последнее танго в рёдане.

Пакунода вымученно садится на холодный, вдоль и поперёк изувеченный мелкими сколами каменный выступ. Выдыхает. Выдыхает так, будто силой хочет выплеснуть, вытолкнуть из потрёпанных лёгких скудные остатки необходимого воздуха. Даже выдох звонким колким эхом, ловким теннисным мячиком отскакивает от грязно-серых, с давно слезшими обоями, стен. От бетона тоже веет зловещим промозглым холодом. - Я рада, что ты жив, - в такт безостановочно колотящемуся сердцу и так тихо-тихо. Чтобы закравшаяся в уголки неприглядно-усталых глаз мимолётная слабость непременно ускользнула от чужого внимания. От его внимания. - Здесь чертовски сыро, - произносит так, словно это единственное, что волнует его. Туже затягивает на лбу прилипшую от пота и крови бинтовую повязку (хотя казалось бы, куда ещё туже), стряхивает с помятого пиджака несуществующие пылинки и, кажется, пару сухих осенних листьев. Садится рядом. - Ты мог погибнуть, - она настаивает на своём, никак не желая переводить тему. Тонкая, словно выточенная из антикварного китайского фарфора, увенчанная одним-единственным перстнем на среднем пальце кисть непроизвольно подрагивает. Словно хочет ласково, беззлобно стиснуть плечо, погладить по крепкой спине, говоря этим «всё в порядке, я буду рядом». Она немедленно одёргивает себя. Нельзя. - Все могли, Паку, - спокойно, как резко пахнущий озоном после грозы осенний лес. Как выжженная августовским солнцем жёлто-коричневая трава. Спокойно, как пуховое одеяло, которым тебя укрывают любящие руки. - Каждый из нас мог и в любой момент может умереть, - тут уже и он тяжело вздыхает, отгоняя лезущие назойливым роем в голову неуместные догадки и мысли. Куроро запускает пятерню в и без того взъерошенные иссиня-чёрные волосы (или они лишь отсвечивают синим в залитых звёздной россыпью окнах убежища?), и даже это движение даётся ему так элегантно и естественно, будто он всю свою жизнь только и делает, что ерошит волосы. Паку с трудом отводит завороженно-оцепеневший взгляд - сидит, как вкопанная. Боясь пошевелиться. Она ведь давно обещала себе не влюбляться. - Наверное, мне стоило привыкнуть. - Наверное, стоило бы, - голос его смягчается настолько, что кажется, вот-вот совсем растает. И он такой нестерпимо-бархатный, такой по-тёплому родной, что Пакунода снова чувствует на себе незримый витиеватый амофор любящих рук. Она нервно крутит в руках сигарету, подносит зажигалку к с самому краю. Закуривает, в привычной изящной манере расписывая дымом высокий потрескавшийся потолок. Желудок неприятно крутит от дозы никотина - в воспалённом мозгу сумбурной волокитой прокручиваются события аукциона. Глубоко затягивается и видит на обратной стороне век безжизненное, пропитавшееся свежей кровью тело. В съехавшем набок галстуке. С изорванной повязкой на лбу. Отчаяние подкатило к горлу липким злостным комом - она даже думала, что её вырвет. Лицезреть Его труп, пусть даже и ненастоящий, пусть даже умело подделанный Кортопи, - испытание, пережить которое слишком уж сложно. На ресницах на долю замирает влажная слезливая соль - Пакунода делает последнюю затяжку и, мысленно сказав себе твердокаменное «нельзя», шмыгает носом. - И правда, сыро. Расчерченные сине-зелёными переплетениями вен бледные мозолистые руки незаметно и ненавязчиво накрывают широкую серебряную дугу кольца. Едва угомонившееся сердце делает кульбит. - Не возражаешь? - запоздало осведомляется Куроро - мягко, словно боясь жаром своих рук расплавить металл, поглаживая перстень с ребристой гравировкой. Иногда простой кивок в силах сказать больше, чем книга. Он встаёт с грубого булыжника, галантно подхватывая Пакуноду за запястье и немым взглядом карих глаз зовёт её следом. Пленительно-осторожно притягивает к себе, уверенной рукой обвивает талию и уводит в мудрёную вереницу шагов прямиком по проломленным скрипящим половицам, минуя металлические штыри и трещины и вслушиваясь в синхронный неспешный стук каблуков. Он кружит её до залегших под глазами синяков, до последнего обещания нежно втягивает в белоснежный атласный ажур пируэтов в этих чёртовых гниющих развалинах. Они танцуют танго - где горечь и теплящаяся в подсознании жажда жизни, где горячность признания и задохнувшееся глухое отчаяние. Пакунода податливо прогибается в спине (она уже и не вспомнит, как называется этот элемент), подбитой из арбалета птицей падая в надёжные объятия. Объятия, которым она доверила бы свою жизнь. Они петляют по богом забытому залу, и из пластиковых окон доносятся завывания автострады. И никакой музыки. Куроро вовлекает её в последний вихрь движения, последний крик в пустоту - и целует. Порывисто-осторожно, жаром ладоней согревая острые скулы, цепляясь за тонкие искусанные губы, как за последнюю надежду. Вдыхая дурман цветочных духов. Они танцуют та трупах, на грудах костей. Танцуют последнее танго в Рёдане. Пакунода поклялась себе никогда не влюбляться.