И всё-таки были и другие, куда более неприглядные ночи, когда мы с ним возились, полураздетые, в слабом свете, сочившемся из ванной; без очков вокруг всё плыло, дрожало разводами: руками по телу, грубо, быстро, на полу пенится опрокинутое пиво — прикольно, да и ничего, в общем, страшного, когда оно на самом деле происходит, стоит того, когда вдруг резко втянешь воздух, закатишь глаза и обо всём позабудешь.
Вот такая гейская муть, а им лет 14, если не меньше. Вообще в литературе много такого, но это чисто моё любимое». Сабуров прокашлялся, и снова смущённо, размял шею, лишь бы не выдать несуществующему зрителю свой интерес. Мол, ничего такого. Просто Лёха… он такой, ну, с ебанцой. Может он для прикола это всё написал, чтобы Нурлану специально на глаза попалось. Розыгрыш, так сказать. «Не хочу показаться сопливой девчонкой, но вот если вдруг я сижу и перечитываю это в будущем, маленькое обращение: Если ты, Лёх, всё ещё одинокий обдроченый носок — не вскрывайся, пожалуйста, успокойся и подрочи, а если ты не одинокий, и вы с Нурланом волшебным образом сосёте друг другу хуи, то пожалуйста, вскройся, потому что я тебе завидую». «А если это вдруг читает Нурлан…» Тут Сабуров взбодрился, вчитываясь в корявый почерк. Сердце забилось быстрее. Лёша что, реально предвидел это? Предусмотрел. «то… так, во-первых, БЛЯ. А во-вторых, друг, мне очень жаль. Реально. Пиздецки жаль, Нурлан. Веришь, не специально хер на тебя встает… А если серьёзно, то мне правда жаль.«Они были сладки и томительны, эти бессонные ночи. Он сидел больной в креслах. Я при нем. Сон не смел касаться очей моих. Он безмолвно и невольно, казалось, уважал святыню ночного бдения. Мне было так сладко сидеть возле него, глядеть на него. Уже две ночи как мы говорили друг другу: ты. Как ближе после этого он стал ко мне! Он сидел всё тот же кроткий, тихий, покорный. Боже, с какою радостью, с каким бы веселием я принял бы на себя его болезнь, и если бы моя смерть могла возвратить его к здоровью, с какою готовностью я бы кинулся тогда к ней».
Он его любил. Сhange my mind». — Слушай, — сказал Лёша, словно нарочно громко хрустя сухариками. — Чего, — лениво отозвался Нурлан. — Тебе не кажется, что это как-то по-пидорски? — спросил он. Нурлан едва ли не вздрогнул, услышав это от друга, посмотрел на кривоносого с недоумением. — Ты о чём? — Ну, — замялся он, а затем будничным тоном продолжил. — Ну вот единственный выходной, а мы сидим смотрим фильмы. Типа вдвоём. «Немного волнуюсь. В конце концов не всегда же мы так будем. Ясное дело, у него девчонка появится, и тогда, наверное, мне съехать придётся. Не будем же мы жить вместе и дальше? Да и мне кажется он уже что-то подозревает. Например, мы фильмы смотрим вдвоем. В единственный выходной. Я, конечно, иногда поддерживаю образ натурала, дружу с Леной, она одна про мою ситуацию знает, ну и помогает, чем может, иногда притворяется, что я типа в неё влюблён, а она типа вся такая неприступная и меня отшивает… Мы как-то целовались с ней, попробовали петтинг, чтобы точно понять, нормальный ли я. Будто сестру засосал, честное слово». — Ну нет, — сказал Сабуров как-то строго. — Не по-пидорски. Нормально. — Мне так-то похер, — сказал Лёша. — Просто вдруг тебе кажется… — Ага, давай смотри, не отвлекайся, пидор, — со смешком перебил друга Нурлан, отпив пива. «Не знаю. Он обычный вроде, но мягкий в последнее время какой-то. Раньше я еле держался, чтобы не назвать его папочкой, а сейчас сам трахнуть его захотел. Может случилось что? Надеюсь, у него там на личном всё в порядке, и никакая сука не делает из него половую тряпку. У красивых женщин над Нурланом слишком много власти. Например, он на первом курсе встречался с Дианой. Любил еë очень, это было так заметно, что я тоже стал еë любить. Ты что, натурал? Би? — спросишь ты. Нет-нет, говорю ж, чистый гей. Как человека любить стал, об этом речь. Соль в том, что она делала из Нурлана вечно счастливого щенка, и я был ей за это благодарен. Он разговаривать стал больше, и наша остывшая дружба снова начала оживать. Он делился со мной всем: подробностями, желаниями. Ему иногда было некуда девать эмоции, и он выплëскивал их на меня: толкался, без повода хлопал по плечу, постоянно нуждался в разговорах, — мне пиздец это нравилось. Хоть по ночам меня часто колотило, когда я думал о них с Дианой, я тогда будто куриную кость глотнул, а та застряла поперëк горла, но я сделать ничего не мог. Наверное, я все-таки мазохист, если дело касается Нурлана. Я буквально согласен умереть от его рук, и в какой-то степени этого хочу. Так вот, они когда расстались, Нурик будто выключился. Не убивался, конечно, но и счастливым щенком не был. Просто его будто обратно откинуло во времена до Дианы». — За что? — спросил Лёша, сидя за компьютером, когда Нурлан дал ему подзатыльник. — Просил не брать мою чашку. — Вообще-то, — развернулся на стуле Лёша, осуждающе глядя на Сабурова. — Ты вчера посуду не помыл. Беру что есть. — Мне поебать. Я только с неё пить могу, остальные на глоток меньше, это бесит пиздец. Нурлан взял свою чашку с чужим какао и, под Лёшины обзывательства и маты, пошёл в свою комнату. «Кстати, недавно вот узнал, что Фредерико Гарсия Лорк был влюблен в Сальвадора Дали, но тот, говорят, его как друга любил. Изучил я, значится, этот вопрос, и у меня встал вопрос. Что? Как друга любил, говоришь? Серьезно? Ты видел, как Дали о нем писал?«Передо мною явились, как поэтическое чудо, его чистота и его грубость, его плоть и его прах…»
Или вот:«Всякий раз, когда я взываю из глубин моего одиночества к моему мозгу, и в нем восстает гениальная идея, к моей кисти, и она, подобно архангелу, творит чудо, делая мазок, я всегда слышу голос, хриплый и сладостно задыхающийся, — голос Лорки, который возглашает мне: Ole».
Я один вижу здесь голубой подвох? Не один же? Или, я вот это пишу, и выставляю себя полным придурком, потому что вдруг раньше просто больше нежности было? Имеется в виду, друга можно было «страстно любить» и это значило бы просто «мой кореш». Бля, опять буду думать полночи, сам себе жизнь порчу, класс, Лёша, спокойной ночи, пидрила ты несчастный». — Так ты поможешь? — С чем? — Со стояком. Лёша аж вздрогнул. Нурлан сдержал смех. Чужое выражение лица кричало что-то вроде: «Ты серьёзно? Ты сказал помочь? Ты сказал стояк? Мне? Тебе? Не шутишь?». — Блять, Лёш, мы договорились отдраить дом на выходных, — сказал тот. — Внимание — выходной. — Иду, — облегчённо и разочарованно. «Есть такая тема с голубями, иногда самцы путаются и ебут других самцов. Чисто случайно. Им вроде бы нормально, но я вот несколько раз думал о том, что даже если Нурлан будет обдолбанным, накуренным, пьяным, хоть голубем, блять, то меня с девчонкой ни за что не спутает. Я ебать мощный, и на тело, и на лицо. Но если подумать… если бы мог становиться девчонкой, как Кёртис в «отбросах», то я бы стал и точно переспал бы с Нурланом. Бля, стал бы девчонкой на всю жизнь, за возможность ебаться с этим парнем». — Отжарю, хочешь? — Что? — спросил Лёша. Нурлан сидел на кухне, за столом, готовил, читал. Это вырвалось случайно. Просто сейчас, после того, как Сабуров узнал о чужой ориентации и чужих мыслях насчёт его члена и рук (члена и рук, да, Лёша по ним просто течёт), Нурлану было очень тяжело сдерживаться, чтобы не подъебывать лучшего друга. — Я говорю, картошку жарю, хочешь? — А… — а затем Щербаков прокашлялся. — А… нет, я на работе поел. «Я когда-нибудь закончусь. Сожгу себя вместе с этим дневником. Точнее, у меня задымится член, я загорюсь, тогда сгорит дом и все мои вещи, включая этот сопливый мыслесборник малолетней чувствительной школьницы». — Нурлан, — позвал Лёша. — Чего. — Давай завтра не пойдём никуда. — И что будем делать? — спросил Сабуров. — Завтра? Спать. Сегодня — пить. — Хочешь напиться так, чтобы день отсыпаться? Или ты хочешь меня пьяного в зад трахнуть, чтобы я весь следующий день не смог ходить? — Второе. — Окей. Лёша посмеялся, немного нервно, типа «классная шутка, у меня гей-паника, но шутка классная». Но Нурлан не смеялся нарочно, делал вид, что пиздецки занят книгой. — Что читаешь? — «Тайную Историю». — Интересно? — Да. — А до чего дошёл? — спросил тот, сев напротив, укусив яблоко. — А ты читал что ли? — оторвался от книги Нурлан. Лёша посмеялся, и перед тем как ответить, отправил кусочки яблока за щёку. — Я? Бля, я выгляжу так, будто читаю? — Тогда нахуй спрашиваешь? — Просто. Мы давно нормально не разговаривали. «Сериал недавно посмотрел — «Ганнибал». Там эта вся тема очень тонко передана. Уилл и Лектер, конечно, не ебались, но не раз проскальзывало, что они друг друга любят. Читал я как-то по ним фанфики. Да, бля, читал фанфики, и что ты мне сделаешь? Так вот. Было бы классно быть в фанфике, много думаю об этом, у меня тогда определённо были бы шансы. Сам даже думал написать, но пиздец, я-то знаю, что у меня с Нуриком ничего не выйдет, и мне даже писать обратное трудно. Зато я вот это писать могу. Наверное, когда сяду перечитывать, стыдно будет пиздец, но сейчас не стыдно. Нравится такое писать. Я извращенец, получается?» Вечером Лёша сходил в магазин, притащил выпивки, и глаза его горели так, будто он не напиться, а реально ебаться с ним собирается. Но не собирается. Это Нурлан знал из его последней дневниковой записи: «Я хочу, но как бы бля, я даже не дрочу на него, потому что уважаю, думаешь, смогу его пьяным взять? Внимание — Я ОТШИВАЮ ЕГО ВО СНЕ. Я не могу переспать с ним даже подсознательно, в вымышленном мире, Карл. Так что в реальности не решусь тем более. Господи, у меня есть мозг, я точно не проебусь и не поебусь. Максимум поцелуи… Только если действительно буду убеждён в том, что он в хламину… И всё… Бля… Хочу поцеловать его… Пить буду мало. Я просто обязан пить мало. Нужно держать себя в руках». Подобное читать было всегда как-то интимно. Нурлану даже отчасти нравились всякие размышления Лёши о том, как же тяжело «смотреть, но не трогать». Сабуров сразу чувствовал себя каким-то мачо, тело которого каждый был бы не против облизать. Знаете, льстило. Томило. Хотелось. Лёша уходил на работу, а Нурлан читал новые записи, замирая на время от глупых «хочу, чтобы он задушил меня бёдрами» и «папочка сегодня меня отчитал за… (вставьте любой проëб Лëхи по любым бытовым вещам)». Сабуров сидел прямо на полу, у чужого стола, у раскрытой сумки, и чувствовал себя полным мудаком, потому что лезет в личное друга опять. Снова. Регулярно. Проверяя, что изменилось, как прошёл его день. Что он думает о Нурлане сегодня. Просто было немного грустно от того, что Лёша ему за всё это время ни намёка не сделал, ничего не рассказал, ещё и тупым притворялся. Может, если бы Нурлан сразу взглянул на Щербакова с этой точки зрения, может быть, он что-то бы предпринял. А сейчас это словно гром среди ясного неба. Сабуров к этим фактам ебать как был не готов. С другой стороны, Нурлан не был против сделать шаг. Он, конечно, понимал, что поступает не очень красиво, что это неправильно, и вообще он мудак, но Лёша был его лучшим другом. Господи, ну и что, что они поцелуются пьяными? Нурлану две минутки, а Лёша на полжизни запомнит. Может ему даже легче это всё переживать станет. И не было в этом ничего страшного. «Нурик как-то рассказывал, что в его городе с этим был пиздец. Гей — это типа хуже животного, и сам он долго этого придерживался. Со временем, говорит, начал относиться к этому нормально, но иногда он такие вещи говорит… В шутку, конечно, я понимаю. Но меня задевает, будто обо мне только. Это мне кстати напомнило, Филипп Орлеанский (называли его Месье, считался первым геем Франции), брат жесткого гомофоба Людовика Четырнадцатого, по мальчикам был, в платьях щеголял и прочее. Людовик хотел на геев репрессий наслать, но министры останавливали его вопросом: «Да, но Месье?». Шевалье де Лоррен был фаворитом Филиппа. Людовик того любовника Филиппа, конечно, ненавидел, отсылал там, в тюрьму сажал, но всë равно в конце концов возвращал обратно, любил Филиппа очень, брат, все дела… Я вот думаю, если мои родители узнают о том, что я гей, у меня больше не будет родителей. Уровень их гомофобности — где-то 100 Людовиков Четырнадцатых из 10, и никакая родственная привязанность и любовь не спасёт. Наверное, мне всë-таки придется найти девушку. Не хочется. Не потому, что я не хочу быть несчастным, а потому что не хочу сделать несчастной девушку. А вообще с девушками я могу, у меня встает, я кончаю, как говорится всë работает, но это бля совсем другое. Вот, например, если я к Нурлану очень близко подойду — сто процентов встанет. Да и если просто подумаю, как мы с ним, ну не знаю, застреваем в шкафу… В общем, мой солдат готов в бой. С девчонкой так не будет, там обязательно нужен контекст, много всяких манипуляций. Зачем я это пишу? Хуй знает. Просто так». Они включили сериал. В последнее время постоянно смотрели «Как я встретил вашу маму», почти каждый день, на кухне за едой. Обычный ритуал, иногда без него кусок в горло не лез. Но сегодня они сидели в комнате Нурлана, потому что она была довольно удобной, да и ноутбук был его, так что почему бы и нет. Щербаков сидел на кровати, медленно попивая пиво, а Нурлан пил банальное виски, разбавленное соком. Из закусок были пицца и суши — от первого спустя серию почти ничего не осталось. «Бесит меня эта тема с противоположностями, знаешь? Мол, мы с самого начала неполноценны, а твоя «вторая половинка» тебя дополняет. Бред. Мне Нурик из-за многого нравится, например, он шнурки от худи за воротник заправляет (кстати, думаю, это потому что он когда лицо моет, наклоняется над раковиной, эти шнурки лезут в воду, и это бесит… — это только теория). Но больше всего меня привлекло и до сих пор привлекает то, что мы с ним похожи. Пиздец как. Почитал я на эту темку немного, и виноват в этой ебале Платон (тоже мальчиков любил, но это как-нибудь в другой раз расскажу). Миф у него есть, мол, люди были парными (типа сросшимися), боги их поделили, и те всю жизнь ищутся, противоположные друг другу. Там эта хуйня ещë с гармонией и прочее… Не важно, просто я с ним не согласен. Харитонов вот меня понимает. Значится, он кое-что написал, запало мне в душу, сначала я испытывал какой-то испанский стыд за эти строчки, но потом как-то… не важно, в общем:«Послышалось, как открывают дверь, и вошел я. Я подошел ко мне, мы обнялись сухими осторожными телами, боясь быть слишком горячими и налезть друг на друга, такие близкие люди, знающие друг про друга всё, настоящие любовники. У нас с ним было общее детство. Только не может быть детей».
В одной статье вычитал собственную мысль об этом отрывке, она так хорошо сформирована, что приведу прям цитатой:«Я люблю тебя не потому, что ты противоположен мне и дополняешь меня до целого, а потому что ты — ровно такой же, как я. В некотором роде ты и есть я».
Ты скажешь, что мы с Нурланом разной национальности, бла-бла-бла, он высокий, красивый, НЕ гей, я люблю его, а он меня нет — окей, это в левом углу ринга. В правом: нам нравится одно и то же, у нас похожие взгляды на жизнь, интересы, мы ходим в определенном настроении в одно и то же время, и, бывает, нам снятся одни и те же сны. Деритесь». Они и правда похожи. Иногда оба, нервные до жути, идут гулять ночью, пиздятся с борзыми ребятами, просто потому что день был тяжелый, звезды так сошлись, хотелось почесать кулаки о наждак чужих лиц. И тут случается вот что: они берутся за руки, обнимаются, манерничают. Провоцируют. Ребята с бутылками, не молодые, не старые, клюют, наживку заглатывают, доëбываются, и начинается драка. Нурлан вечно думал, что такие прогулки Лëше нравились именно из-за драк, из-за возможности выпустить пар, будто у них свой собственный бойцовский клуб, Лëша — заебавшийся Нортон, Нурлан — его безумный Тайлер. Но одна из начальных записей говорит немного о другом: «Мне нравится гулять с ним. Люблю пиздить гомофобов с ним на пару, доставляет. Но больше всего я люблю возможность взяться за руки, возможность недолго обниматься, прижиматься друг к другу телами, не бояться, что Нурлан примет это за что-то другое, потому что это просто игра. Ну и пиздить гомофобов мне тоже нравится, не буду отрицать. Может, кто-то, нами отпизженный, задумается, и — оп — одним гомофобом меньше. Ну не чудо ли?». Когда глаза уже не могли фокусироваться на одной точке, а Лёша снова засмеялся с очередной сцены в сериале, Сабуров громко вздохнул. Нарочно. Привлёк внимание. — Я поплыл, — сказал он. — Серьёзно? Нурлан посмеялся, утвердительно угукнул. — Тебя не тошнит? — заботливо спросил Лёша. — Нет. — Голова не болит? — Не-а. — Может тогда спать? — Нет. — Ладно, — сказал Лёша, снова отвернувшись к небольшому экрану. — Если плохо будет, скажи. «Мне немного некомфортно об этом писать, но губы у него ахуенные. В целом рот красивый. Мне нравится его передний клык, иногда представляю, что он меня кусает, и этот единственный зуб заходит в кожу глубже остальных. Ох, блять. Мне нравится его рот. И не так, что я сейчас типа на отсосы и минеты намекаю, нет, просто моя хлеборезка выглядит жутко, понятия не имею, кому захочется меня целовать. Нурлана целовать просто так хочется. Хотя Лена сказала, что вообще поебать и нормально я выгляжу. Ну да. Не ей же с этим жить, правильно? Я вообще думаю, что в конце концов я буду один, просто потому что у меня стрёмный рот. Почему из всех сперматозоидов в гонке выиграл именно я? Ебаный урод. А нет. Я даже не ëбаный. Вот настолько урод». — Лёх, — позвал Нурлан. — А. — Хуй на, — посмеялся он. — Вопрос встал. — Ну. — Ты с мужиком когда-нибудь целовался? И было видно даже невооруженным взглядом, что чужое тело от вопроса напряглось, застыла спина, занервничали пальцы, ногтями дёргая плед. — Нет, — сказал Лёша. — А ты? Нурлан задумался. Пожал плечами как-то неопределённо, неловко. — Где-то раза два, — вспомнил он. Щербаков выдал нервный смешок, смотрел в экран невидящим взглядом. — И как? — спросил он, а затем уточнил: — Ну типа, во сколько лет и в каких обстоятельствах? — Первый раз, наверное, лет в тринадцать, — задумчиво произнёс Нурлан. — Просто интересно было. Друг с любопытством перевёл на него взгляд, Сабуров продолжил: — Во второй раз банально играли в бутылочку, это где-то постарше, первый курс, вроде того. — С чего вдруг ты мне об этом сказал? — неуверенно спросил Лёша. — Просто, — пожал плечами Нурлан. — Просто сказал. Затем, спустя недолгое, но жутко неловкое молчание, добавил: — Ты смотришь на меня. А потом: — В смысле на губы. Лёша сглотнул. — Так я тренируюсь. Типа по губам читать. Спецназовская тема. Нурлан согласно промычал. — Клёво. Лёша сматернулся, сказал, что из-за Нурлана всё прослушал, потянулся к ноутбуку, немного отмотав назад. Сабуров же, в свою очередь, допил разбавленный виски из стакана, стоило Лёше сесть на место, опустил широкую ладонь на чужой затылок, без всякого стеснения наклонился, прижался к губам друга. Сначала Нурлан правда сомневался, но окончательное решение принял алкоголь. Лёша же хочет. У Сабурова нет никаких сложностей, чтобы просто дать. Друг не шевелился, застыл, приоткрыл рот послушно, податливо, смотрел из-под ресниц, полуприкрытых век, словно засыпал. Лёша сопел носом шумно, грудь вздымалась часто, неритмично, едва тряслась на выдохах. Что он напишет на этот раз? Боже, о чём Нурлан думает? Он сейчас без всякого разрешения, без всякого предупреждения, целовал лучшего друга и думал лишь о том, что об этом напишет Леша? Вот это самоотдача. Пиздатый друг. Друг года. Ебать не встать, конечно. Сабуров отстранился, между ними повис влажный звук поцелуя, сериал продолжал играть, озвучка от Кураж-Бомбея путала, и Нурлан так и не понял, кто из персонажей сейчас говорил. Лëша был словно неуклюжий подросток после первого поцелуя — мялся, ломался, не знал, что сказать. Тогда Нурлан поцеловал его снова. Приоткрыл чужие губы своими, напористо, мягко гладил его языком, и в ответ получал лишь сбитое дыхание, оцепеневшее тело. Друг разорвал поцелуй, не отстраняясь от лица, смотрел на нурлановы губы, не дышал. О чëм думал Нурлан? А Нурлан думал о том, как его вставило лишь от того, что Лëша опьянел. Нурлану нужны были минута и поцелуй в губы, чтобы вызвать в чужом теле такую реакцию. Он представить не мог, что сейчас чувствовал друг, но быть причиной краски на чужом лице, трепета груди, неровного дыхания Нравилось. «Теперь я понимаю строки Платона:«Душу свою на губах я почувствовал, друга целуя: Бедная, верно, пришла, чтоб перелиться в него».
Агатону (своему возлюбленному).
Я думаю, я очень удивлëн тому, что Нурлан целовался с парнями. Причëм не один раз, а два! Д в а… Я за свои двадцать лет с парнем ни разу не целовался. А он два раза. Он даже не гей, — бля, Бог, что за дела? Вчера мы целовались. Знаешь, что потом случилось? Я ляпнул: «бог любит троицу?», и Нурик посмеялся. И всë. Не заехал по лицу, не отшутился, а просто поржал, выпил, и мы продолжили смотреть сериал. Вообще не помню, что там происходило, потому что мне приходилось думать о похоронах, дохлых зверях и дерьме, потому что у меня (бля) встал. Меня предал мой же хуй. Я в глаза Нурлану теперь смотреть не могу. Если он заметил — это пиздец. Полнейший. Тотальный. Мне кажется, если бы неловкость была бы человеком, то она выглядела бы как я на следующий день после поцелуя с Нурланом. Я вот сейчас об этом пишу и вообще не верю, что это произошло. Я ëбнулся. Надо провериться». Лëха не то, чтобы его избегал, просто немного тупил. Они по-прежнему подъебывали друг друга на кухне, и когда за ужином смотрели очередную серию «Как я встретил вашу маму», Щербаков, кажется, не дышал. Об этом он позже писал в дневнике, цитировал Маяковского: «тревожный, но спокойный наружно». Нурлан же снова лежал без сна, томимый властью над чувствами друга. Казалось сначала, что он просто пытался утолить своë любопытство, но почувствовав волнение Лëши, Сабуров словно его перенял. Перенял вместе с желанием сделать своим. «Он и так уже мой», — думал Нурлан. Но внутри что-то металось, ни о чем другом мыслить не выходило, он и не заметил, как зациклился на одном человеке, будто одержимый. Влюбленный. Вот блять. «Про Дантеса знаешь? Который с Пушкиным дуэлился. Недавно прочел, что о нем друг говорил, Князь Александр Васильевич Трубецкой:«За Дантесом водились шалости, но совершенно невинные и свойственные молодёжи, кроме одной, о которой мы, впрочем, узнали гораздо позже. Не знаю, как сказать… В то время в высшем обществе было развито бугрство (гомосексуальные связи). Судя по тому, что Дантес постоянно ухаживал за дамами, надо полагать, что в сношениях с Геккереном он играл только пассивную роль».
Я тут о дуэли читал, потому что мне Тамби сказал, что Пушкин это Дюма. Я за ночь столько об этом статей перерыл, ну и наткнулся на инфу о Дантесе. Я бы ещë хотел написать, но даже не знаю, для чего. Про Цветаеву, например, или про Лермонтова, и про Дмитрия Кузьмина, но позже, как будет настроение». Нурлан лениво поднялся с постели, вышел из комнаты, нарочно шумно закрыв дверь. Он чувствовал нервозность, какую-то неправильность. Он не должен был делать этого, обязан был пустить всë на самотек, оставить всë как было. Он не должен был вообще брать чужое в руки, не должен был читать, не должен был возвращаться каждый день к чужим записям, пока их автор был на работе. Нурлану захотелось выкурить сигарету, и пока он это делал, понял, что ему не нравится курить. Хозяйка квартиры, к слову, курить в помещении запретила строго-настрого, но Сабуров всë равно периодически делал это на кухне. «Так вот. У Лермонтова есть стихотворение, называется «Разлука». Я его заметил только потому, что посвящен был его другу Сабурову. Правда Михаилу, но неважно. Мой Сабуров лучше. Мне кажется, они дружили только из-за одинаковых имен, потому что сам Лермонтов считал Сабурова высокомерным, резким в суждениях и несдержанным в высказываниях, а дружбу с ним описывал как «бессмысленная» и «мучительная». Так или иначе, стих мне нравится не поэтому. Я до странного проецирую его на себя, на нас. Знаю наизусть.Я виноват перед тобою, Цены услуг твоих не знал. Слезами горькими, тоскою Я о прощенье умолял, Готов был, ставши на колени, Проступком называть мечты, — Мои мучительные пени Бессмысленно отвергнул ты. Зачем так рано, так ужасно Я должен был узнать людей И счастьем жертвовать напрасно Холодной гордости твоей?.. Свершилось! Вечную разлуку Трепеща вижу пред собой… Ледя́ную встречаю руку Моей пылающей рукой. Желаю, чтоб воспоминанье В чужих людя́х, в чужой стране Не принесло тебе страданье При сожаленье обо мне…».
Нурлан выкинул окурок в окно, надеясь, что не попал в чью-то постиранную одежду, а затем поплëлся обратно в комнату, ощущая прилив жара от выпитого кофе. Ручка двери не поддалась, не поддалась и дверь. Бля. Он снова толкнул дверь, снова подëргал ручку, но еë безбожно заклинило. — Бля, — задокументировал Нурлан вслух. Снова дернул, снова был послан вселенной нахуй. Постучался в соседнюю дверь, приоткрыл, застав Лешу за столом, пишущего, думающего. — Что такое? — спросил Щербаков, обернувшись. — Горим? — Нет, — сказал Нурлан. — Ручку заклинило. Не могу в комнату попасть. — Сейчас гляну. Он встал, закрыл блокнот оставив внутри ручку, пошел на встречу, вышел из комнаты, попытался открыть чужую дверь. — Открутим? — спросил Сабуров. — Где ты видишь шурупы? — спросил Леша. — Слесаря может позовем? — Два ночи, Лëш. Щербаков обернулся. Сонный, лохматый, приятно теплый на вид. — Ложись у меня, — предложил он, а затем добавил: — Я всë равно спать не хочу. Часов в шесть хозяйке дома позвоним, позовем мастера. Нурлан помолчал. Лëша неловко отвёл взгляд, неуверенно обошел друга, вернулся за стол в своей комнате. Блять. Он геройствовать собирается? Уступить свою кровать? Сам не будет спать? Лëша уставал на работе, был барменом, часто тащил в дом текилу или водку, покупал продукты, готовил. Нурлану деньги родители отсылали, и стипендия у него была повышенная. А не спать будет Щербаков? Сабуров нервно подëргал ручку двери снова, а затем ударил, пнул дверь, тяжело вздохнул. В комнате у Лëши прохладно, открыто окно, кровать его мятая, в беспорядке, словно он только встал — Нурлан может представить, как он беспокойно думал о чем-то ахуенно-неважном и вскочил немедленно записать, пока мысль не остыла. Нурлан сел, обнял себя чужим одеялом. Пахло Щербаковым, всë и везде, до странности приятное явление. В тишине была слышна возня ручки и чужое сопение носом — у Лëши всегда было трудное дыхание. — Можешь выключить свет, мне лампы достаточно, — сказал Леша. — Что ты пишешь? — тихо спросил Нурлан. Привстал. Выключил свет. — Да так, всякое, — ответил тот. — Задание по философии. — Неужели сам? — усмехнулся парень. — Не списываешь? — Я помню кое-что с последней пары, пока что не списываю. — Пока что? — Пока что. Молчать сейчас было приятно. Не было желания немедленно заполнить тишину разговором о неважном. Но лечь и уснуть Нурлан не мог, мог лишь смотреть в чужую спину, ждать, прислушиваться к каждому шороху, который издавал друг. Лëша думал, наверное, что притворяться глупым качком — безопасно. То бишь никто и не предположит о том, что он желает оседлать своего друга. Нурлану за это было обидно. Он ощутил потребность, желание не играть по его правилам. — Лëш, — позвал Сабуров. — М? — Cubitum eamus? Фраза Фрэнсиса из «Тайной Истории», которую Леша не мог не знать. Означает откровенное: «Пойдëм возляжем?», было сказано Абернати при встрече с главным героем — Ричардом. Лëша все гейские моменты в прочитанных книгах знает, это же Лëша. — Что? — спустя затянувшееся молчание спросил Щербаков. Так было и в книге, только спросил Ричард. Правда Фрэнсис тогда не повторил этой фразы на латинском. А Нурлан повторил. Тише, заметив, как собственный голос стал ниже: — Cubitum eamus? Снова тишина. Долгая, томительная, напряженная. — Это на казахском? Сабуров беззвучно посмеялся. «Испытываю дикое сексуальное давление, когда он говорит с утра. Да в целом, когда он просто говорит. Голос у него красивый, жаль на бумаге не покажешь, но если описать: низкий, рычащий, но мягкий, а спросонья ещë и хриплый. Когда он говорит двусмысленные вещи, он будто специально делает голос нежнее. Хочу услышать его, когда он возбужден, это меня, наверное, убьет. Думаю, это и есть моя пята. Криптонит. Игла. С ним нужно всë время держать включенный диктофон, а потом слушать перед сном, представлять. Хотя будь у меня на это смелость, я бы обдрочился. Я предлагал ему записывать аудиокниги, но он сказал, «делать ему нечего». Жаль. Я бы послушал его голосом все свои любимые моменты любимых книг. Как бы звучал его голосом Тео Декер? А Фрэнсис Абернати? Боже, второе наверное просто адская смесь. Кончу без рук». — Может нахуй философию? — спросил Нурлан. — Пойдëм спать? — Нет, я не хочу. — Думаешь, не поместимся? — Не думаю. Знаю. Лëша снова принялся писать. Нурлан хотел знать, что именно, какие слова выходят из-под ручки, но пока курил, обещал себе больше не лезть. Это личное. Желание узнать похоже на ломку. А ломка это за наркотики. Наркотики — вред. Он и так многое себе позволил. Любопытно? Иди нахуй или узнавай напрямую. Стань его блядским дневником сам, если ты так жить без этого не можешь. — Теперь боишься меня? — спросил Сабуров. Недолгое молчание. Ответный вопрос: — Почему я должен тебя бояться? — Я засосал тебя недавно, — напомнил Нурлан. — Теперь ты от меня бегаешь. — Это ведь ничего не значило, — парировал Лëша. — Бегать смысла не вижу. Это прозвучало не грубо, но с лëгким тоном обиды. Нурлан думал перебить, влепить своë «значило», но было боязно. — Тогда ложись. Лëша не ответил. По бумаге снова поехала ручка, за окном шумел поток машин, громко проехал мотоцикл. Нурлан поднялся, чужая спина напряглась, но не сдвинулась с места. Сабуров обошел друга, потянулся к окну, закрыл его. И стало совсем глухо. «Вырезки из статьи. (Спонсор — Лена. Вручила со словами: «изучай себе подобных, Лëшка, надеюсь, ты перестанешь комплексовать». Спасибо ей за это).20-летний Н.Г. Чернышевский писал в дневнике: «… Я знаю, что я легко увлекаюсь и к мужчинам, а ведь к девушкам или вообще к женщинам мне не случалось никогда увлекаться (я говорю это в хорошем смысле, потому что если от физического настроения чувствую себя неспокойно, это не от лица, а от пола, и этого я стыжусь)…».
Толстой в дневнике:«В мужчин я очень часто влюблялся… Для меня главный признак любви есть страх оскорбить или просто не понравиться любимому предмету, просто страх. Я влюблялся в мужчин, прежде чем имел понятие о возможности педрастии; но и узнавши, никогда мысль о возможности соития не входила мне в голову». Перечисляя свои детские и юношеские влюбленности в мужчин, Толстой упоминает, в частности, «необъяснимую симпатию» к Готье: «Меня кидало в жар, когда он входил в комнату… Любовь моя к Иславину испортила для меня целые 8 месяцев жизни в Петербурге. — Хотя и бессознательно, я ни о чем другом не заботился, как о том, чтобы понравиться ему… Часто, не находя тех моральных условий, которых рассудок требовал в любимом предмете, или после какой-нибудь с ним неприятности, я чувствовал к ним неприязнь; но неприязнь эта была основана на любви. К братьям я никогда не чувствовал такого рода любви. Я ревновал очень часто к женщинам».
«Красота всегда имела много влияния в выборе; впрочем пример Дьякова; но я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали из П[ирогова] и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать. Было в этом чувстве и сладострастие, но зачем оно сюда попало, решить невозможно…».
Лëша упрямо остался сидеть за столом, в тишине что-то вырезал ножницами, клеил в блокнот, писал. Нурлан смотрел ему в спину, пока лежал в кровати и пытался не уснуть. Телефон бы ему помог, но тот остался в комнате, а тихие движения друга успокаивали, клонило в сон. И что, он тебе нравится? — спрашивал Нурлан сам себя. Не мог понять собственных чувств. Они ведь друг другу родные. Со школы дружат, с десятого класса, с пятнадцати. За это время они много раз ссорились, но всегда приходили к компромиссам. Сейчас Сабуров думал о нëм почти каждую минуту. На парах, лекциях, в метро, перед сном, за редкой готовкой. Стоило прогнать мысль, она приходила с другой стороны, любая тема перерастала в «а что сделал/подумал/пожелал бы Лëша?». Приехали. Чем больше Нурлану хотелось его удовлетворить, тем менее удовлетворенным он ощущал себя. Руки тянулись к другу сами, нежности с ним хотелось невыносимо часто. «Проблема в том, что у меня давно не было девушки», — говорил себе Нурлан. «А Лëша просто оказался под рукой», податливый, влюблëнный, желающий. Думая о том поцелуе, Сабуров словно снова пьянел, хотел, ещë раз хотел. В чем проблема? Лëша ведь будет только счастлив любому твоему движению в свою сторону. А если нет? Вдруг, получив желаемое, Нурлан остынет? И что делать тогда? Лëша его лучший друг, и лишаться его не хочется больше, чем хочется взять. Сабуров приоткрыл глаза, в комнате всё ещë горела настольная лампочка, Щербакова за столом уже не было, тот сидел на ковре у кровати, рядом, что-то листал в телефоне, может, читал. В профиль он ровнее, симпатичней, у него милые губы и очаровательный еврейский нос. Он словно ощутил на себе взгляд и повернулся, Нурлан спросил время — четыре. И все это время Лëша не спал. Из-за него. Сабуров потянулся к другу рукой, тронул его за волосы, ухо, затылок. — Принесëшь мне воды? — спросил он. Лëша кивнул, поднялся, Нурлан перевернулся на спину, согнулся, привстав с кровати, ожидая друга. Стакан воды осушил полностью, жадно, и Лëша забрался на кровать, к стене, сел у согнутых ног, всë ещë пялясь в экран телефона. — Спать не хочешь? Лëша отрицательно мотнул головой. — Ложись. То же самое. — Бля, Лëш, не заставляй меня насильно тебя тащить. — Не заставляю, — ответил он негромко. Нурлан отложил стакан на пол, взял Лёшу за руку, лениво потянул к себе, обращая на себя внимание. — Блять, ладно, ладно, — сказал Щербаков. — Я сам. Он лег рядом, с краю, на место, нагретое спящим Нурланом. Его лицо, заметно смущённое, всё ещё было освещено телефоном. Мужественней Лёши Сабуров честно не встречал, разве что отца и деда — но это не считается. И это в нём нравилось, его крепкая натура, Нурлан иногда сам на него ровнялся, но теперь, вычитав чужие мысли, стало понятно, что внутри Лёша другой: чувствительный, нежный. Этот контраст не давал Нурлану спокойно думать. — Мне мешает, — отобрал чужой телефон Нурлан. Лёша тяжело вздохнул. — А лампа горит — не мешает, да? Отвернись. — К тебе спиной страшно поворачиваться. Щербаков тихо посмеялся. Они замолчали. Лёша лежал против света, его лицо было нелегко разглядеть, но оно было близко. Оба в одну секунду вдруг стали какими-то серьёзными, разглядывая лица друг друга. Нурлан ощутил повисшее в воздухе напряжение. Жарко. Неудобно. Хочется отвести взгляд — отдёрнуть руку во избежание ожога. Лёша легко двинулся ближе с томным, усталым взглядом, шумно сглотнул, коротко прижавшись к чужим губам. Нурлан не шевельнулся. — Ты курил? — спросил он. — Немного. Лëша без ума от Нурлана со школы, впервые застал себя на фантазии в пятнадцать, пока друг просто говорил, рассказывал о первом опыте с алкоголем, а затем о первом опыте с девчонкой. Они знакомы были месяц, Сабуров тогда был новеньким. Лëша писал, что думал лишь о том, как красиво двигались губы, и как собственное тело тянуло, клонило к собеседнику ближе, и смотреть больше ни на что не хотелось, и слышать не хотелось ничего. Внутри что-то желало спросить: так долго? Что ты во мне нашел, что увидел, чтобы так долго страдать? Нурлан тогда боролся с прыщами, волосы всегда были коротко подстрижены, пах он отцовским одеколоном и стиральным порошком, Сабуров бы в жизни не вспомнил — но помнил Щербаков. Каждую подробность и мелочь расписал. «Его сам бог тянул за голосовые связки, пока не добился нужного тембра». Лëша в жизни ни разу не смел выйти из образа, и этот контраст сводил с ума. Между Лëшей-лучшим-другом и Лëшей-из-дневника была пропасть и лишь тонкая нить паутины. Будто другой человек. Новый. Откровенно правдивый. Тебя превознесли, едва ли не молились, стихами, откровенными желаниями, пустили в голову, — из-за лести идëшь навстречу? Нурлан думал, так много и долго, что желал поцелуев сам, не из благодарности к чужим чувствам, а исходя из чувств собственных. Он прижался к Лёше, извиняясь за эти пять лет ожидания, неуклюже стянул свою футболку за шиворот. Новой волной прилив нежности, за ней возбуждение. До сжатых челюстей зудело желание в теле. Лëша растерялся, его рассеянный взгляд потемнел, упал вниз. Он шумно сглотнул, Сабуров рассматривал чужие губы, с призывом и мыслью взять до конца. Нурлан, после нового поцелуя, прикоснулся губами к уголку чужих, к щеке, уху, спустился на шею, вылизывая, всасывал губами, оттягивал: Лëша хотел до трясущихся рук и ног. Нурлан так же сильно хотел отдавать. Теперь он дыхание друга не только слышал — телом чувствовал. До яркой вспышки в животе реагировал на неуверенную Лёшину руку, спускающуюся по торсу вниз, к штанам, паху. Собственные бёдра напряглись, словно каменные, от первого же прикосновения. Он залез руками под чужую футболку, щупая горячее, тугое тело, спускался также вниз, гладил бедро, тонул в чужих вздохах. Сам едва дышал. Нурлан прикоснулся к Лёше зеркально, запустил руку под ткань трусов, касаясь твёрдого члена, обхватывая рукой, ощущая дрожь чужих рук, ног, широкое движение навстречу — плавный толчок в ладонь. Громкий вздох. — Скажи, если захочешь быстрее, — сказал Нурлан. Лёша мелко закивал. И хотелось ещё что-нибудь сказать, но в голову приходили лишь фразы из русского порно, которое скорее вызывали испанский стыд и смех, нежели возбуждение. Поэтому Нурлан находил утешение в поцелуях. Он двигал рукой часто, словно себе, а Лёша будто не знал, как делать правильно, замедлялся, а потом словно вспоминал, как надо, и набирал скорость. Они живут вместе достаточно долго, и то, что они дрочат — факт по-умолчанию. Если кто-то уходил в ванную, но при этом не были слышны звуки воды — просто делали вид, что ничего не происходило. Несмотря на это, было странно сейчас держать друг друга в руках, давать друг другу свой собственный темп, чувствовать плоть и жар в ладонях. Шепот: — Быстрее. Сабуров едва ли не застонал от услышанного. Лёша тяжело дышал ему в рот, не в силах ответить на поцелуй, обоих трясло от движений, хотелось разрядки и хотелось продлить, оттянуть, замедлить. Было мало: поцелуев, воздуха, друг друга. Свет лампы бил Нурлану в глаза, в ушах стоял шум собственного и чужого дыхания, шорох постели, одежды, звуки увлечённой дрочки. Нурлан вскользь подумал о том, что после заставит Лёшу рассказать о том, что он чувствует сейчас, вслух, ему лично, также напротив, но в более спокойном состоянии. Подумал о том, что непременно расскажет о том, что он читал, подсел на короткие отрывки чужих размышлений, попросит прощения. Лёша наверняка уже догадался, он ведь только притворялся глупым. Лёша подался вперёд, снова плавно толкнулся, поджав губы, шумно дыша через нос. Свободной рукой держался за Нурлана, за предплечье руки, которая ритмично двигалась по его члену. А затем Лёша задышал ещё громче, Нурлан ладонью почувствовал его приближающийся оргазм, не убавил движений, не поменял направления, довёл до желанного выдоха с дрожью. Он даже прекратил ответные движения, застыл, тяжело дыша, принимая поцелуи, не открывая глаза. Было жарко, и чужой лоб вспотел, к нему прилипли русые волосы. Лёша прильнул ещё ближе, с болезненным выражением лица лежал рядом, ластился к Нурлану, устало, нежно прикасался губами. Движения через короткое время отдыха возобновились. Неуверенная рука сейчас заставляла дыхание Нурлана волноваться, а мышцы его тела периодически напрягаться, расслабляться, снова напрягаться. Голову вело, мыслей уже совсем не осталось, остался только Лёша, его горячая рука, его поцелуй. Он накрыл чужую руку своей ладонью, помогая, направляя, и Лёша слушался, принимал, отдавал. А после они всё ещё лежали напротив, вспотевшие, мокрые, уставшие, целовались приятно, не спеша, словно делали это каждый день. Не было душевных метаний, тяжелых размышлений, разговоров о прошлом, был только спящий, спокойный, счастливый Лёша. «Наверное, я не буду вдаваться в подробности. Хочу рассказать, но ещё больше хочу оставить это только у себя. Просто маленькое обращение: Лёха из прошлого, бля, просто подожди».Умывались, одевались, После ночи целовались, После ночи, полной ласк. На сервизе лиловатом, Будто с гостем, будто с братом, Пили чай, не снявши масок. Наши маски улыбались, Наши взоры не встречались, И уста наши немы. Пели «Фауста», играли, Будто ночи мы не знали, Те, ночные, те — не мы.
Михаил Кузмин, сборник «Сети», 1906 год