Purtroppo, la guerra.

Колюч и зимний воздух, и кафтана мех, И оттого трудней поднять глаза на свет. Но разве нужен он? Лучи мерзят зрачок, Что обрамляет карий, с древеса корою, ободок. Подошвы жмут снега, уложенные небом, На эту землю в день, скуднейший на победы, А впрочем, то же было и мсецом доселе, И тем, что следовал за ним, покуда чужестранцы здесь засели. Все силы, сохраняемы в тепле сердечной гари, Столь мелочны, чем горе, за внешностью притайно, Сжимает горло, делая лишь хуже, воротник, Белеют мирно облака и солью горло полонит. Покуда жмёт в ногах ослабленных колени, Покров невинный смугло тело хладом тлеет, И силы окончательно снутри сойдут на нет, За веко перельется каплею жемчужный клет. Сожмутся на белесом покрывале бледны пальцы, Посыпав по крупицам крахмально одеяльце, Суставы вдруг заноют протяжною тоскою, Фаналги вздрогнут, сухо замирая в тон покою. Хрустальным станет тельце, стянув с плечей шинель, Зубов продрог, что звон патеры с кровью агнечей, И был бы рад Романо стать для ненасытных ей, Но боле приглянуться смог им отрок посветлей. Арийцы проложили тут дорогу к краю, Что, солнцем избалованный, зовут Италией, Коль дали им отказ, они прослыли местью, Стремлением вернуть стране покорность черной честью. И не забыть отныне тот испуган глас, Что лился, словно песнь или короткий сказ, О лебеде, что ястреба любви желал, Но лишь остры, как бритвы, когти увидал. Прижат к земле сырой, коей степенно крыт, Почуял ли тепло, сквозь слезны боль и стыд, Отданное с низов приданным сих краёв? Утешился ли ты, о лебедь, жаром тех даров? Иль, будучи повержен и скрещен с песком, Ты знал лишь флейтный вой, в стенаниях рождён, Что слышим был, как будто пеленой сдавим, "Цветов венок и лент," - агнец в бреду решил. Ободран слепо бок, пух липнет ватой к ране, Крыло взметнет перо в ослабшем препираньи, Рваной покров его края камней сдирают, Мольбы глушит песок, пыль веко заполняет. Как странен стал поток событий в краткий час, Клыком полнился рот, ныне течёт атлас. Окончив, ястреб кличет лебедя своим, Тот поддаётся, нёгой забытья томим, Но, плавно опускаясь в темень тишины, Его стягают мысли, полные вины. Сумело сердце мило обернуться злом, Как думать о любви посмел в терроре он? Романо знал ответ, уверенный в своём: "Мил братец, дай совет, забудешь коль о том, Откуда родом ты, как выжить мне потом, Когда умом своим отдашь родной наш дом?" События прошедши в сердце бьют огнём, Разгорячен и взбешен в снег приткнулся лбом, Как в теплое колено, скрытое под тканью, Мерещится ему полное ласки лепетанье: "Грозит английский флот железными ядрами, А на земле его взбешенными конями, Но вмиг сметет и развернет в поклон сего, Армада бравая в бою, побрал бы черт её!" Романо фыркнет онемевшими губами, Подернет с лёгкостью дрожащими плечами, Раздастся в тишине неспешной громкий всхлип, Что славно сух, до боли горек и стыдлив. Пустеет грудь, приятной нёге отдаваясь, От грусти тяжкой неприметно избавляясь. Воспоминаниям о "доме" вдалеке, Ресницы вздрогнут, продлевая путь слезе. Примяты мягкие узоры на земле Печалью, смоченной и собранной в грезе, Где близко все ещё родные телу руки, Заматеревшие работою с разлуки. И жмутся сами по себе колени к торсу, Неужто слепо ждут тепла в морозном солнце? И мысли скрежетом проходятся по коже, Неужто хлад их льдом покрыл, себе пригоже? Морозный ветер кроет шумной колыбелью, Как жаль, что не влечется сердце колкой трелью, Оно в тоске по жарким слуху изливаньям, Тягучим, слишком сладким для отчаянья. Так, будто собственный не слыша горький плач, Явленный тягостным стяженьем неудач, Ловино, ведомый мелодией родной, Вскочит на землю, скрыту белой пеленой. И резко руку вскинет в такт своим виденьям, Теперь опустит к поясу, в уклонах обхождений Очерчивая круг в снегах, ногою всколыхнет Порыв ветров и кротко станет паузы черёд, А далее утонут в вихре все движенья, Забудет в этот миг Романо промедленья, Пусть каждый взмах даётся мышцам гулким жженьем, Он не упустит такт, диктуемый мышленьем. Романо в землю бьёт под музыку пятой И долгожданно повернётся под грезой, Что дальше в танце двое рук связуют миг, Шагает вглубь снегов, как птица не летит. И вспыхнет цветом рощи, славящей рассвет, Воспоминание из чистых детских лет, Подернет душу беглый топот босых ног, Когда внутри бурлило лишь: "Да как он мог?" Солёный бриз, румянцем кроя кожу щёк, Расстреплет прядей карих слаженный поток, Подобно в буре хладному дыханию зимы, Что ветром гладит плавно ровные концы. Зудят малы колени, в беге ступни тянет, Корабль в пристани последних слуг сбирает, Мальчишка лишь страшится не успеть к нему, Кричит: "Постой!" - пока не сбита спесь к сему. В краях глазных его сбирает злобу влага, Главу поднимет вверх неутешимо чадо На палубу, где в подготовке счёт ведут, Найдётся нужный взгляд и ноги не снесут. Ободраны юны ладони о дощечки, Стекает с раны кровь на платие с осечки, И все ж упрямо взгляд медовый смотрит вверх, Волненье видит в тех глазах, хоть ждал лишь смех. Антонио растерян и взбешен не зря, Кто выпустить посмел Романо со двора? Для блага же его не сказано о сходе, Иначе он из жалости остался б на восходе. Юнец все ждёт, когда спустится он изволит, Но трап вдруг резво скидывают в море, И он, не в силах встать, в сердцах вопит: "Посмей вернутся! Пусть тебя съест кит!" Антонио в свету странно блеснет глазами И извиненья сропщет мягкими губами, Пока воспитанник его, сминая ткань, Взрыдает в глас, печали оплатив всю дань. Аккорд минув и руки вытянув прилежно, Романо сгнет колено, кланяясь неспешно, И вдруг струною вытянется к небесам, Скружившись нежно, в сторону сойдёт он сам. И проберет мальчишье тело крупна дрожь, Приставлен локоть, но в снегу не разберешь Партнёра руку, не в виду и силуэт Смаргнет снежинок смрад, того и вовсе нет. Сознание до боли поджимает ребра, Романо размышляет, в страхе замерев. Видения его сливаются от мёда, Увы, мечтам не место слыть в живой среде. Подогнутые ноги, не сыскав опоры, Слипают с тканью снег, как белые оковы, Прошедших дней, топящих в крови кости И шепчущих в мелодии: "Надежду бросьте.." Ловино более не ищет сожаленья, Среди смягчающего сердце поведенья Испанца в были, что за зря огнём пылал, И опалив собой, бесследно вновь пропал. Он точно знал одно, тот ныне путь нейтральный Избрал на ход себе, уж больно тривиальный Сей шаг и не даёт рисковой масти Прикидывал Романо, находясь в военной пасти. В его краю по дням обваливались стены, Крушит война дома, как кремнь морские пены. Пытаются пробиться двое командиров, Желая разве что познать хвалу мундиров. Взгляни на одного, не пряча глаз за картой, Не просто так его зовут хрычом украдкой, Второй войдёт и всколыхнет вопрос, Обсохла ли овсянка на губах всерьёз? Иначе их назвать не позволяет совесть, Есть доля их вины, гласит военна повесть, Когда удастся, может, Густава пробить Тогда вольно и честь отдать, и ружьями трубить. А ныне, позабыв об этих странных двух, Романо грузно согнут и глядит вокруг Скорей в слепой надежде, чем в желаньи зреть "Верни меня домой," - с холодных губ не свесть.