Черное небо

Хуайсан целует Тсунаеши в висок — туда, где недавно засохшая кровь из раны на затылке заставляла топорщиться волосы, заставляла их ощутимо потемнеть, становясь каштановыми, а не рыже-русыми. Солнечно-осенними, любил говорить Хуайсан, улыбаясь тому единственному, с кем при всем желании не мог и не хотел ссориться — Тсуна был из совсем другого мира. Буквально. Тсуна на слова о волосах обычно поднимал лицо, тоже улыбался — так невыносимо тепло, тяжелее, чем Вэй-сюн, устало немного и жарко. Щурил большие карие глаза и придвигался, ближе, прижимаясь к боку, вцеплялся пальцами в ханьфу. Отвечал, что Хуайсан весь — осень: темнеющая листва, медленно отдающая небу тепло почва, ураган из красно-желто-оранжевых опавших листьев; согревающий, поддерживающий, уходящий. Хуайсан улыбался грустно. Неуверенно. Больно. Тсуна на его груди — тоже. Они встречались так редко, первое время просто жаловались друг другу на свою действительность, удивленные собственным доверием касались затылками плеч друг друга, грелись чужим теплом, пока не наставало время прощаться. Хуайсан рассказывал Тсунаеши про брата. Тсуна, улыбаясь пронзительно-печально, покачал однажды головой и сказал: — А мой отец убил маму. Хуайсан почувствовал, как острые иглы сочувствия и… желания забрать к себе воткнулись прямо под ребра. Но он не успел сказать и слова, когда Тсуна оскалился, снова лицо показывая — но глаз от земли не поднимая. — Забей. Дело прошлое. Потом Тсуна сам про Минцзюэ спрашивал. А Хуайсан про его семью — не смел. Хуайсан однажды про Вэй Усяня рассказал — возмущенно обмахиваясь веером, а Тсуна улыбался тяжело — он так почти всегда улыбался. Когда не плакал и когда у него были силы… поднимать уголки губ. Растягивать на лице эту вязкую тяжесть. — А он хороший, этот твой Усянь. И Хуайсан прикрыл веером лицо, оставляя лишь глаза. Краснея. Смущаясь. Согласный, но не уверенный, как из его деланных жалоб Тсунаеши вытянул на свет его истинное отношение к другу. Хуайсан целует Тсунаеши в висок — туда, куда последний выпустил пулю — то, что висок пробило и позволило Тсунаеши от той жизни уйти. В ту встречу он выглядел ужасно — серо и более устало, чем всегда. Не было улыбки, не было жара, — была голая тяжесть, ледяная и давящая. — Я убил себя, — сообщил мертвым голосом. Хуайсан приоткрыл рот, забыв о веере — забыв, наверное, в тот момент вообще обо всем. И только один вопрос вертелся в голове и на языке, и Хуайсан никак не мог его поймать и произнести. Осознать хотя бы. Тсунаеши снова не дал ему ответить — поднял взгляд, посмотрел прямо в широко раскрытые от изумления глаза. Попытался улыбнуться. Вышло жалко — он знал. И устало проскрипел: — Забери меня… Забери к себе. К заклинателям. Хуайсан чувствовал, как у него руки подрагивали, пальцы самые сводило, как губы, наверное, дрожали тоже — и теперь он вспомнил про веер. Раскрыв его одним резким движением, руку приблизил к груди, высоко поднимая подбородок. — Я сделаю все, что в моих силах. Так, как учил брат — учил быть главой ордена, сильнейшим защитником, тем, с кем считаются. Рядом с Тсуной сейчас Хуайсан чувствовал — ему было нужно вести себя так. Чтобы тот смог положиться. Чтобы ничего еще страшнее не сделал, не упал глубже, не сбежал, когда дело покажется слишком рискованным. Потому что Хуайсан откуда-то знал — в следующий раз Тсуна сюда не придет. Хуайсан целует Тсунаеши в висок — а тот смеется тихо, ярко, жмется к плечу — ниже него, младше. Младше и уже успевший себя убить — Хуайсан думает, что с Вэй-сюном они точно подружатся. Смеется и жмется, а потом поднимает голову от плеча в зеленом ханьфу и выпрямляет спину, сам одетый в голубое — со сперва непривычными глубокими рукавами, тяжелое. Смотрит большими карими глазами и тепло — легко — улыбается. Мягко. Тянется вперед и, приподнимая голову, целует Хуайсана в губы — и он впускает чужой язык в рот, отвечает, руками сжимает такое уже родное тело — твердое от мышц и мягкое… от самого ощущения Тсунаеши. Их личного, особенного ощущения. Закрывает глаза, зная, что Тсунаеши закрыл тоже. Любовь слепа. Когда любишь — держать глаза открытыми порой не всегда нужно. Хуайсан и Тсунаеши, привыкшие друг другу бесконечно доверять, заставляемые в первые встречи тем пространством, в котором оказывались, теперь могли это делать и без внешнего воздействия — просто потому что. Хуайсан бесконечно гладит чужие волосы ладонью, то и дело съезжая на пробитый некогда висок, а Тсунаеши улыбается в поцелуй — сталкивается нос к носу с Хуайсаном, отстраняется, только касается напоследок невесомо мягкими губами. Открывает глаза. Видит перед собой Хуайсана. — Как, говоришь, твое имя в быту? — Лисий прищур трогает большие слишком для азиата глаза, и Хуайсан, не осознавая того, улыбается — и губами, и глазами. Размеренно и искренне. Позабыв обо всем постороннем. — Хуайсан. Тсуна поднимает светлые брови — рыжевато-русые. Спрашивает с удивлением: — Неужели никто не дал второму юному господину другого имени? Хуайсан слушает его — и смеется про себя. Прикрывает глаза, вновь утягивая Тсунаеши в объятия, а затем — в ленивый поцелуй. — Ты такой болтливый, — говорит негромко, когда вновь открывает глаза. Тсунаеши фыркает. — Кто бы говорил. Произойдет еще много всего. Тсунаеши будет утешать Хуайсана на протяжении месяца после смерти Минцзюэ и почти под руку таскать всюду, где будет нужен новый — юный — глава ордена Не. Тсунаеши поможет ему подняться на ноги. Поможет не довериться тем, кто в будущем пожелает доверие обмануть. Познакомится наконец-то с Вэй Усянем. Все это потом. Сейчас они с Хуайсаном сидят, опираясь друг на друга, словно на самые надежные столпы в этих жизнях, и говорят между поцелуями о пустяках, смеются и улыбаются. Все плохое еще ждет впереди. Пока они пережили одну из множества маленьких и больших катастроф. Сейчас они живы, счастливы и близко-близко. И за исключением первых двух — так теперь будет всегда.