Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!
М. Булгаков
Мирон прошел под мелким дождем добрых три километра. В черном капюшоне и с кульком свернутого пакета он был похож на скитальца. Губы пощипывало от сильного ветра, он в последнее время взял привычку их облизывать и прикусывать. Нравилось чувствовать солоноватый вкус крови. Дурацкая привычка. Погода на днях совсем испортилась, но почему-то именно в это время Мирон решил выйти из дома и увести себя за город. Здесь тихо, спокойно, лишь ветер нашептывает какие-то проклятия, да и то – не разберешь. Ветви деревьев похожи на костлявых чудищ из детства, и они вот-вот оживут. Кривые, перекошенные, неказистые они обвивают всю территорию и закрывают половину неба, чтобы всяк сюда вошедший почувствовал, что он одинок. Мрачно. Мирон вдыхает запах жухлой травы, обтирает влажный нос, сморкается. Тут все равно приятнее находиться, чем в городе, хоть и волнительно. Каменные плиты лежат неравномерно и создают какую-то иллюзию хаоса. Будто все развалилось, угасло, ушло в небытие. Только надписи на граните говорят о том, что время здесь течет медленно, не спеша, но оно все-таки есть. Пройдя калитку, Мирон невзначай замечает, что тут теплее, чем на открытой дороге. Наверное, камни защищают пришедших гостей от здешних ураганов и сильных ветров. Чуть поодаль стоит маленькая деревянная часовня. Она полуразрушена, но все равно, глядя на неё, возникает чувство благоговения и покоя. Мирон думает зайти туда позже. Его привлекают неровно посаженные березы и большая липа, что простирается вдоль густо насаженных кустарников, которые сейчас больше похожи на голые метёлки, с которых свисает парочка листьев. Единственный ориентир, по которому Мирон может найти то, что ищет. Он идет с трудом, просматривая каждый камешек, стараясь запомнить бесконечные числа и имена, но все это быстро уходит в забвение. Имена ему незнакомы, числа режут глаза. Там, где ветви липы свисают над мраморным изваянием – сидит парень. Мирон останавливается, чтобы убедиться, что на него никто не смотрит. Он узнает Славу по темно-русым волосам, которые играются на ветру. Сам Слава сухой, как будто долгое время простоял под навесом. Сгорбившись, он спрятал руки в карманы легкой олимпийки и перебирал ногами гранитную крошку. Он смотрел на памятник внимательно, сосредоточенно, словно долго и с трудом старался прочитать написанное. Мирон медленно обошел сзади, не спуская глаз с парня, и присел на черную, достаточно скромную скамейку. Слава отреагировал не словом, а делом. Подвинулся на самый краешек так, что часть его ноги стала надавливать на холодное железо. С минуту двое продолжали смотреть вперед. Молчать здесь было привычно и даже приятно. — Ненавижу кладбища, — вырвалось у Мирона. На дереве каркнула ворона, слетела с ветки и за ней увязалось все семейство. Слава вздрогнул, испугавшись то ли внезапных слов Мирона, то ли резких шуршаний на дереве. — Оно понятно. Первый раз, спустя год пришел. А я вот каждое воскресенье здесь. Голос Славы был глух, слаб, мягок. Под такой голос мама укладывала на ночь, рассказывала сказки, утешала. Изо рта вышло облачко густого дыма. — А кто еще приходит? — Все по списку. Замай почти каждую неделю, иногда даже в будни, Ванька стабильно по понедельникам. Дэн забегал в прошлом месяце. Просидели полчаса молча, пиздец неловко было. Мирон молчит. Опять протирает покрасневший нос. Сегодня воскресенье, а никого из ребят нет. Хотя, оно и хорошо, думает Федоров. Три собеседника – и уже будешь чувствовать себя неуютно. — Тебя не ждал, если честно, — приглушённо говорит Слава и чешет подбородок о краешек олимпийки. Всегда так делал. — Собирался с мыслями. — И как? — мгновенно интересуется Карелин. В ответ – горькая улыбка. В последнее время Мирон все никак не приучит себя смотреть собеседнику в глаза. Это, оказывается, тяжело, когда видишь в человеке – человека; когда видишь себя. Вокруг чистенько, замечает Мирон. Место небольшое, но тут удивительным образом поместилось все, что требовалось. Справа от скамейки стоит столик, на нем, ещё не склёванная птицами ячневая крупа. Цветы в основном все свежие, земля мокрая и оттого кажется будто копали её только вчера. — Не знаю, как там у евреев принято…но я надеюсь, ты не с пустыми руками. У меня в животике урчит. Слава смотрит на близ лежащий кулек пакета. Ноздри у него смешно вздуваются и раздуваются на холоде. — А, точно, — спохватился Мирон и начал резво разворачивать узелок пакета дрожащими пальцами, — Мой косяк. Продукты куплены по дороге, на скорую руку. — Есть апельсины, булочки с луком и яйцом, сок взял персиковый. Не знаю, какой ты любишь, да и похуй мне вообще-то, сожрешь, чё дают. А, еще бутерброды на начальном этапе приготовления, — тараторит Мирон, вытаскивая шуршащий целлофановый пакет за пакетом. — Бля, да у нас пир во время чумы! — радуется Слава и сует нос через плечо Мирону, — А бутеры с чем? — С ветчиной. Карелин диковато улыбается. — Точно. Я и забыл, что ты у нас этот…веган. — Брось, — машет Славик. — Режь свою ветчину, сегодня праздник. Неровно нарезанные куски хлеба еле помещаются на миниатюрный стол, сок оказывается еще и на штанах Мирона, потому что Слава не вовремя одергивает руку. У Мирона как будто корка хлеба во рту застряла, есть совсем не хочется, но за компанию со здоровым аппетитом Славы он еле-еле засовывает кусок голой ветчины и запивает сладким нектаром. Стало зябко, ноги в кроссовках начали мерзнуть и неметь, как бы Мирон не старался ими взаимодействовать. Слава вообще сидел в одной ветровке. На улице ноябрь, промозгло и влажно от сырой травы, хоть и свежо. — Не холодно тебе? — Мирон указал на легкую Славину курточку. — Нет, мне хорошо, Мирон, — опять улыбнулся в ответ. Федоров прикусил губу, поёжился. Скулы сжало, и что-то горячее пролилось внутри и спустилось в желудок. Слава, кажется, не постарел ни на год, а вот Мирон чувствовал себя осунувшимся. Рядом бурлила какая-то неведомая энергия, детскость и свет. Мирон сейчас понял, что всегда испытывал нечто подобное рядом с ним. Бывают такие моменты, когда молчать приятно, а бывают, когда невыносимо. Обязательно хочется что-то сказать, а потом вдруг осознаешь, что словами не выразить того, что действительно думаешь. — Скажи мне хоть, есть там что-нибудь? — спрашивает Мирон и ёжится, щетинится. Слава игриво пожимает плечами и улыбается. — А как тебе нравится думать? — Хотелось бы услышать истину. — Ты же знаешь мой ответ. Во что веришь... — ...то и есть. Да-да. Ты-то как пожил? Ни во что не верил, — фыркнул Мирон. — Такое ощущение, что ты пришёл со мной поспорить, — спокойно последовало в ответ. А поспорить Мирон на самом деле был бы рад. Но вместо этого говорит: — Я книжку принёс. Славик как-то сразу оживает. — Лучше расскажи, как там твоя империя, все ещё на костях держится? — и скалится, и скалится. Но Мирону приятно, что он спросил, хоть и не хочется о себе, но он рассказывает. — Рудбой вчера организовал фотосессию чайным пакетикам. Порчанский свой ноут наебнул случайно, устроил траур на три дня. Он ему со времён отечества служил, — Слава блеснул зубами, пустил смешок. Наверно себе живо представил картину. — На днях в баре были, — продолжал Мирон с чувством, — все изменилось так. Саня вообще пропал куда-то, за баром хуй очкастый какой-то стоял, я даже пить не стал. Ребята по шоту дали и свалили. Вообще-то Мирон хотел бы сказать, что многое изменилось. Что Ваня сейчас разгребает развалины Версуса, сам Мирон пропал извне, все куда-то разбежались, разбрелись, отдалились. Но говорит уж, что говорит. Не хочется правду говорить. Хотя какая она - правда? Сейчас ведь он тоже не врет. — Скучаешь? — так просто, легко вопрос летит и разбивается на несколько стеклышек. Мирон замирает на секунду, делает вид, что не услышал. Слава понимает. — Прикинь, по дороге магазин с искусственными цветами нашёл. Купил по привычке три хризантемы. Выкидывать жалко. Мирон теребит эти три цветка, а Слава улыбается так светло, лучисто, что хочется себе этот лучик забрать. Не хватает ему этого. Никакое солнце мира не заменит человеческое тепло. — Знаешь, как Замай недавно охарактеризовал твоё творчество? — посмеивается Слава. — Как? — Концептуальное. — Ты бы добавил «дерьмо». — Так я и добавил. Впервые улыбаются вместе. Что-то тянет в груди, чешется изнутри. Достать никак. Вдали скрипит ржавая калитка. Мирон задумывается о том, как давно её смазывали. Стоит, шатается бесконечно, никто же и не замечает. Мирон представил себя этой калиткой, которую постоянно открывают и закрывают, задевают, шатают и подталкивают. В какой бы цвет её не красили, рано или поздно она сгниет, если не черви поглотят ее, то будет прозябать она на свалке вместе с блеклыми выцветшими цветами и станет ржаветь и ржаветь, пока не тронет ее коррозия. Славу, кажется, клонит в сон. Ресницы на ветру подрагивают. Фёдоров внимательно наблюдает. Как бы дотронуться, утешиться, удержать. Губы у Славы влажные, как будто зацелованные, свежие и красноватые, блестят на ветру. Кожа словно стеклянная, прозрачная, чистая. — Скучал, Слава! Скучал, скучал, скучал! Вырывается из груди у Мирона. Он хватает Карелина за запястье и трясёт им в воздухе. — И сейчас скучаю! Видишь, какой я стал. Тяжело мне, а ты весь радуешься. Почему мне нельзя радоваться?! Мирон хватает Славу за щёки, мнёт их, чтобы почувствовать плоть и кровь. Слава самый что ни на есть живой, тёплый. Мирон хочет согреться им, лоб ко лбу, губы к щеке, к носу, к красным кончикам ушей, к подбородку. Потрепать за волосы. А пахнет как! Это же самый что ни на есть настоящий Слава. И ему щекотно, он увёртывается, а Мирон все никак не даёт ему уйти. Ну дай же ещё ему тебя обнять, Слава. Ты пахнешь, как лес после дождя, как парная трава на солнце, как свежие листья на земле. Слава смеётся. Хохочет. Заливистый смех наполняет пустое пространство. Нет ничего страшнее, когда душа твоя обливается слезами, а перед тобой хохочут. Мирону тыкают что-то в бок. Он ёжится на скамейке, на которой еле уместился. — Эй, парень. Вставай давай, околеешь ведь. Никакая стопка не спасёт, — повторяет уже который раз хриплый голос. Мирон щурится, протирает влажную лысину. — У вас какие-то проблемы? — сходу выходит у него. Перед ним стоит дед, лет восьмидесяти - не меньше. Палочкой подпирает землю. Одет в фуфайку, в берете, с веселыми смеющимися глазами и множеством морщинок у рта. Весь он из себя представлял скорее видение, чем реального старичка. — Нет, — твёрдо отвечает дед и подсвистывает, — Эк какой оказался! — Спросонья ничего не соображаю. — Ничего, здесь спешить некуда. Валяйся, сколько влезет, — махнул он в сторону и уже готов был уходить. — А вы сторож? — Мирон кое-как подобрал своё тело, с силой протер глаза ладонями. — Я здешний вообще-то. Мимо проходил, глянул - ты лежишь. Мало ли тут пьяниц, я привык разгонять. А ты, вроде, приличный... — Я к другу пришёл. Дед взглянул на гранитную плиту. На лице его Мирон заметил тень спокойствия. — Молодой парень-то. Славка. Дед этот причмокнул губами. Мирон подобрал олимпийку, на которой умудрился задремать, отвернулся в сторону в надежде спрятать оставшуюся влагу на лице. — Ничего-ничего, — заметил тот. — Перед смертью все равны. Из внутреннего кармана дед достаёт фляжку и тянет в сторону Мирона. Тому пить не хочется совсем, но все же решает поддержать старика. Делает глоток, морщится. Градус высок, в горле жжёт, зато тепло сразу же разливается по всему телу. Дед садится рядом. Мирон выливает чуть-чуть на могилку. — Че то я совсем, как тряпичная кукла стал. — И не стыдись. Тут всяко можно себя показать, все это место примет. Ты тайны ему расскажешь - он сохранит, ругаться будешь - он тебе молчит, заплачешь - утешит ветром, иль песней птичьей. Я проверял. Уж сколько лет сюда хожу, — хрипит дед и через каждые три слова кашляет в кулак. — Много кто у вас тут похоронен? — интересуется Мирон. — Хах, много... Я и детей своих хоронил. Вроде вот как так..не дóлжно родителям своих детей хоронить, а всякое в жизни бывает. Мне это место - дом родной. — Мне бы вашу мудрость, — улыбается Мирон. Дед жмёт плечами. Боль постепенно уходит, отступает. — Ты не тоскуй сильно. Это же, как говорят? Жалей не мертвых, а живых. Им ещё сколько всего на земле уготовано. Мертвые нам в утешение только. Мирон лишь молча соглашается. Посидев ещё с полчаса, они уходят вместе. Мирон, правда, ещё стоит две минуты и сосредоточенно о чем-то думает. Наверно он хочет по-настоящему попрощаться, но все равно знает, что вернётся. Рано или поздно. Дождь снова начинает моросить. На небе тучи собрались в одну кучу и вдалеке прогремело. Как ни странно, но все уходят отсюда молча, не спеша, и всегда задумчиво. О чем думают люди, покидая это место, где тишина звучит громче всех? Старик думал о том, что в следующий раз нужно будет покрасить ограду на могилке и принести свежих маргариток. А Мирон. Мирон радуется, что уходит не один.