы Саша рядом, он бы на нее повлиял, — ага, конечно, Андрей Сергеевич, держи карман шире, — думает Женя, насуплено прихлебывая из бокала красное вино.       — А вот что ты здесь сидишь? — спрашивает Есеню Меглин, кивая на вибрирующий телефон. — Муж места себе не находит. Обзвонился, бедняга сознательный.       — Отвали, — цедит Есения Андреевна, опрокидывая рюмку-другую.       — Думаешь, этот, тот, что слева? — Стеклова руками тянется к голове, сдавливая ее в тиски. — Нет? Тот, что справа? — указывает мужчина то на одного посетителя заведения, то на другого. — Что видишь?       — Отцепись. Ты не нужен мне сегодня. Зачем ты пришел? — шипит Есеня. В ее голове медленно проносятся тихие слова Осмысловского: «Ты можешь без Меглина, даже лучше, он тебе мешает». Она всегда не могла понять, кому лучше? Кому он помешал? Ей? Жене? Отцу? Как ей может быть лучше после всего, что произошло? — С кем тут нужно переспать, чтобы получить, наконец, мой заказ? — спрашивает Стеклова, и перед женщиной мгновенно, лишь бы она так истошно не вопила и не распугивала клиентов, появляется бутылка. Есения Андреевна, подрываясь, оставляет деньги, вскакивает со стула, сжимая горлышко в руках и слегка пошатываясь, подходит к вешалке, хватая кожаную куртку, набрасывает ее на себя и выходит на улицу.       Ей с недавних пор, а именно с прошедших месяцев беременности, никак не приучить себя к выпивке. Спасаться, размышляет Есения Андреевна, придется чем-то другим.       Зайдя в темный переулок, Стеклова понимает, что на ее удочку клюнула рыбка. Во всяком случае, ей хочется в это верить, иначе она уже давно была бы дома. Не в здании, которым окружил ее когда-то отец, а в месте, которое пытается обжить Женя. Он старается, конечно. Иногда даже больше, чем надо.       — Девушка, — доносится до нее, — может, Вас подвезти?       — Мне мама не разрешает садиться в машину к незнакомым, — отвечает Стеклова, продолжая идти к освещенному фонарями проспекту и не оглядываясь.       — Так давай познакомимся, — кричит ей вдогонку мужчина, на вид высокий, лет тридцати пяти-сорока, словом мечта. — Меня Андреем зовут.       — Да ладно? — слова не облекаются в форму, но остаются на языке. Есеня ощущает, как расстояние между ней и названным Андреем сокращается. Надо сказать, что женщина целый месяц по наводке ТМНП гонялась за маньяком, увозящим подвыпивших женщин на сером Рендж Ровере, похожем на тот, что был у нее раньше. — Права была мама, — замечает Есения Андреевна, — когда резала таких, как вы, — в последнее время она как нельзя солидарна с нашими. И вправду синдром крота в действии. — Всего хорошего, — успевает вымолвить женщина и обрушивает, разбивая, бутылку на голову высокому, уже протянувшему к ней свои руки.       — Ты совсем дура, что ли, я тебя подвезти хотел, — еле шевелит губами мужчина, но обороняется. Смазанный удар приходится ей по щеке, проходит по касательной, разбивает губы. Впрочем, довольно скоро из потасовки Есения Андреевна выходит победительницей, заламывая оппоненту руки. От второго удара по голове он теряет сознание. Даже карандаш доставать не пришлось. Кое-как присмотревшись к маньяку в непроглядной темноте глухой ночи Стеклова понимает, что, вероятнее всего, ошиблась. Приметы не те, марка машины тоже.       — Мимо! Я все еще тебе не нужен, а? — совсем как раньше ехидно подмечает Меглин.       — Что-то со мной не так, — говорит самой себе Есения Андреевна.       — Ты только сейчас догадалась?       — Уж чья бы корова мычала, — повышая голос, перечит Стеклова, доставая телефон из кармана куртки.       — Хочу тебе заметить, что я в твоей голове, — Есеня жестом останавливает Родиона Викторовича от последующих высказываний.       — Спасибо тебе, Женя, родной, как мне теперь скорую-то вызвать? — смартфон оказывается почти разряжен, но Стеклова не оставляет попыток дозвониться.       — 112. Экстренные вызовы, — Есения Андреевна закатывает глаза, набирает номер, а пока медики едут на вызов, садится на корточки и кладет голову высокого к себе на колени, чтобы тот не лежал на холодной земле.       На улице ветрено. Фонари мигают тускло-желтым светом, где-то близко раздается пальба фейерверков, и небо обагряют оранжево-красные всполохи, а зеленые расцветают словно северное сияние. Проезжающие редкие машины проносятся быстро, не останавливаясь. Слегка пошатывающейся, прихрамывающей походкой Есеня идет домой. Тени, падающие от деревьев, напоминают ей силуэты людей, притаившихся за мусорными баками, кустами, скамейками, даже качелями с детской площадки. Как только она ближе подходит к дому, тишина наполняется шорохами, голосами от невыключенного телевизора, доносящимися из полураскрытого окна, слабой вибрацией ее почти сдохшего смартфона, пропустившего около полусотни входящих.       Стеклова слепо нащупывает в кармане своей кожанки ключи и толкает стеклянную дверь. И кто вообще придумал стеклянные двери?       — Пиздец, — на одном вздохе произносит она, когда внезапно в коридоре включается свет, а стоящий у противоположной стены Женя подходит ближе. Есеня подносит руку к груди, переводя дыхание.       — Я как бы согласен, — он сталкивается с ней взглядом. — Ты заходишь в дом как ведьма из Блэр, — Есения Андреевна стаскивает с себя кроссовки, снимает куртку. На ее рубашке рисуется красным засохшее пятно.       — У меня нет метлы, только лопата, — устало замечает женщина.       — Что? — недоуменно спрашивает Женя.       — Что? — вторит ему Есеня.       — Это твоя кровь? — Есения Андреевна невозмутимо смотрит на мужа, перебрасывая короткие волосы на левую сторону. Женя протягивает руку и, подойдя вплотную, поворачивает ее подбородок на себя, отмечая наливающийся на скуле синяк и свежие ссадины.       — Нет.       — Мне стоит об этом знать?       — Завтра почитаешь в сводке.       — Ох…охереть… — Евгений вытаскивает из заднего кармана ее джинсов карандаш и начинает вертеть в руках. — Ты кого-то убила карандашом или тебе больше подходит ванна?       — Что?       — О, реакция есть, — Осмысловский отходит от жены на расстояние вытянутой руки и хватается за голову. — Ты под какими таблетками сегодня, милая?       — Я не…       — А зачем ты тогда к Бергичу ездила на этой неделе? Вспомнить веселые деньки?       — Ты что, следишь за мной?       — Это что? — показывает мужчина на рецепт, лежащий на столике. — И когда это Бергич у тебя лечащим врачом заделался? Ты подпись его подделала что ли? — Стеклова опирается о тумбочку и расстегивает пуговицу на джинсах, пряча ноги в пушистые тапочки. — Да что с тобой? — бросается к ней Осмысловский и трясет ее за плечи.       — Ты же знаешь, — Есеня, как безвольная кукла, обмякнув в его руках, приобнимает мужчину, кладя голову ему на грудь, — у меня два пути: либо в тюрьму, либо на тот свет.       — А третьего пути не дано? — шепчет он ей на ухо, пока она, закрыв глаза, покачивается, как в танце, в такт неслышимой музыки.       — В психушку? Нет, первых двух достаточно.       — Жить счастливо, со мной, до старости. Растить нашу дочь.       — О господи, — Есения Андреевна резко распахивает глаза, выхватывает карандаш и, сломав его на две части, возвращает обратно Жене. — А он что здесь делал? — Стеклова входит на кухню. Одного взгляда на полуразрушенный интерьер оказывается достаточным, чтобы разобраться, кого Осмысловский принимал сегодня вечером.       — Откуда ты знаешь?       — Умоляю… — говорит Стеклова, как бы показывая: «И ты еще спрашиваешь? Серьезно? Совсем никаких идей?» и садится за стол. — Ладно, во-первых, я чувствую запах его одеколона, меня от него тошнит еще с беременности, во-вторых, на кухне два бокала. Один из них пуст, и я не думаю, что ты был так глуп, что привел сюда любовницу, на ободке, видишь, — указывает женщина на бокал, — остался бы след от помады, хотя о чем это я, ты же меня любишь… — Осмысловский хмыкает, растягивая губы. — Так зачем он приходил? — Женя некоторое время молчит, вытаскивает из кармана пачку сигарет, выхватывает одну, дважды чиркает зажигалкой и затягивается.       — Ты же бросил?       — Ты хоть помнишь, какой сегодня день? — не обращая внимания на вопрос жены, Осмысловский задает встречный.       — Годовщина? — ответ отрицательный. Это она понимает по его кисло-злой физиономии.       — День рождения твоей дочери, — сквозь зубы цедит мужчина.       — Она еще маленькая, и от того, что меня не было, ничего не изменится, она этого не вспомнит, — спокойно, как отрезав, сообщает Стеклова. Начинает болеть голова, и женщина закрывает лицо руками, массируя веки.       — Я вспомню, — тихо отвечает Женя. — И ты, — добавляет он, указывая на нее пальцем и выпуская в ее сторону клубы дыма. — Ты мне скажи, когда ты собираешься отчалить? Когда ей будет семь лет, — показывает он рукой на детскую, — чтобы, так сказать, не нарушать традиции? Или раньше? Ты мне сразу скажи, чтобы я сумел подготовиться.       — Я не…       — Или ты хочешь, чтобы она выросла такой же, как ты, психопаткой, с травмой детства от отсутствия мамочки…       — Не смей… Даже не смей о ней говорить, — встав из-за стола, кричит Есеня, подлетая к холодильнику и распахивая его, достает недопитую бутылку вина, которую приговаривает с одного глотка. — И когда ты в Сашку-то превратился?       — А ты в алкоголичку? — парирует Осмысловский, устало падая на стул. — Если тебе станет легче, — водит он пальцем по чистой тарелке, — то мне тоже его не хватает.       — Кого?       — Сашку, принца твоего распрекрасного. Будь ты умнее, ты бы за него вышла. Была бы правда вдовой, но тебе ж не привыкать, да?       — Будь я умнее, я бы вообще ни за кого не вышла.       — Нет в тебе ничего святого, Есенька. И Сашку-то тебе не жалко нисколько. У тебя же друзей на кладбище больше, чем живых, и знаешь что? — тушит он сигарету, оставляя пепел на дне тарелки. — Я не хочу оказаться в их числе.       — А ты мне не друг, Женя, ты — мой муж. Я в душ, — Есения Андреевна разворачивается на сто восемьдесят градусов, оставляя Осмысловского в одиночестве. Не успев закрыть дверь, она слышит звук от приземляющейся в стену тарелки, оставленной ею на полу бутылки и двух бокалов, и искренне надеется, что грохот, учиненный благородным семейством, не разбудит дочку.       Скрывшись в ванной, Стеклова включает воду и медленно сползает по стенке. Сидит около получаса на ванном коврике, не плача, не рассматривая ногти, не вырывая по одному волосы, снимает джинсы и обнажает разбитые коленки, совсем как в детстве, когда папа всякий раз успокаивал ее после неудачной поездки на велосипеде до ближайшего дерева.       В последнее время она боится смотреть на себя в зеркало: призраки из прошлого, оказывается, умеют посещать не только сны, поэтому оценить полный масштаб разрушенной внешности, которую так умело латает косметика, Стеклова не может, не хочет, нужное подчеркнуть. Окончательно сняв рубашку, пропитанную чужой кровью и выбросив ее в бельевую корзину, Есения Андреевна принимается осматривать руки, ноги, все тело, забирается под горячие струи в белье, не удосуживаясь полностью разоблачиться. Так даже лучше, может, она заболеет, и голоса в ее голове исчезнут? Те, которые мешают спать по ночам, когда Женя держит ее, содрогающуюся, в своих руках.       Выключив воду и обернув тело полотенцем, Стеклова намеривается протереть зеркало, запотевшее от пара, но вовремя отшатывается, когда видит в отражении чужое лицо. Пронзительно-карие глаза, струйка крови, бегущая по подбородку, и джокондовская улыбка — вечные атрибуты Берестовой — заставляют Есеню сплюнуть. Отчего-то получается с кровью.       Пошарив в карманах джинсов и крепко зажав в руке иконку с Георгием Победоносцем, она толкает дверь ногой и идет искать Осмысловского, а находит в детской, сидящим на полу у кроватки. Мужчина рассеянным взглядом смотрит на жену, горько хмурясь и заставляя себя крепиться.       — Я тебя люблю, — произносит Есеня еле слышно, чтобы не разбудить ребенка. — Правда.       — За что? — спрашивает ее Женя.       — За то, что ты со мной. И не уходишь никуда. Хотя любой на твоем месте давно бы сбежал. Это дорогого стоит, я это ценю.       — Может, мне это нравится? — предполагает Евгений.       — Не нравится. Об этом красноречиво говорит твой второй за неделю разбитый телефон, что валяется на кухне, — указывает Есения Андреевна головой.       — Не смог до тебя дозвониться, — объясняет мужчина.       — Пообещай, что никуда не уйдешь.       — Пока я жив, с тобой я буду, душа и кровь нераздвоимы*, — улыбается Осмысловский одними глазами, приподнимаясь с пола. — Через три часа на службу, я спать, — говорит он, коротко целуя Стеклову в губы.       — Я скоро, — целует его Есеня в ответ, и ждет, пока он выйдет. Женщина разжимает ладонь, крутит в руках иконку и ставит ее на самую верхнюю полку так, чтобы она не упала и чтобы дочка не смогла до нее дотянуться. Там же Есения Андреевна находит старую, где-то потертую книжку, которую ей дарил Меглин. Историю про Роксану, которая была статуей в саду. Красивой, но бессловесной. Пятью минутами позже книга будет предана огню в разожженном Стекловой камине, как и некогда его синий мерседес. В это же время позвонят с незнакомого номера, но она не ответит: выключит телефон, ставя его на зарядку, и отправится спать, но пока, пока мама легко касается макушки дочери, гладит ее нежно-нежно и даже целует на прощание, бросает на девочку короткий взгляд и притворяет за собой дверь, выходя из комнаты.