Электричество

— Электр-р-ричество! — нараспев вскрикивает Паша, когда замечает перебои напряжения в виде моргающих ламп над головой. Кому, как не ему, гитаристу, чьи пальцы касаются струн чаще, чем дверных ручек, знать, какие проблемы со звуком за собой повлекут простые сбои подачи тока. Волнение сыгранной ноты, сбитый риф, в конце концов, подохший в агонии стабилизатор в гитаре, и как следствие, сама гитара. Пусть и временно. Он моментально накрывает струны ладонью, умолкая как источник звука, и торопливо выдергивает штепсель колонки. — Подожди! Подожди. — Константин Евгеньевич вскидывает руку, приказывая застынуть на месте. Что самый молодой участник группы и делает. — Как ты сказал? Электричество? Точно. — лидер «Алисы» делает плавный реверанс в сторону стола и что-то быстро чиркает на единственной чистой бумажке, находящейся там. Его лицо искажается победоносной улыбкой, когда листок ложится на раскрытую левую ладонь, кочуя из пальцев правой. Преисполненный благоговейного трепета, Кинчев срывается на довольный смех, теша соратников вспыхнувшими догадками о причинах его радости. Сегодняшняя репетиция была одной из заключительных перед первыми после карантина, однако же общая атмосфера в воздухе витала будто неприкаянная — без единого намека на привычную слаженность и структурированность. Тяжело даются музыкантам такие перерывы. Очередные чудаковатости коллег, забытые и приобретенные за самоизоляцию, в душах выводили из себя, и вечно странный и непостижимый Доктор стал еще более, что называется, сам себе на уме. Первым не выдерживает Парфёнов. Напоказ прочистив горло, чтобы обратить на себя внимание, он встает из-за инструмента и сокращает расстояние между собой и Константином с шести метров до сантиметров тридцати. Его требовательный говорящий взгляд упирается куда-то в скулу визави, отчего тот вздергивает голову и мягко вкладывает бумагу в протянутую крупную лапу Ослика. Кинчев одернулся, умерив внешние эмоции под натиском четырех пар глаз его лучших из лучших, но в собственных карих все так же яростно пылал огонь воодушевления. — Ты всерьез собрался называть концертную программу «Электричеством»? — голос Дмитрия был пронизан первичным неверием, — Кость, а почему? Он подслеповато прищурился, окидывая взглядом комнату и после снова смотря на Кинчева. — Ну потому. — несколько равнодушно подал голос опрашиваемый, — Пашка сейчас подал прекрасную идею и попал ею в яблочко, если говорить о моих мыслях. — в этот момент он подошел к диванчику в углу и с шумом упал на него. Кожа скрипнула, прогибаясь под серыми потертыми джинсами. Зелицкий подсоединил все обратно. — Трактуйте как хотите. Хочу, чтобы даже вы нашли этому слову какое-то свое толкование, без ориентации на меня. — Да, давайте играть так, как каждый из нас понимает? Со своим упором и… напряжением? — Павел нежно проводит по струнам Семерки, будто тем самым завершая свою речь. Доводя личную мысль по этому поводу до логической остановки. Его голос тонет в синтезированных звуках трубы. — Собственно, как и всегда. — ухмыльнувшись, снова подхватывает Кинчев, — разве мы и раньше не играли как Бог даст? Но как слаженно это было! — ему пришлось немного повысить голос, чтобы перекричать разошедшегося на «Время менять имена» клавишника. Одобрительные кивки, мол, «играли, Евгеньич, играли». А у всех в глазах читалось: «и играем. И будем играть». Но вновь как по иронии судьбы моргает свет. — Ну все не про нашу честь… — бурчит Павел себе под нос, отставляя гитару в сторону. Он слышит подтверждение собственных мыслей в заглушенной паре взятых аккордов Пьянкова, после чего с досады плюет под ноги и идет на диванчик к Кинчеву, попутно схватывая с блюдца на компьютерном столе пару долек порезанного кем-то яблока. От них слабо пахло лимоном и куда сильнее — осенью. Будто весь родной яблочный запах выветрился, пока пакет с провиантом несли по продрогшему проспекту до дверей студии. Такое вроде и ешь, чувствуешь фруктовую приятную кислинку, но свежести, что ложится летним бальзамом на душу посреди опавшей листвы и грязных луж, нет. Зелицкий вздыхает, втягивая такой знакомый, но по-прежнему досадно непривычный аромат. Протяжно стонет, будто от усталости, когда на манер лидера группы так же размашисто садится. — Ты сливаешься с этим диваном, — тихо говорит ему Кинчев почти на ухо, — знал об этом? Утвердительно-растерянно машет головой. — Хотите? — гитарист, всколыхнувшись от будоражащего кровь шепота, протягивает ставшему ментальным наставником кусочек давно минувшего августа-сентября. — Я тебе сколько раз говорил раскрепоститься, Паш? — недовольные нотки явственно проскользают в едва оледеневшем хриплом голосе. Яблоко тот принимает с охотой. — Прости…те. — он старается проглотить так некстати вылетевшее окончание вместе с откушенным фруктом, но Константин Евгеньевич слышит, чувствует даже провалившуюся попытку, одаривая мимолетным неблагосклонным отражением в расширенных зрачках. Он легко и непринужденно тычет пальцами под ребра в наказание, от чего Пашу словно бьет током. Висячая серьга в ухе только и успевает звякнуть под нервный вскрик, пока Зелицкий примеряет на себя роль ужа на сковородке и беззлобно виновато смеется, рассыпаясь в молчаливых «pardonnez-moi». — Еще раз обратишься на «вы» — защекочу. Голос Доктора звучал холодно и опасно. Даже слишком холодно. Будто в подтверждение кто-то из коллег издал скомканный несдержанный смешок. Замерев, Павел сглотнул, явно неготовый в ближайшее время принять столь плачевную участь. Человек, что боится щекотки чуть ли не сильнее самой смерти, — он было даже испугался такого правдоподобного заявления, ведь Кинчев, как известно, всегда сдерживает свои обещания. Но глаза… Неотрывно смотрящие на него глаза выдают истинный смысл сказанного, расставляя все ударения и слова по степени значимости. В глазах тех черти адские пляшут, с хохота помирая, — как умильно и забавно выглядит враз ставший растрепанным птенчик. А птенчик беззащитно крылышками машет, забившись в угол дивана и ласки для себя ища. Несколько обиженно, Паша одергивает окончательно вылезшую из джинсов черную как смоль рубаху и на радость собравшимся наконец улыбается, расслабленно-понимающе кивая. А Константин Евгеньевич примирительно по плечу хлопает и после разлохмачивая пуще прежнего кудрявые волосы. Зелицкого отпускает, ему в кайф становится. Ну и пусть в него еще пару раз тыкнут, глядя злобно абсолютно напыщенно исподлобья, или пробегутся ласково, забавляясь, шершавые пальцы по боку-брюху, — снова внезапно снизойдет озарение, в чем на самом деле электричество для него заключается.