похорони солнце

***

У Клауса всегда всё паршиво. Хотите что-то испортить, испоганить, потерять — звоните Клаусу. Специальная служба для сущих уродов и неудачников от психованного нарика. Он поможет вам за двадцать баксов, которые потом спустит на наркоту в одном из переулков гетто, закидываясь рядом с такими же никчемными безмозглыми — «безнадежными», сказал бы Пятый, — зато иллюзорно счастливыми ребятами. Каждый из них, как и Клаус, живут в своём мире — там, где хорошо. Возвращаться после такого в дерьмовую реальность, где подох твой отец, совсем не хочется. Но приходится. Не то чтобы у него есть выбор. Потому что даже лежи он где нибудь в подворотне, Лютер нашёл бы его и, следуя всякой хуйне именуемой «семейными ценностями» притащил за шкирку. Может и дал в хребет пару раз, чтоб протрезвел. Портить своё драгоценное личико — единственное нормальное, что у него вообще осталось, ха-ха — совсем не хотелось. Диего не нравился Клаус. Чуть меньше, чем Лютер, но по уровню раздражения, которое он у него вызывал, занимал почётное третье место. Клаус был вызывающим. Он был неусидчивым, экстравагантным, не следил за своим языком от слова «совсем». Он был неуместно весёлым, счастливым, таким, будто казалось — ничто не способно его взволновать. Эта иллюзорная радость бесила Диего. Она была не настоящая, чужая, вызванная отвратительными веществами для конченных и несчастных. Диего таких презирал. Презирать Клауса у него не получалось. Лютера, его вечную подружку, Ваню — да. Но его не получалось. Диего пытался, у Диего не выходит. Потому что Диего помнил те времена — как ни пытался забыть — когда Клаус был не торчком с подворотни, а Четвёртым. Четвёртый словно был другим человеком — далёким, до боли знакомым и живым. Настоящим. Он боялся — как же до дрожи он боялся — он вжимал голову в плечи, прятал заплаканные опухшие глаза на завтраке, смотрел только на свою тарелку и был до ужаса молчалив. Все болтали, смеялись, Пятый истерил — всё как всегда — а Клаус был привычно разбит. Он поднимал голову, когда не мог выдерживать пристальный взгляд Диего и пытался выдавить что-то наподобие улыбки. Выходило из рук вон плохо — его губы дрожали, искусанные и кровоточащие; взгляд метался из стороны в сторону в поисках за то, за что можно было бы зацепиться и успокоиться; тонкие руки — дрожащие и бледные, в царапинах и синяках, где отец сжимал запястье слишком сильно, чтобы не дать ему выбраться из проклятого склепа; волосы растрёпаны; глаза слишком воспаленные и больные. Клаус поднимал взгляд, растягивал губы, покрытые ранками, и улыбался. Диего поджимал губы и отворачивался. Взгляд Клауса потухал. С каждым годом всё больше и больше – он менялся. Внешне становился всё смелее, ярче, громче – смеялся громче и больше всех, уговаривал всех на авантюры, был слишком сияющим. Этот Клаус слепил Диего глаза. Он менялся, словно убегал от самого себя, приучался всё больше врать – чаще всего о самочувствии – был незнакомым, далёким, не тем, кого Диего когда-то знал. Только глаза оставались прежними. Тусклые, подернутые плёнкой, невероятно красивые – его глаза не умели врать. Так же, как и Четвёртый, маленький мальчик с большими страхами. Клаус – уже взрослый, шебутной, шумный. Он был фальшивым. В нем не было ничего от того маленького мальчика – которого Диего хотел уберечь, но не смог. Потому что был таким же – слабым, беспомощным в руках более сильных, которые могли контролировать их жизни. У Диего было так много причин ненавидеть отца. За то, что сделал с ними со всеми — Посмотри, что с нами стало! Смотри, ты, больной ублюдок — никто из нас не стал счастлив даже спустя столько гребаных лет! Посмотри, что с нами сделал, что натворил, сколько судеб сломал! А ведь всё могло быть иначе — человечности в детстве в них было больше. Какими они стали теперь, когда уже вроде бы взрослые – Диего смешно, Клаусу же уже всё равно. В нём убили, сломали, растоптали всё, что только могли – он пуст. И только давние страхи и мертвецы всегда с ним. Он больше не видит в своей жизни смысла – зачем? – но продолжает влачить свое жалкое существование, потому что только на это у него сил и хватает. Он опустошен, уничтожен и разбит – Бен лишь качает головой, жалостливо глядя на губящего себя брата. Ему, наверное, одному не плевать. И то, Клаус сомневается, что так и было бы, будь он жив. На семейном «собрании» особенно паршиво. Клауса мутит, он накурен, у него трещит башка. Лютер отвратительно бодрый, Эллисон вызывает лишь раздражение, Ваня молчит, а Диего... Диего снова смотрит на него. Клаусу хочется убежать, спрятаться от этих его взглядов — пронизывающих, настойчивых, проницательных до омерзения — и он сбегает хотя бы на второй этаж. Это место не вызывает ностальгии или каких-либо других тёплых чувств: Клаусу никогда не нравился этот дом и его обитатели. Это место напитано Номером Четыре — его страхами, мечтами (так и не сбывшимися, потому что он чертов слабак), идеями и надеждами. Он не хочет здесь оставаться, этот дом давит на него своими стенами, братьями, отцом: от этого лишь сильнее хочется укуриться в хлам и сдохнуть, присоединиться к этим пугающим мертвецам – кроме Бена, конечно – исчезнуть в небытие и чтоб знать забыли, кто такой этот ваш Клаус Харгривз. Для отца его имя было напоминанием об огромном разочаровании, для остальных членов семьи – наркомана? Брата, который в детстве всегда был пугливее остальных и громко кричал по ночам? Который пытался заглушить всхлипы подушкой, но всё равно кто-то слышал, но не подавал виду никогда? Кем для них был Клаус Харгривз? Единственным, кто так и не смог освоить свою суперсилу? Кем же? Не то чтобы Клаус хотел услышать ответ на этот вопрос. Он глушит свои чувства, проветривает комнаты – открывает окна и выпускает этот давящий смрад, чтобы легче дышалось – заглядывает в шкафы, роется в шмотках. Когда больше оттягивать время нет смысла, он спускается, морально готовясь к бесконечным ссорам между членами семьи. Всё как обычно: Лютер и Диего; Ваня, загоняющаяся по любому поводу и без; Эллисон, у которой опять что-то не получилось. На самом деле, у неё редко что-то получается по-настоящему — семья, карьера, развод. Лютер. Конечно, не Клаусу ее судить, он же алкоголик и наркоман, к тому же ещё и гей. Ох уж эти семейные разочарования. Все происходит откровенно паршиво — Пятый, похороны, какие-то тайны, отец и его мудоебство. Во всем этом Клаус находит нечто забавное: от всего происходящего крыша едет не хуже, чем от таблеток. Только если препараты убивают его организм, семья активно уничтожает его нервы. Похитители попадаются дерьмовые и он сбегает, бьет окна и ранит ноги, словно гребаная принцесса. Портфель, этот проклятый портфель приносит его ровно туда, куда путь он избегал в последние три года. А именно в комнату, где живет его нервный брат Диего. Диего оказывается сонным и растерянным, но почти сразу ориентируется, хватает Клауса и сажает его на диван. Окровавленные ноги волочат след крови, Клаус тихо шепчет «прости», Диего отмахивается «ерунда, потом уберу. не переживай». Диего живой – в отличии от его страхов – он тёплый: кровь струится по его венам, жилка бьется на шее - Клаус прикипает к ней взглядом. Диего сосредоточенно обрабатывает его раны и порезы, будто бы боясь причинить боль. Клаус наслаждается заботой – такой незнакомой и почти забытой. Они не говорят – Диего не спрашивает, что случилось, видя подавленное состояние брата, а Клаус не хочет рассказывать. Он устал. У него не осталось сил. А они когда-нибудь были у него? Клаус не знает ответа на этот вопрос. Ему всегда хотелось испариться к чертям из этого мира: исчезнуть, убежать от отца, семьи, осуждающих взглядов прохожих, которые душили его. Все всегда знали, что Клаус Харгривз –ничтожество. Клаус и сам знал, он смирился, принял это, как клеймо, но не Диего. Он всегда был до ужаса упрямым. Возможно, именно из-за этого они перестали общаться. Из-за того, что тот Диего, правильный, упрямый, не смог принять нового Клауса. Он просто не знал, что никакого нового Клауса никогда и не было. Это просто механизм, защитная оболочка от внешней агрессии, которая слишком сильно въелась под кожу и стала его – почти – настоящей личиной. Потому что Клаус больше не доверяет. Потому что ему не на кого надеяться. А может, Диего просто разочаровался – как и остальные – в нём. Это всегда так происходит, не стоит удивляться, Клаус, и не надейся, потому что будет ещё хуже, чем сейчас. Разве у тебя не всё достаточно паршиво? Разве стоит удивляться тому, что единственный человек, который интересовался тобой и буквально читал по глазам, отвернулся тоже? Нет, Клаус, не стоит. Тогда почему же так больно? Он смеётся – истерично, с придыханием, выплескивая всё, что накопилось за много-много лет – пока Диего обрабатывает его израненные ноги. Он закрывает глаза руками, под ними скатываются слезы. Диего встаёт с колен, садясь рядом и проводит руками по чёрным курчавым волосам и мягко поглаживает их. Всхлипы становятся всё тише. — Ну же, Клаус, всё хорошо, — шепчет Диего, прижимая брата к себе. Клаус смеётся. — Нет, Диего, ничего, черт возьми, не хорошо! Всё дохрена паршиво! Он не уточняет, но Диего его понимает. Всегда понимал. — Тогда перебрось на меня свои проблемы, идёт? Я решу всё, лишь бы тебе стало лучше. Клаус снова смеётся. — Предлагаешь мне роль проблемной барышни, которую постоянно спасает бойфренд? Такое клише, если честно. Ненавижу такие фильмы. Они отвратительные. Спихивать свою проблему на другого – не выход. — Но ты не в силах справиться сам, — осторожно возражает Диего, переплетая их пальцы и прислоняясь своим лбом к его. — Так позволь мне тебе помочь. — уже шепчет, опуская взгляд на потрескавшиеся бледные губы. — Позволю. — шепчет в ответ Клаус, неуверенно приближаясь. Они, наверное, самая отбитая пара, которая могла бы получиться. Наркоман, пытающийся бросить и чувак, метающий ножи. Но Диего верит, что у них всё получится. Уж он-то приложит к этому все усилия. Как говорит Клаус, упрямства ему не занимать.