Внутренностями наружу

В этот день Янлин просыпается со звонком будильника, стоящего на столе, все ещё в полусоне доходит до него и отключает, а потом распахивает глаза словно в ужасе, потому что понимает, что что-то не так. Она лихорадочно заправляет выбившиеся пряди за уши, упирается взглядом в стол и обращается в слух, пытаясь понять — что происходит? А происходит ровным счётом ничего, потому что утром этого дня дом четы Дзян ужасающе тих. Обычно с первого этажа слышится ровный, металлический голос диктора новостей, топот в соседней комнате — сестра тоже должна была уже встать и собираться на занятия, а с кухни обычно можно было почувствовать запах пусть и не вкусного, но завтрака. Сейчас дом словно вымер, ни единого шороха, ни единого звука и Янлин бы решила что оглохла за ночь каким-то чудом, но ведь будильник она слышала- Стук. Девочка прижала соединённые в кулак ладони к груди, посильнее сжала губы и выпрямилась, потому что до этого стояла чуть согнув спину. Если скрип за дверью принадлежит матери, желающей увидеть дочь с утра, то «спина деда» может привести её в бешенство. Вот только почему то кулачёк из двух ладоней, прижатый к груди, чувствует как сердце желает вырваться, а в горле стоит ком, мешающий сказать хоть словечко. Янлин страшно и она не понимает почему. В её комнате темнота, подкармливающая её страхи, а за окном тьма ещё более непроглядная, чем тут и это странно, потому что уже половина шестого утра. Биение сердца отдаётся гулом в ушах, губы уже даже не сжаты в полоску, они закусаны, потому что девочка ощущает их дрожь, но не хочет показывать этого. Кто бы ни был за этой дверью, она чувствует — ничего доброго он принести ей он не хочет. Это как когда на тебя смотрит кто то из толпы: ты не знаешь что это за человек, не можешь увидеть его лица потому что кругом их очень много, но ты точно чувствуешь, что на тебя смотрят. На ватных, почти не гнущихся ногах, девочка идёт к двери, хотя ругает себя за это как заправский сапожник, потому что, дура, там враг, а ты идёшь прямо к нему, ещё и так позорно боясь! Мать бы точно была в бешенстве, увидь она эту картину. Но стоит подойти к двери, как Янлин словно кипятком обдает. За ней кто-то рычит. Нет, не за злополучной дверью — за спиной бедной Янлин, готовой заорать так, что все петухи в округе проснуться. Она чувствует холодную капельку пота, стекающую по боку куда-то вниз, к ступне и понимает, что её тело против воли начинает медленно, всем корпусом, поворачиваться, пока нечто обжигает своим дыханием шею похлеще фена, которым сушат волосы в парикмахерской. Она оборачивается с закрытыми глазами, а когда открывает их, то слышит звон будильника и обнаруживает себя во влажной от пота и смятой от ворочанья постели. Сделав глубокий вдох, Янлин накрывает лицо руками, согревая замерзщие пальцы горячим выдохом — просто очередной кошмар, как и несколько ночей назад. Ей не нравятся такие сны и она очень не любит просыпаться в слезах и поту. В такие моменты она себя ненавидит, потому что знает — прими она перед сном таблетки и такого не будет, а её дырявая голова опять про них забыла. В стену тихо скребется сестра, чтобы не получить от матери, но чтобы дать понять Янлин, что пора бы выключить этот чёртов будильник. В доме и так уже проснулись все, теперь Дзян точно уверена в том, что и она тоже проснулась, ведь с кухни тянется запах пресной каши, диктор новостей шелестит что то на заднем фоне, а сестра чуть слышно топотит за стеной. «Всё так, как должно быть» — думает она, собирая спутанные волосы на одной стороне и проводя пальцами между прядок. Так она и стояла: босиком, слишком прямая, словно между лопаток поставили палку, напряжённая и с закрытыми глазами, переводившая дыхание, четырнадцатилетняя девочка, готовившаяся к новому дню. На очередном вдохе-выдохе в дверь постучали и Янлин невольно вздрогнула, вырванная из своей «медитации» она вспомнила обрывок утреннего кошмара. Но тут же, взяв себя в руки, она поспешила влететь в тапочки, чтобы ей потом не влетело за босые ноги, согнать со своего лица остаток сонливости и громко сказав, — «войдите» — принялась делать вид что она давно готовится к занятиям, а не просто стоит посреди комнаты. Если подумать, то что плохого может быть в том, что девочка, ученица всего-то восьмого класса, в шесть утра стоит у себя в комнате и собирается с силами перед новым днем? Любая другая семейная чета сказала бы, что ничего такого. Любой другой семье было бы все равно на такое, а кто-нибудь даже сказал бы, что если уроки начинаются в восемь, то можно ещё и поспать. Но семейство Дзян встряло бы в эти распри, а если говорить точнее встряла бы Мама. Она бы час или два доказывал, что ранний подъем, безвкусная еда, строгое соблюдение школьной формы — всё это мотивирует к учёбе, всё это делает из обезьяны человека и дисциплинирует. «А ещё» — думала малышка Янлин — она откусила бы руку по локоть тому смельчаку, что попробовал бы её перебить, вставить хоть словечко. Дверь отворяется, а на пороге оказывается мама — вся утянутая в привычный элегантный костюм, с аккуратной причёской и идеальным макияжем. Янлин невольно глянула на часы. 6:10 показывал циферблат, а разум девочки показывал красный свет, потому что чувствовал опасность. — Доброе утро, Мама — девочка оторвалась от заправления кровати и повернулась к женщине на пороге, чуть наклонив голову в приветственном кивке. Кажется, женщина была в хорошем расположении духа, потому что не начала с порога ругать одну из дочерей за то, что та ничего не сделала, а ведь уже десять минут как проснулась. Она лёгкой поступью прошлась к дочери, обратила внимание на стол и увидела нетронутые таблетку со стаканом воды. Улыбка не сошла с её лица, но на несколько секунд нахмурились брови. Янлин старалась не смотреть ей в глаза. Руки с аккуратными и остренькими ноготками, покрытые бежевым лаком, по-змеиному вертко и шустро скользнули по лицу девочки, поднимая его и вынуждая смотреть в глаза. Взгляды встретились. Мать улыбалась, дочь давила из себя ответную улыбку. — Конечно доброе, ты помнишь что сегодня за день? — не сказала: прощебетала Мама, а затем, убрав налипщие волосы со лба дочери, «клюнула» её туда. Именно клюнула, потому что такое быстрое и немного болезненное движение слабо тянуло на материнский поцелуй. — Да, проходная олимпиада по биологии. Я помню, Мама. Женщина отошла назад, окинула взглядом комнату, после чего вновь вернулась глазами к дочери. Тонкие, белые руки в цацках взяла в замок на уровне низа живота. — Вот и чудно! Я так жду вашего возвращения, не терпится добавить первое и второе место в ваши олимпиадники! О, может, одна из вас получит золотую грамоту? Тогда можно будет в рамочку, на полку — Женщина говорила и говорила, а Янлин стояла потупив взгляд, стараясь не смотреть ей в глаза. Она знала, что весь этот щебет не конец и должно быть предложение, которое. — Надеюсь, ты понимаешь — ну вот. вот оно. Голос из жизнерадостного из весёлого в миг переменился. Зазвучали сталь, лёд и холод. Янлин все также избегала глаз Матери, но была уверена что с ними тоже произошли метаморфозы. — Что балл «Выше Ожидаемого» не приемлем для нас с тобой? «нас с тобой», вот как в этой семье — крутилась мысль на переферии разума Янлин — называют родительские прихоти. Девочка состроила серьёзную мину и кивнула, все ещё избегая прямого зрительного контакта. Он её пугал. Мама хлопнул в ладоши и со звонким «Что ж!» удалилась из комнаты, закрыв за собой дверь. Судя по звуку шагов — направилась к сестре. Младшая Дзян осела на пол, повернула голову к окну. Сегодня будет серый день, это ясно уже сейчас и дай бог, чтобы не пошёл дождь. Биология. Проблем с ней обычно не было, Янлин даже планировала сдавать её на экзаменах в следующем году. Но две недели назад, когда писалась эта чертова олимпиадная работа, баллы которой могут сыграть роль в аттестате, она допустила несколько ошибок, о которых вспомнила только тогда, когда было уже слишком поздно. Тихий ужас одолел девочку, она поджала под себя ноги и уткнулась носом в колени, почти шёпотом издав звук, похожий на вой. Ей было страшно подумать, _что_ за наказание придумает её Мать, внушающая дочери трепещущий страх и тревогу, если она заняла место ниже второго. Тем временем, пока она была занята невесёлыми мыслями и перебиранием в памяти уже известных способов наказания, зазвенел второй будильник, установленный на случай, если она не встанет по первому. Половина седьмого, теперь то точно пора. В два широких шага Янлин оказалась у стола, щёлкнула по будильнику, вернулась к кровати. Пока занималась приведение её в порядок, думала о том, что нужно настроить себя на позитивный лад. Думала, мол, подумаешь: пара ошибок! Я все равно лучше всех в своём звене знаю биологию, эти ошибки — на этом месте лицо малышки скривилось. Ей претила мысль о том, что она совершила очередную ошибку — они не могли сильно опустить меня. Да, Минчжу ткнёт меня носом и обсмеёт. Да, возможно я буду второй. Но нас двое, второе место не будет чем-то ужасным. «Если только эта выскочка не получила золотую грамоту», проскочила шальная мысль в голове, когда Янлин принимала быстрый утренний душ. Эта мысль поразила её сердце, будто стрелой и от этого она на несколько секунд даже замерла, выпятив глаза в стенку и слегка приоткрыв рот. Но почти сразу как-то истерично провела руками по лицу, смахивая душевую воду, и помотала головой, отгоняя эти мысли от себя. Пару раз похлопала — сильнее чем хотела — себя по щекам и вышла из ванны. Зеркало было слегка запотевшим, но сейчас оно и не требовалось — Янлин быстро обтирала себя махровым полотенцем, мазала лицо кремом, так велела делать мама, Янлин пока, правда, не понимала зачем, но делала. Потому что это сказала Мама. И вот, стоя нагой в своей собственной ванной, её взгляд кое что привлекло. Она подошла к зеркалу, провела лежавшим рядом полотенцем для рук по поверхности, чтобы увидеть свое лицо. Вот уж и правда — малышка. Совсем ещё не девушка, девчонка. Практически полностью безгрудая, худая как жердь и нескладная, будто ломаная палка, толку то от этой идеальной осанки, над которой она так тщательно работала. Она — её Мама. Закусив губу, Янлин отвернулась от зеркала. Оно ей не нужно. Захочет взглянуть в свои глаза — воспользуется сестрой. Хоть на что то она сгодится. Немного раздраженная, обернутая в полотенце, она быстро прошмыгнула в свою комнату, к шкафу и школьной форме. Совершенно некрасивой, но требуемой школой. Расчесывая волосы, Янлин переводила дух. Ей предстоит тяжёлый день, но серость за окном могла быть предвестником чего то хорошего. Хотя бы крупицы этого хорошего. Девочка, уже полностью готовая — одетая, причесанная, взялась за портфель. В специальный отсек полетели мелочи — ключи от дома и успокоительные таблетки, её маленький секрет. Она стащила их из семейной аптечки, пока никто не видел и хранила в маленьком, не привлекающем внимание пузырьке. Глубокий вдох, взгляд на часы. 7:15, время для завтрака. Выдох. Рука тянется к ручке двери. Сейчас она спуститься на первый этаж, поздоровается, позавтракает, будет милой дочерью и примерной сестрой. Так и будет. Её хвостик взметается вверх от широкого шага, который она делает выходя из своей комнаты и устремляясь вниз. Скрип половиц. Едва уловимый — за домом хорошо следят. Это ведь в каком-то смысле тоже часть семьи Дзян и всякий в него входящий должен видеть его безукоризненность, чистоту и идеальность, несмотря на отсутствие прислуги. Малышка не понимала, почему её Мать так помешана на идеальности, почему для неё так важно быть первой и чтобы её дети были первыми. Не понимала, но спорить не смела, явно беря пример с отца. Раз, два, три — Янлин столько раз считала ступеньки, сколько и спускалась по ним. Ровно двадцать штук, одиннадцатую следует переступить, если не хочешь быть обнаруженной раньше времени, это она выяснила давно, несколько месяцев, а может уже и год, назад, когда очень уж хотела съесть то запрещённое на ночь печенье. О последствиях тогда ещё незнания вспоминать не хотелось до сих пор. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Секунды, ступеньки — все это приближает девочку к своей семье, будто бы безжизненной, будто бы совсем безрадостной. Голос диктора утренних новостей, механический и скрипучий, даром что хорошо поставленный, все ближе. Запах водянистой каши. Шелест страниц газеты, которую читает отец, звон сервировки посуды к завтраку. Девятнадцать, двадцать. Гостиная, залитая серым светом из окон, будто бы восковая улыбка отца, поджатые губы сестры, кивок головой. Всё это — изо дня в день, как будто в той книжке, про сурка. «Можно с закрытыми глазами — думает младшая Дзян — идти, улыбаться, кивать, словно по протоптанной дороге. Никто и не заметит разницы.» На самом деле, разницу в поведении, порой казалось малышке, могла видеть только она. Будь то кто угодно из этого дома, если он вёл себя не так, как всегда, то она это видела. Но помимо неё — никто. Может, это говорило о безразличии членов семьи друг к другу. Может, это говорило о лидерском начале в ней, в Янлин, как это однажды объясняли в школе. Малышка опускает голову, когда на её макушку приземляется рука «главы семейства», морщит нос незаметно, желает доброго утра. Кухня выглядит совершенно так же, как и каждый день — стол, сервированный красивой посудой с некрасивой, по мнению Янлин, едой, стулья, расставленные вдоль стола словно в иерархическом порядке, скатерть — дороже, чем могла бы быть. И Мать, уже не стоящая около плиты, а сидящая на своём месте. Точнее, место это папино, но он пока не пришёл. Бросив пустой взгляд на сестру, она видит что та на своём месте и любезно улыбается Матери. Они, вроде даже мило, говорят о чем-то, но уши Янлин словно в воду опушенные — она не слышит ни слова. Садиться на свое место, чуть заметно принюхивается к каше. «Ну и гадость, думает она, хоть бы ложку сахара сюда, что ли.» Сестрицу же кажется все устраивает — в момент, когда она не говорит, то с выраженым удовольствием на лице суёт в рот ложку за ложкой. Семь часов утра, тридцать пять минут, говорят часы. Отец выползает из своего места, своего кресла в зале у камина и встаёт рядом с Мамой в безмолвной просьбе уступить место. Женщина поворачивает голову к своему мужу, улыбается быстро и широко, видно, как ей не хочется вставать с этого места. Диалог тут же превращается в монолиог — Мать встаёт за спину мужу, кладёт свои белые руки ему на плечи, сжимает. Наверное, думает что этого никто не видит, но Янлин видит и её тело напрягается само по себе. Глаза этой женщины маниакально сверкают в противовес глазам отца — его глаз вообще не видно, он не смотрит ни на детей, ни на жену, ни в тарелку. «Он просто смотри, думает младшая дочь, смотрит сквозь. Считает, что так дела его не коснутся.» — Девочки, ну что с лицами? Улыбнитесь, сегодня вы принесёте ещё одно подтверждение вашего превосходства! — Лыбится. Правда, кажется что даже искренне, вот только улыбка словно выверена и высчитана по дюйму. Ложка с кашей отправляется в рот. На лице Матери происходят перемены. –Или вы — пауза, скривление губ. Не в оскал, не в знак неприязни. Скорее, в попытке скрыть презрение от рвущихся наружу слов –Или кто-то думает, что провалил эту олимпиаду? Может быть. — тихие шаги, гибкое движение тела. Тонкие пальцы с утонченными украшениями на них очень аккуратно подкладывают кашу в уже пустую тарелку мужа. –Кто-то из вас боится? Её слова шелестят словно листья, наверное так можно было бы сказать, будь она доброй Персефоной — богиней плодородия. Но пока что она тянет только на Лилит, владычицу преисподней, хозяйку змей, по-этому Янлин думает, что её слова шелестят словно гремучая змея пытается говорить по-человечески. Разумеется, она боялась и, разумеется, сказала что ей ни капельки её страшно. Может, это вышло слишком громко, потому что отец поднял голову. Совсем чуть-чуть, будто бы и вовсе не поднимал, вот только его глаза, такие твёрдые, но какие-то оленьи, молящие, уперлись в её и тут уж она едва не заплакала. Но порыв этот быстро подавила, надеясь что никто не заметил. –Вот и чудно! — с боем часов оповестила Мать таким тоном, словно хотела заставить думать так вообще всех в этом доме. Семь часов утра, сорок восемь минут. Пора выходить. Стук стульев, словно полный синхрон у них, сестёр, в крови. Вот только как обычно Минчжу элегантно, будто настоящая леди, а не четырнадцатилетка, встаёт, поправляет свою юбку, задвигает стул, кивает матери с отцам, улыбается. Без единой запиночки, как будто у неё механизм в позвоночнике, не дающий осечек. А малышка Янлин путается в ногах и ножках стула, создавая лишний шум в комнате. Мама хмуриться, не глядя на дочь. Сестра ухмыляться. Отца словно бы и нет тут вовсе. Рука, которую ещё вчера терзали зубы, почему то зачесалась. Это нервное, это уже привычка, потому что даже сейчас — совсем немного стресса, а уже хочется вгрызться в собственную плоть. Но малышка давит в себе желание хотя бы почесать руку, думая, что займётся этим потом, например в школьном туалете. А коридор, ведущий к входной двери, словно поддакивает. Будто смеётся над ней, мол, вот, посмотрите. Опять идёт позориться. –Кривоножка и нюня –почти ласково, (если Минчжу вообще знает что такое ласка) говорит сестра, пока они обуваются, явно припоминая заминку в столовой. Янлин сжимает зубы, чуть ли не прокусывая щеку. Достала, как же она достала. Вдох-выдох. Рука все так же зудит, мешая. Это пройдёт. Переступая порог своего дома, выходя на улицу, сестры поворачиваются, склоняются в прощальном поклоне и уходят в новый день. Часы бьют семь часов утра пятьдесят минут и малышка Янлин уверена, что с хлопком двери, стирающим с глаз вид дома изнутри, с лица Матери стирается улыбка. Она в этом уверена, потому что секунда в секунду такое же происходит и с Минчжу да и, наверное, с ней самой. Дом отдаляется, обращая одни страхи и переживания в другие. Но никому до этого нет дела, а бесстрастное лицо Минчжу, до того белое, что больше походит на призрака, смотрит куда угодно, но не на сестру.