О детях
27 ноября 2020 г. в 21:21
Если я раньше думал, что самую большую психологическую травму мне нанесло детство, то теперь ничего уже не сравнится с днём, когда на моих руках умирал ребёнок.
Детское онкологическое отделение было для меня местом, существующим словно отдельно от всей больницы. В смертях я уже сейчас ничего необычного не видел, прямо при мне кто-то как-то да умирал. В агонии от боли, когда я пытался с помощью ядерной дозы морфина сделать их конец легче, кто-то был в конце под глубоким наркозом на операционном столе, открывалось обширное внутреннее кровотечение или их организм просто-напросто не выдерживал анестезии, мы всегда пытаемся подобрать самый оптимальный вариант для каждого человека индивидуально, но точно ничего предсказать нельзя. Существуют миллионы причин смертей людей, и многие из них я видел сам. И, казалось, в тот момент, когда я уже точно был уверен в своём здравом хладнокровии в работе, меня опять подкосило.
Я детей предпочитаю взрослым чисто из принципов, потому что я считаю, что люди становятся скотинами, вырастая, когда впитывают в себя всю грязь сего мира и становятся полноправной его частью. Дети есть чистый лист, с мировоззрением которых можно творить всё, что вздумается, и оно будет формироваться из моралей и воспитания окружающих. Я не считаю, что «хорошие люди», которых общество такими зовёт, на самом деле полностью хорошие, никто не без изъяна. Но это ещё куда ни шло по сравнению с огромной серой массой скота, который я как раз и ненавижу. Увы, они своим количеством в мире перевешивают остальных. Я не святой и даже к тем «хорошим людям» не отношусь, потому что вымещаю весь свой гнев в мир без зазрения, когда сам его частью являюсь, но я зато здраво вижу, что мир катится в дерьмо, и я такой же беспросветный мудак, как и многие другие. Может ли меня сделать лучше то, что я это признаю? Вряд ли. Но дети слишком невинны, на мой взгляд. Они не знают ровным счётом ничего о мире, и, возможно, когда вырастут, пополнят число той самой серой массы, но сейчас они лишь дети, которые сами определят когда-нибудь свою судьбу, и небольшая часть меня всё-таки слепо надеется, что они станут лучше, чем поколения до них.
В общем, я предпочитаю общение с детьми, чем со взрослыми, хоть с ними и не поговоришь о чём-то серьёзном. С ними, в конце-концов, бывает весело, хоть иногда эти мелкие раздражают. Но раздражение — не ненависть, и я терпеть это могу. Я руководствовался той же логикой, когда поступал в медицинский университет, выбрав педиатрический факультет. Будучи педиатром с большей базой знаний, чем у врачей с обычного лечебного факультета, мои возможности распространялись не только на детей, но и на взрослых тоже. Да, я в принципе так сейчас и работаю, и со взрослыми и с детьми. Радует, что моё отношение к различным возрастам взаимно: коллеги меня уважают, но симпатизируют лишь единицы и возможно пациенты, что видят меня лишь перед операцией и мельком после, близко меня не зная, а вот дети меня как раз любят, в педиатрическом отделении многие постоянные пациенты меня уже узнают, здороваются, кто-то носится по пятам. Я ростом сам похожу на ребёнка, и им это, видимо, нравится. И им нравится то, что я доктор, который не делает больно, а наоборот избавляет от того.
Будучи ординатором уже где-то на последних годах обучения я часто и много ассистировал старшему анестезиологу в отделении онкологии. Я много проводил времени в детском отделении этажом выше взрослого, общался с детьми разных возрастов, и даже подростки со вполне сформировавшимся характером мне в основном нравились. Им я тоже нравился, меня очень просто было запомнить из всех остальных врачей по росту и специфической внешности. Там около года уже лежал мальчик лет двенадцати, Альфонс, или просто Альф, как его звали все. У него была злокачественная опухоль мозга, точно уже не скажу какая, но стадия между третьей и четвёртой когда я с ним познакомился. В четвёртую стадию болезнь перетекла за пару месяцев, хотя он был на химиолучевой терапии регулярно, вдобавок у него пошли метастазы в лёгкие. Опухоль, естественно, неоперабельна, ни один нейрохирург не решался за это браться. Так мальчик и жил, постоянно отсчитывая полгода до своего конца. Из-за химиотерапии пошатнулась его печень, и несмотря на всю безнадёжность его мать согласилась стать для него донором, благо они подошли друг другу. Я в основном работаю в трёх отделениях: онкологии, кардиологии и трансплантологии. И на его трансплантации печени я и оказался. Мне доверили полностью царить в операционной в качестве полноправного анестезиолога, а не лишь ассистента. Хартман был там, но в соседней операционной с матерью Альфа, удалял под руководством старшего трансплантолога часть её печени для её сына. Операция прошла успешно, и оттого у Альфа появилось ещё время, он не умер от печёночной недостаточности. Но качество жизни не улучшилось, мальчик по-прежнему жил в больнице под пристальным надзором врачей.
Я каждый день на обходах раздавал капельницы морфина, избавляя людей и в основном детей от боли. Альфа стали мучать сильнейшие боли с галлюцинациями вдобавок, опухоль сильно сдавливала многие отделы мозга, из-за этого его организм терял верховный контроль, и он превращался просто в мальчика, который может только лежать и плакать от боли на своей койке в стерильном боксе с препаратами против отторжения трансплантата. Каждый раз увеличивал ему дозу морфина, когда приходил, и он мирно засыпал. К вечеру всё повторялось, всем было ясно, что всё-таки новая печень ему не поможет. Не умрёт от печёночной недостаточности, так от своей же опухоли.
Мне тяжело об этом говорить, как ни странно. Что-то меня задевало в его виде, его слёзы от боли или просто уставшая улыбка и хриплое «дядя Стефан» вместо приветствия. Его лечащий врач говорил, что ему оставалось меньше, чем мы все предполагали. На вечернем обходе в коридоре регулярно видел его плачущую мать, проходил молча, ничего не говоря, зная, что та не хочет ничего сейчас слышать. В онкологии такие картины норма, однако я меньше всего хотел видеть смерть Альфа, но это было неизбежно. Я только надеялся, что действие двойной дозы морфина, который уже едва ему помогал, всё ещё не пройдёт, а я сам буду в тот момент оттуда подальше и услышу худшие новости только из уст онколога. Но судьба распорядилась иначе.
Был не очень поздний вечер, когда я зашёл проведать Альфа. Тот нервно дрожал и почему-то сидел на краю кровати, свесив худые босые ноги с кровати.
— Всё хорошо? — поинтересовался я, но он молча поднял на меня взгляд и зарыдал.
Я подорвался с места, проверяя морфин в его капельнице и тут же удвоил дозу, решив, что он снова испытывает боль. После этого я хотел его уложить, у меня это получилось, только он вцепился в мою руку и не отпускал, карими глазами многозначительно таращась на меня. Он уже не плакал, но и ничего не говорил.
Я знаю, что многие пациенты могут почувствовать наступление своей смерти. Проявляется это по-разному, но часто мы слышим от них, что что-то не так, а потом у них буквально через минуту происходит остановка сердца. Когда Альф схватил меня за руку и молча уставился, я сначала прилично растерялся и напрягся. Затем с монитора жизненных показателей я услышал его ускоряющееся сердцебиение и бросил свой взгляд в сторону прибора. Меня на две секунды сковал ступор, а в чувства привёл уже непрерывный писк и фибрилляция желудочков на мониторе с вдобавок падающей сатурацией. На этот раз я не растерялся, по кнопке вызова на сестринский пост вызвал подмогу с реанимационным набором, в коридоре объявили синий код, и в палату тут же ввалились мне на подмогу несколько медсестёр и пара свободных врачей. У меня в тот момент в руках уже был ларингоскоп и я проводил интубацию. Пока я с мешком Амбу вручную пытался повысить уровень кислорода в крови, мальчика уже вовсю пытались реанимировать дефибриллятором, но в какой-то момент вместо фибрилляции на мониторе высветилась полная остановка. Сердце не билось, мои усилия с мешком Амбу в таких условиях были абсолютно бессмысленны — лёгкие не работали, кровь не поступала в мозг, не то что не насыщалась кислородом.
Спустя десять минут мы сдались — мозг слишком долго пробыл без кислорода и уже мёртв. Сестра тихо назвала время смерти, после этого отчаянно пищащий монитор выключили, и мы остались в полной тишине. Гладкая безволосая голова мальчика неподвижно лежала на моих руках. Я бросил мешок и вынул трубку из его трахеи. Нервно отдышавшись, я ещё долго зависал над койкой вместе со всеми в полной тишине, а после, не обращая ни на кого внимания, вышел из палаты. Может быть мне хотелось зарыдать, но слёз на то у меня тоже не находилось. На аварийной лестнице, где все втихаря покуривали, я обнаружил Хартмана, который тоже собрался на перекур, я молча выдернул у него из рук только что зажжёную сигарету и, игнорируя его оклики, просто прошёл мимо, поднимаясь на крышу. Я находился как в вакуумном пузыре в тот момент, поэтому не хотел ничего говорить и ни с кем сталкиваться.
Каждый раз, когда мне было плохо, я шёл на крышу больницы и подолгу сидел на краю, таращась в никуда. Я пропал там на весь оставшийся вечер, провожая закат, докурив ту сигарету и полностью игнорируя сигналы на пейджер. Я ушёл домой достаточно поздно и после смены докурил всю свою оставшуюся пачку, сколько было, просидел на кухне до двух часов ночи. Два дня после этого ещё ни с кем не разговаривал. Не игнорировал, просто отвечал жестами головой или рукой, на большее мне сил не хватало. Я не чувствовал вины, как это бывает обычно у врачей, ведь это было неизбежно, я просто был опустошён. Даже сейчас, спустя несколько лет, уже давно смирившись, я, когда вспоминаю это, всё равно чувствую какую-то пустоту.