Молодые голоса

Знакомятся они на первом же студенческом собрании. Нату подвозят на иномарке — все тихо перешептываются, знают, что это дочка местного криминального авторитета приехала, город-то маленький. Ната стреляет взглядами из неугасающей обоймы, на любое слово — у нее своих десять, и от половины из них сердце в пятки уходит. Таня, староста группы и отличница, ее немного побаивается и из какого-то невысказанного уважения отмечает на всех лекциях, на которых Ната принципиально не появляется. Дружба у них зарождается неторопливо — обе сначала настороженно присматриваются, Ната в принципе к себе людей подпускать не привыкла, а Тане вроде бы и хочется поближе, юная кровь кипит, чувствует, что рядом с Натой — свобода. Квартирники на их курсе удовольствие нечастое, самодеятельность много времени съедает, учеба опять же, экзамены сложные, особенно по философии, ее с первого раза только Игорь сдал, каким образом — никому не понятно, у него хвостов больше, чем появлений в институте. Но под Новый год решают наконец собраться и Ната внезапно зовет к себе — загородный дом, свой участок, отец у нее, говорит, понимающий. У некоторых сразу находятся неотложные дела, но большинство радостно соглашается, и Таня тоже, кто же без нее стол организует — она за первый семестр свою группу хорошо изучила — Игорь самогона вот притащит, а его Сережа, наверное, пирожков домашних, а на остальных и положиться нельзя. Таня деятельно пишет каждому список покупок и собирает аптечку — мало ли что случится. В итоге время проводят они очень интеллигентно, без битья посуды, без происшествий — Сережа приносит гитару и поет «Есть только миг» своим нежным баритоном, все подпевают, настроение лирическое — самогон явно качественный попался. И досидеть бы им так до самой ночи, но тут кто-то предлагает еще вина да музыку повеселее, чтобы танцевать. Тане вроде бы и весело, но сидеть и проникновенный Сережин голос слушать нравится больше — в сердце что-то трепещет воробышком, и желтоватый свет Наткиной кухни становится совсем уютным. Сама Ната весь вечер держится молчаливо, не подпевает даже, но настроение ее разгадать сложно — лоб без единой морщинки, лицо спокойное, но глаза какие-то туманные, хотя последнее может быть от самогона, а Таня себе напридумывала всякого. — Танюша, — в ухо ей шепчет Ричард. Он вообще-то из другой группы, но зачем-то поехал с ними, говорят, он на каждом сборище завсегдатай. — Татьяночка, вы почему не танцуете? Таня не отвечает, поводит плечом, она все еще в состоянии светлой тоски и почти не вслушивается в поскрипывающую пластинку. Ричард подсаживается поближе, одеколон у него импортный, дорогой, но очень некрасиво перемешавшийся с запахом коньяка — откуда только взял, вроде коньяка никто не приносил? — Татьяночка, такая вы молчунья, — он усмехается, — мне это в женщинах нравится. Почти все расселись кто-куда, разделились на парочки, и Ричард явно не собирается отставать. Тане его репутация известна, ей такое не интересно, она хочет чтобы за ней ухаживали долго, чтобы цветы дарили, чтобы под первым пушистым снегом приехали на волге и забрали ее, раскрасневшуюся с мороза, в ресторан. А тут раскрасневшийся только Ричард, который упорно пытается приобнять ее за талию и покружить в танце. Таня вроде была не из робких, но крепкие напитки и общая расслабленность вечера совсем ее разморили — она думает о своих сокурсниках — веселых, молодых — и чувствует, какой маленький этот момент по сравнению со всей жизнью, как их всех разбросает потом по городам, зарябит чистоту эту и искренность. Ричард уверенно кладет свою ладошку ей на колено, выдергивая из мыслей. Таня старается осторожно коленку подвинуть и отсаживается на краешек табуретки. Ричард подбирается поближе. — Татьяночка, смотрите, как стемнело, звезды, наверное, показались? Хотите, я вам медведицу покажу? — шепчет он и уже совсем невежливо за коленку цепляется. Тане хочется то ли плакать, то ли ругаться, она ищет слова, но Ната оказывается быстрее. — Я тебе сама сейчас медведицу покажу! — она вроде на другой стороне стола, но за всем наблюдает чутко. В лоб Ричарду прилетает хрустальная рюмка — прицел у Наты будь здоров. Таня только ресницами хлопает — рука с ее коленки убирается мгновенно, вид у Ричарда крайне удивленный — он только рот раскрывает пару секунд и сползает под стол. Ната довольно улыбается и начинает смеяться — и хохот у нее такой довольный, заразительный, что Таня тоже не выдерживает. В кухне больше никого, все разбрелись кто куда — только они сидят по разные стороны стола и смеются, и Таня ловит каждую секунду — запоминает. *** Серега в своей учебной форме — красавец, всегда такой собранный, сразу видно серьезный человек — встает рано и занятия не прогуливает. Игорь наблюдает за этим серьезным человеком каждое утро — как тот заваривает себе чай покрепче, как разрешает себе выкурить одну быструю, пока щурится заспанными глазами в заоконную зимнюю хмарь. Серега не любит ранние подъемы, но никуда не деться, у него половина учебы уже за плечами — широкими, крепкими плечами, которые в полумраке квартиры кажутся совсем озябшими. Игорь на первые пары никогда не ходит, но встают они неизменно вместе. Серега грустно охает перед тем, как выбраться из теплой кровати и пойти ставить чайник. Игорь просыпается сразу же, кутается в одеяло и помогает резать бутерброды на день. Они почти не разговаривают, оба еще не проснулись толком, Серега в принципе по утрам не болтливый, он больше по вздохам — птичьим каким-то тяжелым вздохам, в которых все его отношение к утру, зиме и учебе в целом выражено. Его по утрам откровенно жалко, хочется завернуть в одеяло и приголубить. Игорь старается подсобить, чем может. Поздние серии «Слез сентября» записывает на новенький видеомагнитофон, чтобы смотрели они не по вечерам, а после, в выходные, уборку сам делает и вообще в бытовом плане довольно неплохие позиции занимает, чтобы Сереге время на сон освободить. Свободное время они в основном проводят дома, в игоревой квартире, но когда вся его институтская группа решает вдруг махнуть за город к Нате, Игорь пропустить не может — ребята с ним учатся хорошие, душевные ребята. Серега, конечно, едет с ним, Игорь сначала волнуется — сидеть будут до ночи, выспаться не получится точно, но Серега выглядит воодушевленным, берет с собой гитару — петь будет, а Игорь ради этих моментов душу дьяволу готов продать. Серега поет одну за другой — Игорь наслушаться не может, у него самого язык заплетается, а Серега будто и не пил вовсе. — Вечный покой сердце вряд ли обрадует, — тянет он под мягкие аккорды. — Вечный покой для седых пирамид… Игорь развалился на колченогом табурете, подперев щеку рукой, и смотрит — как длинные пальцы скользят по струнам, как тень от ресниц чуть опущенных остается на порозовевшей щеке. В комнате душно, и в душе немного тоже, и не ясно почему — вроде и Серега рядом, и самогон качественный, но скребется что-то, недосказанность какая-то. Они вроде бы и засыпают рядом, и просыпаются рядом, и обе их жизни так сплелись — не разлей вода — это про них с самой школы, кто угодно скажет. Но каждый раз когда он смотрит на Серегу больше пары минут из него рвется признание дурацкое, будто зверь какой лесной. Дикий, неуемный — люблю, говорит, и все тут. Игорь трясется над Серегой, над странной их дружбой, а зверь внутри мечется и покою ни сердцу, ни голове не дает. — А море синее, а волны сильные, — начинает другую песню Серега. — И стала узкой полоской земля... Игорь опускает усталые веки, покачивает в такт ногой. Все начинают разбредаться кто куда, староста только их сидит, как приклеенная, тоже слушает внимательно. — И даже если ты придуман мною, белый пароход, — голос у Сереги чуть дрожит, — Все равно возьми меня с собою, белый пароход мечты... Игорь не выдерживает и уходит. У двери в коридоре спят овчарки, он присаживается поближе и треплет каждую по темному загривку. Собачья теплая шерсть отвлекает от ноющих внутри слов. Игорь отпирает тихонечко замок и выходит на морозный двор. Вверху все черное-черное, темнеет рано, снежинки падают прямо из разверстого небесного нутра. Серега, конечно, идет в итоге за ним, оставляет гитару на кухне и теперь стоит рядом, в холоде, с ноги на ногу топчется и таращится своими преданными глазами. — Голубчик, ты чего прячешься тут? Надоело? — а у самого под глазами тени. Игорь головой падает ему на плечо, лбом вжимается, Серега пахнет домом, пахнет теплом, зверь внутри ворчит утробно, люблю, говорит, сил никаких нет. *** — Ты, Роман, парень дельный, — Стрельников возвышается над столом одним сплошным массивом уверенности, — Натке моей в самый раз будешь. Роме вроде приятно, но вроде и боязно. Он к местной банде подбивался еще со школы, чувствовал, что все его перспективы исключительно в этой сфере. А учеба на экономиста — это так, для мамы. Маму он очень уважает, она в гневе пострашнее Стрельникова. — Я как ей бизнес-то оставлю? Нет, ну она у меня девка не промах, но все-таки не женское это дело, Роман, смекаешь? — Стрельников задумчиво болтает коньяк в стакане. — В крови-то мараться. А у нас по-другому никак. Рома только кивает в ответ. — Ты б обмозговал эту ситуацию хорошенько, а там гляди и свадьбу сыграем. Он начинает было волноваться, но тут в кабинет заглядывают. Из-за двери доносятся тихие переливы гитары и пение. — Наум Назарович, вы бумаги глянули? Скоро коллеги подъедут, дела обсудить, — Стрельников переводит глаза на документы и машет Роме рукой, мол, свободен. Рома, конечно, внимание к своей персоне оценил, однако назревает явная проблема — Ната его к себе и на пушечный выстрел не подпустит. Они знакомы несколько лет, приятельствуют даже, но общение будто не клеется. Он рядом с ней себя странно чувствует — будто остолопом каким-то, и о чем разговаривать непонятно. С девушками у Ромы в принципе не ладится, сложными они ему кажутся, на вестерны в кино ходить не хотят, хотят на танцы, но танцы — это не его история. Но мечта ромина, где он, будто Джанго советского розлива, палит из новенькой Беретты по врагам, совсем близко — главная шишка Катамарановска ему место под крылом предлагает. Обмозгуй, говорит. А что тут думать то, тут делать надо, они с Натой вокруг да около вон сколько времени ходят. Рома набирается уверенности и выскальзывает из кабинета, поправляя очки. Очки ему очень идут, зрение правда плохо справляется в еле освещенном доме, но зато вид у него очень загадочный и грозный. У Наты сегодня гости — знакомые по институту, из комнаты слышна музыка и разговоры несмолкающие, иногда звенит что-то — чокаются, видимо. В кухне тише, все переместились поближе к проигрывателю. Рома голодный после встречи ужасно, пока они на рынок ездили, пока на встречу деловую — остался без ужина. Он решает заглянуть, может осталось что-то от застолья, — и видит Нату со старостой своей, светленькой такой, имени он не помнит. У него в голове как тумблер щелкает, думает, сейчас атмосфера романтичная, может и треснет лед, надо только какой-то жест широкий придумать. Красивый, как в фильмах американских. Но в голову ничего не приходит, он топчется у входа, пока Ната его глазами пожирает. Он обреченно опускает взгляд вниз и замечает, что под столом лежит парень — живой ли, мертвый — не разглядеть, но не шевелится. Ната рядом с его растрепанной прической по плиточному полу туфлей тихонько клацает. — Помощь нужна? — указывает на тело, а сам думает, что весьма по-джентльменски выходит. — Сам очухается, а не очухается, овчаркам скормлю. Ната смотрит на него как будто немного нетерпеливо, а Рома все мнется у дверей, ответ пытается придумать. — Не скучаете здесь одни? — он только договаривает, а самому хочется под землю провалиться. Ната только бровь выгибает, берет свою старосту под руку и встает — осанка королевская, поступь тоже. — Дурак ты, Железняков, — в глазах у Наты будто бы жалость заметна, — Отец тебе на уши присел с женитьбой? И откуда только узнала? — Дела завтра обсудим, есть у меня пара идей. — Ната аккуратно похлопывает его по плечу. — Только вот высокие чувства тут не надо мне изображать. Ната — девушка очень сообразительная, иногда даже кажется, что мысли читает. Он решает всецело на нее положится, потому что ситуация явно нестандартная, в вестернах такого не показывают, на парах по дипломатии не разбирают. Откуда-то из глубины дома раздается выстрел. Рома напрягается сразу, глядит на Нату, а та — на него. Выстрелы это не к добру. — Ну говорила же, что приятелей позову, ну опять двадцать пять, - рассерженно цедит она. *** Похоже, это их первое настоящее свидание, они, конечно, не обговаривали, но у Вали есть все основания так считать. Он у отца даже его новый москвич просит, на заправку заранее отправляется, бежевый шерстяной свитер надевает — Особа его за город позвала. Сама инициативу проявила — в пять часов сказала приезжать за ней и чтоб как штык. Валя косится на настенные часы и радостно улыбается. Он за Особой целый семестр ухаживает, книжки ее из библиотеки носит, цветы дарит, до дома провожает. Особа реагирует относительно благосклонно, но без энтузиазма. Слушает все его новости, про взрывы в лаборантской, про Лешку-одногруппника, который все время халат кислотой прожигает, но сама мало рассказывает, иногда только смотрит вдаль куда-то и Ахматову цитирует. Валя стихи в целом любит, но те, которые Особа читает, уж больно мудреные какие-то. Приезжает он за ней ровнехонько к пяти часам. Она уже его ждет — красивая, в белой курточке, завернутая в пушистый шарф. Валя сразу, как с ней познакомился, понял, такую женщину только сразу с родителями и знакомить. Особа правда почему-то с этим не торопилась, смотрела только на него из-под длинных ресниц и про темную вуаль что-то тихо проговаривала. Дорога выдается тихая, шоссе петляет между припорошенными снегом зелеными соснами, между пустыми полями, убранными в позапрошлом месяце. Радиола наигрывает что-то радостное, духоподъемное. Настроение у Вали уверено стремится к отличному. Ребята институтские тоже оказываются хорошими, песни разные знают и стихи не чаще Особы зачитывают, и даже не Ахматову. Он себе позволяет выпить немного — такой вечер замечательный. Дом, куда они приехали, обставлен дорого, со вкусом, Валя к такому не привык, ходит рядом с дубовым сервантом и рассматривает разные вещицы. Ему вообще становится интересно, кем хозяин работает, раз на такие излишества зарплаты хватает. Надо бы у Особы узнать. Но Особа сейчас занята, вовсю танцует в кругу приятельниц, кружится, смеется — счастливая. Сам он тоже потанцевал, но сразу притомился, долгий путь сказывается, да и рюмку он не одну опрокинул. Валя просачивается по стеночке в коридор, там тоже все не без изыска — зеркало в большой золоченой раме, на трельяже у телефонного справочника вазончики хрустальные расставлены. Он вздыхает, у них только единственная похожая ваза есть, для цветов на годовщину родительской свадьбы. Дальше по кабинету чуть приоткрыта дверь, из щелочки падает лучик света и доносятся тихие голоса, Валя вспоминает, что они в доме не одни. Надо же, думает, какой отец у Наты работящий — ночь почти, а он, трудяга такой, все дела не заканчивает. Голоса становятся громче — вопрос какой-то сложный обсуждается, принципиальный. Валя собирается было обратно к ребятам уйти, но тут из кабинета совершенно отчетливо слышится выстрел. Дверь, чуть поскрипывая, открывается настежь, и оттуда выпадает молодой человек с простреленной головой. Кровь медленно стекает по виску на покрытый цветастым ковром пол. Валя ойкает и начинает пятиться, пока не сталкивается с кем-то в полумраке. — Тише, отец, без паники, — раздается из-за спины. — Ты что тут? Подслушиваешь? — Н-нет, ну что в-вы, — голос дрожит предательски. — Т-телефон ищу. Все встает на свои места — и вещи дорогие, и дом просторный, и машины иностранные во дворе. Валя прикидывает, есть ли шансы уйти живым. Бандит за ним напряженно роется по карманам, но агрессивным не выглядит, даже наоборот, немного на молодого героя, спец агента похож — пиджак красивый, волосы так симпатично уложены, импозантный мужчина одним словом. Ситуация оказывается слегка будоражащей, Валя про преступные группировки много от родителей слышал, но, чтобы сталкиваться — такого ни разу не было. — Иди к остальным, и чтобы не шумели там, — произносят ему в ухо, — как говорят американцы, я должен разобраться с этим... по-своему. У Вали немного голова кругом идет. Он, конечно, подозревал, что у Особы компания непростая, но чтобы настолько? А вроде такая девушка приличная, на филфаке учится. Бандит его загадочный подталкивает Валю к комнате, а сам идет к кабинету, где разговор происходит совсем тихо и отрывисто, с угрозами вроде бы. *** Обычно Ната к себе никого не зовет, скопления людей не очень любит — слишком стойкая ассоциация со всяческими отцовскими разборками, на которые она с десяти лет ездит. Но у Тани такой вид сияющий, когда она после экзаменов предлагает им отметить первую сессию, что никаких сомнений не остается. Ната ее сразу в институте заметила — да и как яркую, обворожительную Таню не заметить. Первое время злится, она к такому не привыкла, чтобы мысли всякие по вечерам в голову лезли, чтобы вот веки прикрываешь, а там лицо чье-то, до мельчайшей морщинки выученное маячит. Ната в такие моменты вскакивает и идет с собаками гулять, наворачивать сердитые круги по двору и кусты пинать. Но танин образ никуда не девается, наоборот, только больше места занимает. И вот она уже и писателей любимых ее знает, и булочки в столовой берет те же самые, чтобы можно было поделиться, если Таня не успеет спустится на перерыве, журнал заполняя. И в кино ходит только на фильмы, про которые Таня рассказывает, никакой гордости в себе не различая. И всегда ведь была неприступной, чуждой влюбленности персоной, а тут от одной Таниной улыбки в животе теплеет и слова теряются. Нате это состояние кажется неправильным и глупым, она иногда в подушку ночью плачет, в первый раз в жизни не зная, как с собственным сердцем договориться. Таня — не Железняков, с которым можно заигрывать на застольях, до красных ушей его доводить, а потом не вспоминать неделями. Таня — это Таня, чего тут еще сказать. В итоге они сидят рядом, на кухне — ни души, не считая Ричарда, который никак в себя из-под стола прийти не может. После пения под гитару атмосфера совсем становится волшебная, даже Ната это чувствует, смотрит на Таню неотрывно и думает, что, наверное, у нее все на лбу написано — и нежность, не понятно, откуда взявшаяся, и трепетность, какой отродясь за Натой замечено не было. Таня ей рассказывает что-то про Чехова и про планы на будущее вперемешку, Ната слушает и ничего важнее нет в целом мире, все остальное пусть к чертовой матери катится. Но Железняков, конечно, лучшего момента найти не может, чтобы в их маленькую идиллию ворваться, стоит у дверей теперь, топчется и пытается на контакт идти. К Железнякову Ната относится доброжелательно, тот вроде и надоедливый, но родной. Правда, сейчас решительно не тот момент, когда она его видеть хочет, у нее только-только надежда забрезжила — Таня к ней сама ближе подвигается, за руку держит, и говорит так честно, так откровенно, как они еще ни разу не разговаривали. Железнякова спровадить надо поскорее, и с этим Ната справится, но выстрелы откуда-то из дома — это, знаете ли, другой уровень. Ната злится, сильнее даже, чем обычно. А у Тани сразу вид протрезвевший, испуганный, Таня к такому не привыкла совсем, у нее семья другая, в таких не принято по выходным в тир ездить, да и в саду они, наверное, ни разу никого не закапывали. Железняков уходит в коридор — проверять ситуацию. Ситуация, очевидно, не очень приятная складывается, на кухню через пару минут вламываются двое громил — у обоих огнестрел и брови сдвинуты намекающе. Таня совсем сжимается, Ната ищет ее руку, успокаивает, сама она и не в таких передрягах бывала, конечно, жалко только романтика вечера теперь порушена. — Потеряли что-то, мальчики? — она может и нарывается, но слабину перед конкурентами показывать — последнее дело, слова отца. Бандиты на прицеле держат скорее ее, чем Таню, и это успокаивает. Численно расклад не из лучших, Таня едва ли поможет, так что она одна — их двое, однако ярость за сорванное свидание удесятеряет силы, Ната готова их голыми руками на клочки порвать. Но действовать надо осторожно, сильные стороны свои использовать, из преимуществ у нее как минимум внезапность, она стоит перед ними — юная, красивая, в платье бархатном, рукой чуть опирается о стол. Того, что повыше, можно в принципе ножом для колбасы убрать, но второй тогда сразу занервничает, палить начнет. Ната просчитывает шансы, нож острый один, остальные столовые, совершенно бессмысленные изгои какие-то среди сервировочной братии. Противники ее тоже не очень понимают, что делать, босс никакого точного приказа не давал, и они мнутся теперь, дула навыкате. У Наты терпение не резиновое, пантомимы эти драматичные она разыгрывать не хочет, поэтому ищет поблизости, чем бы второго громилу тоже обезвредить. Скатертью в лицо? Прицел собьет, конечно, но проблему не решит. Таня всхлипывает за спиной совсем жалобно, и амбал направляет пистолет в ее сторону. — Тихо тут, не свисти, пичуга, — это он зря, конечно. У Наты все оформленные мысли превращаются в красное злое марево, она отточенным движением, незаметным, если не следить, хватает со стола нож и всаживает его в левую глазницу — легким поворотом запястья. Амбал дергается, пистолет роняет, хрипит странно, зато второй сразу в стойку и палец на курке, а у самого ужас на лице написан — никто способности Наты еще по достоинству с первого взгляда не оценил. Выстрел получается смазанный — пробивает скатерть, сантиметрах в десяти от натиного бедра. Второй получше должен быть — мог быть, если бы дверь кухонная не треснула вдруг и не хлопнулась прямо на голову, придавив не успевшего отойти громилу. Следом за дверью с небольшим промедлением падает Игорь. Появление бесспорно получается эффектное, Таня аж подпрыгивает от неожиданности. В коридоре скулят собаки — запахи чужаков и крови для них имеет одну простую ассоциацию. У Жилина, показавшегося в пустом проеме сразу после Игоря, вид крайне ошарашенный. Они видимо только с улицы — лацканы формы припорошены снегом и в волосах у обоих тают еле заметные поблескивающие кристаллики. Ната облегченно выдыхает и подвигается поближе к Тане. Из кабинета прибегает Железняков и отец — взмыленный, с пушкой наготове, на рукаве кровь россыпью пятнышек. Живой. Невредимый. Он оглядывает кухню диким взглядом, останавливается на Жилине и медленно, с отголосками пережитого волнения, сипло спрашивает: — Какая падла ментов вызвала? *** Серега идет курить. Они с сокурсниками тоже иногда собираются, но, честно говоря, ни разу еще перестрелками встречи не заканчивались. Пальцы у него дрожат немного и соскальзывают с зажигалки. Игорь покачивается у него за спиной на нетвердых ногах, наверное, после самогона и не понял толком, что случилось. Серега вроде готов морально к опасности, милиционер будущий как-никак, но видеть спину Игоря, который бежит на звук стрельбы — не готов. Такого в планах нет. — Исп-гался? — Игорь подходит поближе, руки в карманы, лицо немного сонное и встревоженное. — Не за себя. — За девочек ч-что ли? Какой же Игорь дурной, думает Серега, ничегошеньки не понял. Оба они дурные. Смотрят друг на друга с едва скрываемым голодом, а потом взгляды отводят, прячут их за пазухой, будто постыдное что-то. Но Сереге не стыдно, никогда не было, только страшно — Игорь душа свободная, иногда кажется, что даже сейчас Серега слишком близко подошел, что давит размеренной устоявшейся жизнью, что Игорь не выдержит и сорвется, как он это в школе делал, на неделю в лес — ищи его потом по топям и буреломам. Игорю они роднее города, роднее серых пятиэтажек с облупившимися стекольными рамами, дорог с выбоинами, гаражей полуразвалившихся. Табак горчит на языке и глаза щиплет, Серега трет их, чуть отвернувшись, чтобы незаметно было. Но Игорь замечает, за пиджак его дергает. — Устал? — голос подозрительно трезвый. — Устал, — соглашается Серега, хотя сам не уверен, о чем именно они сейчас разговаривают. — Ты не представляешь, как устал. Игорь забирается за отвороты пиджака горячими пальцами, ищет что-то в лице напротив, а потом утыкается ему куда-то к шее, вздыхает обреченно, ранено. По имени его зовет, и столько в этих трех слогах нежности, что у Сереги земля из под ног уходит. У Игоря по радужке совсем нечеловечья тоска разлита, и поцелуй у него выходит какой-то надрывный— будто тот боится, что оттолкнут. Серега его только крепче к себе прижимает, сигарету роняет прямо на облицованное итальянской плиткой крыльцо, чтобы двумя руками держать — одной ладонью к спине, а другой поглаживать короткие всклокоченные волосы на затылке. Игорь расслабляется под уверенными прикосновениями, внутри него зверь затихает наконец, перестает царапаться-метаться под ребрами, только щекочет изнутри, сворачиваясь теплым, умиротворенным клубком. Ночь вокруг тихая до глухоты — потрясающе спокойная ночь.