*
Раньше сон приходил легко. Когда-то жизнь Лань Сичэня была рутиной. Ложиться спать в девять, вставать в пять утра, его дни были поделены на незаметные, управляемые кусочки; ему редко приходилось задумываться об этом. После Храма Гуаньинь он не может заснуть. (С тех самых пор. С того момента, как первое сомнение зародилось в его сердце). Со времён Храма Гуаньинь дни тянутся почти бесконечно. Он размышлял, бесконечно возвращаясь к одному и тому же. Он неделями не ел, надеясь, что в его душе прояснится хоть что-то. Месяцами не произносил ни слова. Но всё это не принесло ему ни ответов, ни покоя, и факт оставался фактом: он не может заснуть. В свою первую ночь в Пристани Лотоса он хочет увидеть это место, когда оно наконец станет тихим и спокойным. Он был здесь несколько раз за эти годы, и в его памяти сохранилось несколько различных образов, которые он видел на разных стадиях восстановления. Но Пристань Лотоса это не то место, которое он знает, и ему хочется его узнать. Поэтому он отправляется на полуночную прогулку, прислушиваясь к ночным звукам (так не похожим на домашние), вдыхая запах этого места, проводя пальцами по замысловатой резьбе на дереве, которая украшает большую часть здешней архитектуры. А потом он слышит, как кто-то прочищает горло, оборачивается и снова оказывается без якоря. Цзян Ваньинь стоит всего в нескольких дюймах от него, и Лань Сичэнь, как бы абсурдно это ни звучало, чувствует себя так, словно его поймали на краже сладостей, и он ждёт нагоняя. — Ты работаешь допоздна, — без всякого смысла говорит он. Молодой мужчина перед ним хмурится. — Разве вы, Лани, не должны быть уже как три часа в постели? Лань Сичэнь невесело усмехается. — Боюсь, я не самый лучший представитель нашей семьи. В последнее время я плохо сплю и нахожу, что лежать в постели, уставившись в потолок, довольно бессмысленно и удушающе. Вот оно. Честность. Это тот подарок, что Цзян Ваньинь дал ему, знает он это или нет: место, где он может быть честным, абсолютно. Цзян Ваньинь оценивающе оглядывает его с головы до ног, прежде чем отвернуться и продолжить идти в том же направлении, куда он шёл, прежде чем догнал Лань Сичэня: — Тогда идём. Когда Лань Сичэнь не следует за ним сразу же, застыв в нерешительности, Цзян Ваньинь оборачивается и на его лице знакомый усталый взгляд. — Я не собираюсь тебя совращать или ещё что. У меня сейчас нет сил и, в любом случае, что бы ни случилось, это будет обоюдным решением. Обещаю абсолютную безопасность на пути в мои комнаты. Так что идём уже. Когда они добрались до его комнаты, Цзян Ваньинь просто рухнул в постель, даже не распустив волосы, и потянул Лань Сичэня за собой. Лань Сичэнь не может дышать. Он чувствует себя опалённым. Все его нервные окончания горят. Но он заставляет себя сделать глубокий вдох и закрыть глаза, и когда он открывает их, солнце уже на небе. Впервые за год он заснул, не крутясь несколько часов в своей постели. И вот уже утро, он в объятиях Цзян Ваньиня, и он смотрит на Лань Сичэня так, словно пытается разгадать какую-то загадку. Лань Сичэнь медленно моргает. — Привет. Цзян Ваньинь моргает в ответ. — Привет. За завтраком, без фанфар, глава ордена посылает за своим первым помощником и объявляет: — Цзэу-цзюнь предпочитает вид с этой стороны Пристани Лотоса. Пожалуйста, перенесите его вещи в соседние комнаты. Эти покои, конечно же, принадлежали бы жене Цзян Чэна, будь она у него. Но помощник лишь с поклоном удаляется, по-видимому, ничуть не смутившись. Цзян Ваньинь поворачивается к Лань Сичэню, замирает, что-то прочитав в выражении его лица. — Что? Неужели я переступил черту? Лань Сичэнь осторожно кладёт ложку, откашливается. — Нисколько. Но почему сначала ты отправил меня в другой конец Пристани Лотоса? — Я не был уверен, что ты… Я имею в виду, я думал, что так будет выглядеть более прилично. Но… к чёрту приличия. И это то, что теперь Лань Сичэнь точно знает. То, что между ними, не мимолётная фантазия. Это уже нечто, что могло бы быть любовью. Если он позволит.*
Проходит целый день, прежде чем они целуются. Запоздалый, но неизбежный — не вопрос — ответ. Спустя неделю Цзян Ваньинь — нехарактерно и необъяснимо нервный — просит Лань Сичэня называть его Цзян Чэн, так, по его словам, ему нравится больше. (Даже в голове Лань Сичэня это звучит неловко, он пытается). Они проводят каждую ночь в одной постели, и Лань Сичэню хотелось бы никогда не покидать её и не встречаться с реальным миром. Тем не менее, близость между ними была всего дважды. В ту первую ночь в Облачных Глубинах, когда Лань Сичэнь был ненасытен и ошеломлён тем, что первое, что он действительно почувствовал за столь длительное время, оказалось похотью, кипящей в его крови, привязанной к несовершенной душе собрата, которую он видел в Цзян Чэне, запутавшись в ней. И в ночь перед отъездом Цзян Чэна — уже более спокойная, изучающая, осторожная. Казалось вполне естественным, что когда Лань Сичэнь окажется в Пристани Лотоса, они вернутся к тому, с чего начали, но, по крайней мере, его разум и его тело не могли прийти к согласию по поводу сложившейся ситуации. Но среди недостатков Лань Сичэня этот даже не входит в первую десятку, и Цзян Чэн не сказал по этому поводу ни слова упрёка, поэтому Лань Сичэнь старается не слишком заострять на этом внимание. В любом случае, то, что он делит постель с Цзян Чэном, ведёт не только к тому, что он спит самым лёгким сном за многие годы, но и ведёт к близости, которая не перестаёт его удивлять. Он ожидал, что даже спящим Цзян Чэн будет казаться грозным. Жестоким, сохраняющим твёрдый контроль даже в бессознательном состоянии и, вероятно, с вечно хмурым выражением, запечатлённым на его лице. Вместо этого он расслабленный, открытый и уязвимый. Он полночи перекатывается с боку на бок, сбивая одеяло в немыслимые клубки. Он кажется беззащитным, погружаясь в сон. И издаёт такие звуки, когда оказывается в том или ином сне. Что ж. Они очаровательны, вот к чему всё сводится. Лань Сичэнь думает, что он мог бы провести остаток своей жизни, изучая привычки Цзян Чэна, когда он спит, и этого ему вполне хватило бы. Он ни разу не спал с А-Яо в одной постели, просто потому что А-Яо не спал. (Довольно. Он не собирается думать об А-Яо здесь и сейчас. Он и так потратил достаточно времени, пока был в уединении, и какие ответы он получил? Вообще никаких.) Они вдвоём быстро осваиваются с рутиной. Или, скорее, Лань Сичэнь проскальзывает прямо в рутину, которая уже существует и словно была создана прямо для него. В течение дня Цзян Чэн наблюдает за обучением адептов, занимается дипломатией и всеми бесконечными делами главы ордена. Большую часть времени Лань Сичэнь рисует, иногда читает. Вечерами они прогуливаются по докам, чтобы встретиться с торговцами, и говорят об обыденных вещах, после вместе ужинают в комнатах Цзян Чэна. Затем они возвращаются в постель — единственное место, где Лань Сичэнь хочет быть. Соседняя комната остаётся неиспользуемой. Может, они всё ещё и не занимаются сексом, но они проводят много времени, целуясь, словно ненасытные подростки. Лань Сичэнь никогда в жизни так много ни с кем не целовался. Возможно, он всегда полагал, что поцелуи — это шаг на пути к другим вещам, но Цзян Чэн относится к ним как к самоцели. В своей жизни Лань Сичэнь целовал троих. Не Минцзюэ практиковался с ним несколько раз, когда они были совсем юными, прежде чем он решил, что ему это недостаточно нравится, чтобы продолжить эксперимент. Лань Сичэню достаточно пальцев одной руки, чтобы сосчитать сколько раз они целовались, неловко, неуклюже: Не Минцзюэ всегда был слишком осторожен, словно боялся сломать Лань Сичэня. Затем — А-Яо: твёрдый и властный и всегда чуть-чуть отстранённый, его поцелуи всегда давались в обмен или в награду, но редко давались ради них самих. Теперь — Цзян Чэн. Цзян Чэн целует словно дышит, для него поцелуи что-то жизненно необходимое. Как будто он будет счастлив только этим и ничем больше до конца времён. Лань Сичэнь ничего не может поделать, нет никакого смысла сравнивать. Прошлое осталось в прошлом, а это его настоящее. До тех пор, пока оно будет ему позволено. Но он совершено уверен — не позволяя себе полностью понять почему — что Цзян Чэн — последний человек, которого он целует в своей жизни. Поэтому он с радостью берёт и отдаёт, и это — благодать.*
Каждое утро на рассвете Цзян Чэн отправляется на пробежку. Он пробегает милю за милей по травянистым равнинам вокруг озёр и возвращается в свои покои весь в поту с пылающей кожей. Лань Сичэнь обычно спит, когда Цзян Чэн уходит, но бодрствует, когда он возвращается, лениво валяется в постели, наслаждаясь видом. Может быть сейчас и середина зимы, но глава Цзян бегает только в свободных штанах. Однажды утром Цзян Чэн останавливается во время обтирания полотенцем, застыв, словно олень, внезапно осознавший, что он стал добычей: — На что ты смотришь? Лань Сичэнь лениво пожимает плечами: — Просто… на тебя. Цзян Чэн закатывает глаза: — Что, я так хорошо выгляжу? Лань Сичэнь цокает, делает паузу прежде чем ответить, словно принимает серьёзное решение: — Ну да. Хотя я озадачен. Я думал, что твои тренировки будут включать в себя плавание. Цзян Чэн закатывает глаза снова. Несмотря на то, что он делает это постоянно, это никогда не перестаёт быть восхитительным. — Я плаваю, но не зимой же. — А сейчас зима? Никогда бы не подумал, судя по количеству твоей одежды. — О, так теперь меня отчитали? — Оценили. — Действительно? — Именно. Как жаль, что меня здесь не будет, чтобы засвидетельствовать твой режим плаванья. Держу пари, что в этом режиме на тебе одежды ещё меньше, чем сейчас. — Разве тебе не хотелось бы узнать? — Это именно то, что я подразумевал, — сухо отвечает Лань Сичэнь. Цзян Чэн бросает в него полотенце. Ироничный флирт заканчивается, Лань Сичэнь вскакивает на ноги, и они гоняются друг за другом по комнате, словно дети, весело хохоча. В конце концов Цзян Чэн ловит Лань Сичэня за талию, и они вместе падают на кровать для решительно более взрослого продолжения этой игры. Слишком скоро Цзян Чэн выпутывается из объятий Лань Сичэня. — Мне действительно нужно идти работать. Лань Сичэнь откидывается назад, пытаясь отдышаться. — Я знаю. Прости. Я ужасно тебя отвлекаю. — Я бы не сказал, что ужасно, — Цзян Чэн хмыкает, одеваясь, переходя в режим главы ордена. И как будто спохватившись, он добавляет: — Тебе нужно как-нибудь пойти со мной, если когда-нибудь сможешь вытащить свою ленивую тушку из постели. — Боюсь, я буду тебе только мешать и тянуть назад. Я не уверен, что у меня хватит сил продолжать в том же духе. — Здесь темп задаёшь ты. На тебя никто не давит. Почему кажется, что говорит он о чём-то другом? Внезапно что-то застревает в горле Лань Сичэня, и он разглядывает свои колени. Внезапно он чувствует себя усталым и слабым, абсолютно недостойным этого человека. Цзян Чэн замечает. Конечно же он замечает. Это постоянно поражает: то, как много видит Цзян Чэн. Лань Сичэнь так привык, что мир видит только Цзэу-цзюня, что каждый раз, когда Цзян Чэн видит его погребённым под всем этим, он приходит в замешательство. Цзян Чэн опускается на колени рядом с кроватью. — Эй, посмотри на меня. Одна из причин, по которой ты здесь, заключается в том, чтобы восстановить свои силы верно? Я не говорю, что ты должен присоединиться ко мне… Я не говорю, что ты должен что-то делать, но ты можешь, если захочешь. Это может помочь. — А что если… А что если это не так? — он хочет сказать, что это — абсурд. Нет никакого свода правил, которому нужно следовать, чтобы оправиться от болезни, а тем более от травмы. Нет никаких критериев, которым он должен соответствовать. Да, есть определённые ожидания для человека его происхождения, его положения, но если он не сможет всё это выполнить, какие реальные последствия его ожидают? Если он отправится на пробежку и окажется слабее, чем хочет признать, что это будет значить в более широком смысле? Цзян Чэн прикусывает нижнюю губу и театрально вздыхает. — Ну, полагаю, если это не сработает, я мог бы заставить тебя делать стойку на руках вместо этого. По крайней мере, это будет иметь какую-то ценность как развлечение. Лань Сичэнь не может удержаться от смеха. Цзян Чэн заставляет его смеяться. Это самое удивительное. Он думал, он и правда думал, что разучился смеяться, но теперь он снова может это делать. Ещё один подарок, о котором Цзян Чэн даже не подозревает.*
Во многих моментах эта его интерлюдия мало отличается от уединенной медитации. Пристань Лотоса оживлена и переполнена, но Лань Сичэнь в основном держится вдали от людей. Его дни тихи, спокойны. Большую часть времени он рисует. Он теряет себя в этом ритме, создаёт больше картин, чем за всю свою жизнь. Обширные виды озёр, более мелкие, детальные рисунки растений и цветов. Его любимая, хотя он и держит её при себе, — сцена, которую он сделал в личных покоях Цзян Чэна в одно ленивое дождливое утро: чайник с чаем, криво поставленный на столе, два комплекта одежды и две пары обуви, ожидающие своих хозяев, фигура, поднимающаяся с кровати — просто плечо — отвернувшаяся от зрителей. Его кисти и чернильница — подарки А-Яо. Возможно ему следовало бы избавиться от них, но он не смог заставить себя сделать это. Не смог заставить себя даже сейчас. То, как всё закончилось, не отменяет того, как всё начиналось. Ужасные поступки, совершённые А-Яо… ошибки Лань Сичэня… Они не отменяют того факта, что Лань Сичэнь любил этого человека. Он думает, что его тоже любили. В какой-то степени. Но он не хочет думать об А-Яо. Он всё ещё чувствует, как маленькие лезвия пронзают его лёгкие, когда его разум вспоминает о нём. Поэтому он закрывается, блокирует всё это. Вместо этого он думал о своей матери. Теперь, когда люди говорят о нём, они сравнивают его с отцом чаще, чем когда-либо. Они размышляют о причинах его затворничества, качая головами и приходя к выводу, что он, в конце концов, такой же, как Цинхэн-цзюнь. Что бы для них это не означало. Слабый или, может, трусливый, а может быть, просто сломленный. Потерянный. Они не восстанавливали резиденцию его отца, после того, как Облачные Глубины сгорели. Только после того, как он впервые ушёл в затвор, Лань Сичэнь впервые обнаружил, что очень хочет там остаться, и так, как он не мог этого сделать, в конце концов, он проводил большую часть времени — сначала дни, а потом недели — в пещере холодного источника в поисках какого-то родового руководства, которое всегда казалось ему недосягаемым. Но если он что-то и нашёл, то это определённо не относилось к его отцу… и Лань Сичэнь думает, что он, возможно, больше похож на свою мать. Ему хотелось бы спросить у неё, как она могла любить того, кто запер её вдали от всего мира. Он хотел бы спросить у неё, как она могла так долго жить с такими сожалениями. Нашла ли она покой в своих сыновьях, своём саду и своей маленькой замкнутой жизни или же её ошибки и их последствия отравляли её до самой смерти? Он помнит время, когда был совсем маленьким — возможно даже до рождения Ванцзи — когда он споткнулся на ступеньках её дома и раскроил себе подбородок. Хлынула кровь, и он ужаснулся, но остался неподвижен, как камень. Ещё до того, как мать перевязала ему рану, она сказала: — Плачь, А-Хуань, не будь таким, как все остальные. Плачь. Пожалуйста. — Но он не мог, она вздохнула и осторожно развязала его ленту. — Пожалуйста. Не позволяй им сделать тебя кем-то другим, а не человеком. Когда тебе больно, знай, ты можешь это показать. Лента растеклась по её нежной руке. Тогда, только тогда, он мог позволить себе признать боль и потерять контроль. Он не знает, разочаровалась ли она в нём тогда. В конце концов, он был всего лишь маленьким ребёнком. Но он думает, что теперь она должна быть разочарована в нём. Однажды днём Лань Сичэнь пытается нарисовать горечавку по памяти, но получается совсем не так и заканчивается тем, что он расточительно бросает этот лист бумаги в озеро, наблюдая, как он медленно растворяется в воде.*
Через месяц приходит письмо из Юньпина. — О, а это для тебя, — рассеянно говорит Цзян Чэн, перекидывая письмо через плечо, просматривая другую корреспонденцию. Лань Сичэнь хмурится, гадая, кого он вообще знает, кто мог бы написать ему из города. Письмо от брата. Ванцзи здесь, почти на пороге Пристани Лотоса, со своим сыном в гостинице. Он пишет, что они вдвоём на ночной охоте и хотели бы увидеться с Лань Сичэнем, если он придёт. На секунду у Лань Сичэня начинает звенеть в ушах, он забывает, как дышать. — Что? — спрашивает Цзян Чэн, и когда Лань Сичэнь не отвечает, он протягивает руку и легонько трясёт его за плечо. — С тобой всё хорошо? — Что-то случилось. Что-то не так. Цзян Чэн хмурится, выхватывает письмо из рук Лань Сичэня, просматривает его. — Всё в порядке. Если бы что-то случилось, он бы так и сказал. Ханьгуан-цзюнь очень прямолинейный. — Он здесь. Что-то должно быть не так. — Может быть он просто хочет проверить тебя. Убедиться, что я не испортил тебя. Лань Сичэнь знает своего брата лучше, чем кого-либо в мире. Он знает, что Ванцзи не прибыл бы сюда просто так. Он отрицательно качает головой. — Перестань так паниковать и сходи к нему, — говорит Цзян Чэн. — Конечно, всё не так плохо, как ты представляешь. Он слишком остро реагирует? В какой-то мере это было бы облегчением, но в то же время и огорчением. Если он так реагирует на мелочи, то что будет со всем остальным? Он больше не может доверять своим суждениям, как же он ненавидел всё это. В его мозгу всё смешалось. — Я… Наверное, мне нужно идти. Сейчас? Он не знает, почему это звучит как вопрос, но почему-то при виде, как Цзян Чэн ободряюще кивает, ему становится немного легче. — Конечно. Потрать на свидание с братом день. Или два. В конце концов, я знаю, что он отказывается приходить сюда. Но я уверен, что он скучает по тебе. Хочешь, я помогу тебе нанять лодку? — Я… Я справлюсь, — неожиданно для самого себя говорит Лань Сичэнь. И это то, что он делает. Он бродит по докам, пока не находит кого-то готового взять его в качестве пассажира, и прежде чем он это осознаёт, он оказывается на месте. Сычжуй приветствует его у дверей гостиницы, широко распахнув глаза и улыбаясь. — Дядя! Как вы хорошо выглядите. Он кивает. — Сычжуй. Какой неожиданный сюрприз. Мальчик ведёт его вверх по лестнице, мимо гостевых комнат, болтая всю дорогу. — Отец слышал истории о лисоподобном чудовище поблизости, и он привёл меня с собой посмотреть, что можно сделать. Завтра мы отправимся на охоту, но я рад, что сначала мы увиделись с вами. Лань Сичэнь думал, что после возвращения Вэй Ина его брат перестанет быть постоянно там, где хаос, но, возможно, было глупо даже предполагать подобное. Даже оказавшись привязанным к должности Верховного Заклинателя, Ванцзи всегда будет тем человеком, который стремится исправить даже самую маленькую ошибку, где только может. — Лисоподобное чудовище? — спрашивает Лань Сичэнь, заходя в комнату. — Я ничего об этом не слышал. Его брат, стоявший у окна, оборачивается. — Может оказаться, что это не более, чем обыкновенная лиса. В таком случае я преподам Сычжую урок управления ожиданиями. Ценно в любом случае, — он склоняет голову. — Брат. — Ванцзи, что случилось? Дядя здоров? Растерянность на лице Лань Ванцзи была незаметна для всех остальных, но не для Лань Сичэня. — С дядей всё в порядке. А почему не должно быть? — Твоё письмо… Я не ожидал… Ванцзи поворачивается к сыну: — Сычжуй, не оставишь нас на минутку? Мы присоединимся к тебе за ужином. Мальчик кланяется. — Конечно, Хангуань-цзюнь. Цзэу-цзюнь. Он уходит и Лань Ванцзи жестом указывает на столик: — Чай. Лань Сичэнь садится, но только, когда тянется за чашкой, понимает, что его руки дрожат. Когда это началось? — Ванцзи… — Брат… Неужели ты думал, что я здесь для того, чтобы забрать тебя назад? — Я не знаю, что я думал. Я не мог перестать воображать различные катастрофы. — Никаких катастроф. Я просто хотел увидеть тебя. Ты не писал. Лань Сичэнь чувствует яркую вспышку стыда. Конечно же брат беспокоился о нём. А он был так доволен, спрятавшись здесь, игнорируя мир… но он не должен был игнорировать своего брата. — Всё спокойно, — говорит он тихо. — Я не хотел беспокоить тебя по пустякам, — правда в какой-то степени. Ванцзи, конечно знает, что он лукавит. Они всегда знают такие вещи друг о друге. Ванцзи допивает чай, ставит чашку на стол. — Я принёс тебе кое-что, — он извлекает из рукава мешочек цянькун и достаёт из него… Лань Сичэнь моргает. Лань Ванцзи вынимает Шуоюэ и кладёт на стол между ними. — Я не просил тебя приносить его, — голос Лань Сичэня звучит словно издалека. — Не просил. Просил другой, — нет необходимости уточнять кто. — Он написал тебе? — Мн. Лань Сичэнь разглядывает свой меч. Цзян Чэн ненавидит Ванцзи. Не просто недолюбливает или ревнует. Ненавидит. Лань Сичэнь давно знает это и принимает как то, что он не может изменить. Цзян Чэн написал Лань Ванцзи и попросил его принести меч Лань Сичэня. — Думаю, тебе стоит спросить у него самого почему, — говорит Ванцзи, не услышав ни слова от Лань Сичэня. Лань Сичэнь смотрит на брата. — Я не хочу его. — Брат… Это просто вещь. — Ты знаешь, что этот меч больше, чем просто вещь. Ванцзи. Этим мечом… — Я не собираюсь говорить тебе, что с ним делать. Я не имею на это права. Я лишь принёс его, как меня об этом и просили. Лань Сичэнь отворачивается от него, словно ребёнок. Как будто он может его игнорировать. Они долго сидят в тишине. Он так много раз делил молчание со своим младшим братом. Его брат — человек, который чувствовал самое худшее из всех, кого Лань Сичэнь мог вспомнить. Лань Ванцзи, как ни странно, первый нарушает молчание. — Брат. Я не люблю совать нос в чужие дела. Но. Ты и Глава Ордена Цзян. — Он… Он важен для меня. — Но… Брат, разумно ли это? — Вряд ли имеет значение, разумно это или нет, если это то, что уже случилось, — хотя именно сейчас ему хочется кричать. Кто дал Цзян Чэну право откапывать то, чему лучше оставаться похороненным? Лань Сичэнь был в порядке — он действительно в порядке! — почему ему просто не позволят быть в порядке? Ванцзи издаёт звук — в словаре Лань Ванцзи, который могут полностью расшифровать только Лань Сичэнь и Вэй Усянь, этот звук означает испуг. И Лань Сичэнь смотрит вниз, на свою руку, и видит, что она покрыта кровью, осколки разбитой чашки застряли в его ладони, и горечь чая обжигает раны. Лань Сичэнь прочищает горло, делает глубокий, прерывистый вдох. — Ванцзи, пожалуйста, извинись за меня перед Сычжуем. Я не могу остаться на ужин, — он быстро исцеляет себя — сырая красная новая кожа едва ли ощущается лучше, чем открытая рана — и тянется к Шоуюэ. Цзян Чэн хочет, чтобы у него был меч? Он принесёт этот проклятый меч.*
Уже довольно поздно, когда Лань Сичэнь возвращается в Пристань Лотоса, уже давно стемнело, но многие люди ещё работают, а главный зал — улей активности. Он идёт прямо в кабинет Цзян Чэна через главный зал, где он о чём-то беседует с тремя адептами, и бросает меч на стол, даже не поздоровавшись. Возможно, это самый детский, самый мелочный поступок, который он совершал с тех самых пор, как действительно был ребёнком, но ему уже всё равно. Цзян Чэн смотрит на меч, затем на него, затем поворачивается к ближайшему ученику. — Вы свободны, — говорит он спокойно. — Мы продолжим завтра. Скажите всем, чтобы меня больше не беспокоили. Ученики разбегаются, и руки Лань Сичэня сжимаются в кулаки. — Как ты посмел? Цзян Чэн поднимается на ноги. Он выглядит искренне озадаченным. — Как я посмел что? — Ты знаешь что! Даже не спросив меня, ты сделал это. — Если бы я спросил тебя, ты бы сказал нет. — Именно поэтому ты и должен был спросить! — Я не думал, что он и правда принесёт его. Я подумал, что если он вдруг не проигнорирует меня, то пришлёт его с посыльным. — Дело не в этом. Дело в том, что ты действовал за моей спиной, чтобы… — За твоей спиной? Нет, — он массирует висок, морщась. — Послушай, когда Вэй Усянь перестал использовать свой меч… Я беспокоюсь о тебе, понимаешь? И тогда я спросил у Хангуань-цзюня, где твой меч. Я не предполагал, что ты так к этому отнесёшься. — Потому, что ты не спросил меня. Я не хочу его, Цзян Ваньинь. Его ответный грозный взгляд громоподобен. — Это всего лишь вещь. Он имеет лишь то значение, которое ты ему придаёшь. Это почти то же самое, что сказал ему Ванцзи… Пульс Лань Сичэня участился. — То значение, которое я ему придаю? Значение его в том, что этим мечом я предал доверие человека, которого я любил, этим мечом я убил человека, которого любил. Значение его в том, что он постоянное напоминание о моих неудачах, о моей слабости, о моём неверном суждении. — Он не был хорошим человеком. Он тоже предал твоё доверие. — Это не означает, что я поступил правильно. Пульс Лань Сичэня сбивается. Он никогда не произносил этого вслух. Он чувствует себя абсолютно выжатым, и Цзян Чэн, который прижался спиной к дальней стене, словно ему тоже нужна поддержка, кажется, тоже пострадал. Когда Цзян Чэн вновь заговорил, его голос тихий и печальный, Лань Сичэнь едва слышит его. — Мне жаль. Правда. Но тебе нужен меч. — Нет, не нужен. Я сожалею всем сердцем о том, как использовал Шоуюэ в последний раз, я не могу больше взять его в руки. — Я не говорю, что ты должен сражаться. Но если у тебя не будет меча, ты не сможешь летать, как тогда ты будешь приезжать ко мне? Лань Сичэнь на мгновение ошеломлён серьёзностью в голосе собеседника. И это было причиной? Лань Сичэнь живёт здесь два месяца, а Цзян Чэн уже ждёт, что он уедет и скучает по нему? Потрясённый, он прочищает горло. — Я всегда могу приехать на повозке. — И потратить недели на путешествие сюда из Облачных Глубин? Нет. Я такого не потерплю. Тебе нужен твой меч. Внезапно между ними оказывается слишком много пространства. Лань Сичэнь медленно выходит из-за стола и приближается к Цзян Чэну, как к загнанному в угол животному. Глава ордена остаётся неподвижным. Лань Сичэнь пристально смотрит на него, пытаясь прочесть мысли, скрывающиеся за его глазами. — Ты беспокоишься обо мне. — Конечно я беспокоюсь. — Ты будешь скучать по мне. Ты хочешь, чтобы я всё время возвращался сюда, к тебе. — Очев…ммпф! Лань Сичэнь обрывает его, прижимаясь губами к его губам, и толкая к стене. Они сражаются друг с другом за контроль, отчаянно, почти дико. И через минуту — или через час, кто бы мог сказать — Лань Сичэнь падает на Цзян Чэна, хватает его за руку и направляет её к своему члену. Молодой мужчина широко распахивает глаза. — Чт… Сейчас? Лань Сичэнь рассмеялся. Действительно. — Похоже на то, — он оставляет укус на шее своего возлюбленного. — Сейчас. — Не здесь. — Здесь. — Не здесь, — ответ похож на рычание. —У меня есть некоторые стандарты. — Если твои стандарты касаются только кровати, мне придётся научить тебя кое-чему новому. Но ладно, пусть сейчас будет по-твоему. Только давай поторопимся, хорошо? Лань Сичэнь чувствует себя вором, когда они крадутся из кабинета Цзян Чэна в его покои. Коридоры, ещё несколько минут назад такие шумные, теперь подозрительно пусты. По-видимому, все знали, что достоинство главы их ордена было поставлено на карту в тот момент, когда Лань Сичэнь впервые ворвался внутрь. Ну, Лань Сичэнь благодарен за благоразумие, и у него кружится голова от восторга, что он крадётся по этим коридорам, словно Цзян Чэн не владеет этим местом, но все мысли тут же вылетают у него из головы, когда он вновь чувствует губы Цзян Чэна. Всё — это губы, руки, пот и кожа. Цзыдянь, хотя и остаётся в форме кольца, искрит на его коже. Притяжение между ними достигает правильного ритма, и Лань Сичэнь теряется в нём. Перед глазами бело. Только здесь он чувствует себя цельным. Только здесь он чувствует себя в безопасности. Мгновение тянется бесконечно долго, прежде чем обрушиться, и Лань Сичэнь, измученный до глубины души, наконец, сдаётся. После, когда сердцебиение Лань Сичэня всё ещё тяжело отдаётся в ушах, Цзян Чэн потягивается, хрустя позвонками. — Мне следовало разозлить тебя ещё несколько недель назад. Лань Сичэнь смеётся ему в плечо. Слёзы текут из уголков его глаз, но это просто от напряжения, по крайней мере, он так думает. — Что я могу сказать? Я в полном беспорядке. Но давай не будем превращать это в привычку. Мне не нравится злиться на тебя. — Ты в порядке, — отвечает сварливо Цзян Чэн. — Ты всего лишь человек. В любом случае, это было неплохо. — Неплохо? Теперь я чувствую себя несколько оскорблёным. Со смехом Цзян Чэн отталкивает его. Через полсекунды они вновь прижимаются друг к другу. — Ладно, тогда очень хорошо. Я имею в виду, всё это… это неважно для меня, понимаешь? По крайней мере, не так важно, как большинству людей. Но с тобой… — Я знаю, — и как удивительно, что у них всё это есть. Так много реальностей, где они теряли это. Реальностей, где они оставались радушными знакомцами друг для друга, коллегами или, возможно, далёкими друзьями. Но здесь и сейчас, это то, что у них есть, и Лань Сичэнь думает, что это то, что его может спасти. — Что случилось с твоей рукой? — Цзян Чэн ласково касается свежей кожи. — О, только моя собственная глупость. Она уже заживает. — Могу я спросить у тебя кое-что? И постарайся не злиться на меня, если только ты не готов сделать всё это снова. Сичэнь хихикает, мрачно и гортанно. — Спрашивай. — Ты действительно думаешь, что ты слаб, или то, что произошло, было именно твоей ошибкой? — Конечно. Мне следовало лучше контролировать себя. Я позволил себе сомневаться и почти… — Вот это почти, что бы оно ни значило, он никак не может его найти. — И ты думаешь, что отложив свой меч, сможешь искупить это. — Не совсем искупить. Как это может помочь? Но, может быть, это поможет мне забыть. Двигаться дальше. Цзян Чэн перекатывается на бок, приподнимается на локте. — Неужели ты думаешь, что я никогда не хотел отказаться от своего Золотого Ядра с тех пор, как узнал правду? — Это не то же самое. — Это — то же самое. Ты узнал о себе что-то такое, чего не хотел знать. Ты понял, что способен на что-то такое, что нельзя исправить. Это одно и то же. Единственное отличие в том, что ты можешь попытаться перенести это на объект, который можно отложить в сторону, а я — нет. Лань Сичэнь протягивает руку, чтобы коснуться шрама, отмечающего его нижний даньтянь. Такая мелочь, особенно по сравнению с серьёзным шрамом над ним от дисциплинарного кнута. И всё же имеет такое серьёзное значение, такие огромные последствия. — Значит, ты считаешь меня трусом. — Нисколько. Я просто хочу сказать, что… это просто то, с чем мы живём. С нашими ошибками. Нашими недостатками. Они — часть нас, то, что нас формирует. Но хочешь ли ты, чтобы это одно единственное мгновение парализовало тебя и определило всю твою дальнейшую жизнь? Лань Сичэнь чувствует, как огромная тяжесть давит ему на грудь. — Я больше не могу доверять собственным суждениям, — с трудом выговаривает он. — Что если у меня нет больше… Что мне вообще остаётся? — Ты справишься. Я в этом уверен. И вообще, ты можешь доверять мне. Лань Сичэнь не уверен, как выглядит его выражение лица в ответ на это, но как бы оно не выглядело, Цзян Чэн темнеет лицом, краснея. — Что? — спрашивает он, защищаясь. — Я очень хорошо известен своей честностью. Я не смог бы даже что-нибудь вежливое выдумать, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Сичэнь, что? Почему ты так на меня смотришь? — О, я просто жду, когда я смогу вставить хоть словечко, чтобы попросить тебя вновь совратить меня. Цзян Чэн шипит, а его лицо и вовсе становится багровым, и Лань Сичэнь внезапно и абсолютно порочно чувствует благодарность за все мгновения, что привели его сюда.*
Проходит ещё неделя, прежде чем он готов начать, он почти отступает назад, в комнаты Цзян Чэна, как три предыдущих раза, но однажды днём Лань Сичэнь просто берёт Шоуюэ на тренировочное поле, где практикуется вместе с адептами ордена Цзян. Он напряжён и медлителен, не уверен во всём. Но он справляется. Некоторые дни даются легче, чем иные. Иногда он чувствует тошноту, даже заметив Шоуюэ краем глаза. Но он пытается и продолжает стараться. Он заставляет Цзян Чэна делать перерывы в работе чаще, чем тому хотелось бы (Сколько перерывов в работе хочет делать Цзян Чэн? Нисколько). Он буквально должен заставлять этого человека расслабляться, подкупая его, предложив положить голову на колени Лань Сичэня, пока он будет читать ему вслух. Награда за это — представление, которое ему довелось увидеть, когда Лань Сичэнь был пьян. Это событие довольно туманно в памяти Лань Сичэня, но он почти уверен, что там были задействованы стойки на руках. Однажды они отправляются кататься верхом. Лань Сичэнь не катался на лошадях больше времени, чем ему хотелось бы помнить, и Цзян Чэну практически пришлось нести его на руках домой. Если Лань Сичэнь и преувеличивал о том, как ему больно, ради сочувствия и поцелуев, то это было совсем чуть-чуть. Во всяком случае, после этого злоключения они решают совершать свои прогулки на лодке. Дни постепенно становятся длиннее, растаявший снег наполняет озёра, и Лань Сичэнь знает, что он неизбежно должен вернуться в Облачные Глубины. Они не сентиментальничают по поводу расставания. Они оба слишком взрослые и слишком практичные для плаксивых демонстраций. В любом случае, его отъезд не означает, что они больше никогда не увидятся. Но Лань Сичэнь действительно чувствует укол сожаления, когда повозка трогается. Пелена одиночества. Впереди простирались широкие, пустые дни, внезапно оказавшиеся не такими полными, как казалось раньше. Что ж. Как бы то ни было, он должен вернуться домой. Его ждёт письмо, когда он оказывается в ханьши. Когда он присматривается, он понимает, что их несколько. По одному на каждый день пути. Они, должно быть, посланы заклинанием, чтобы прибыть так быстро и последовательно. Привет, пишет Цзян Чэн в первом. Неужели так нелепо, что я уже скучаю по тебе? Потому что прямо сейчас я сижу на стене и всё ещё вижу твою повозку, маленькое пятнышко на горизонте, которое становится всё меньше. И мне хочется бежать и звать тебя назад. Не суди меня слишком строго. Я буду скучать по тебе столько, сколько захочу. И: Добрый день. Оказывается Её Высочество мышелов, которая правит конюшней, закрутила с Томом и встала на путь семьи. Пять новых котят, мне нужно придумать, как их прокормить. Вам всё ещё запрещено иметь домашних питомцев в Облачных Глубинах? Не могли бы вы сделать исключение? Короткая записка: Вот увидишь, в один прекрасный день я убью Главу ордена Яо. Возможно, ты захочешь уничтожить эту записку, чтобы она не могла использоваться в качестве доказательства на моём суде. Самая последняя Что ж, если ничего непредвиденного не задержало твоё путешествие, думаю, ты уже вернулся и увидел… всё это. Прости за гору писем. Я не могу ничего с собой поделать. В любом случае, пока ты не будешь готов вновь взять в руки свой меч, я буду изнурять себя написанием писем каждый день. Видишь, ты должен вернуться как можно скорее, чтобы спасти меня от травмы запястья и непомерных трат на чернила. Как люди выносят такое, Сичэнь? Это ужасное чувство беспомощности. Я скучаю по тебе так сильно, что у меня болит живот. Безумие. Как люди справляются со своей работой, если в голове постоянно крутятся их чувства? Предупреждаю, я вот-вот стану ужасно сентиментальным. Лучше бы я никогда тебя не отпускал. Я не могу заснуть здесь без тебя. Я люблю тебя. Я должен был сказать это раньше. Я не знаю, как так получилось, но вот где мы теперь. И я собираюсь отослать это письмо поскорее, пока не успел пожалеть. Знай, что и так достаточно огорчён. Напиши мне, если ты не слишком напуган. Лань Сичэнь пишет ответ. Он не может сейчас просто всё бросить и сбежать в Пристань Лотоса. Жизнь продолжается, и он не может прятаться от неё вечность. Но он может писать Цзян Чэну каждый день. Он может практиковаться с мечом и медитировать, несмотря на беспокойство и панику, которые всё ещё часто приходят к нему. Он не готов снова вести занятия, но может помогать дяде проверять сочинения. Он ест со своей семьёй и тайком ходит кормить кроликов. Он навещает мать и отца и не просит наставлений, которых не получит, а только сидит с ними в тишине некоторое время. Знаешь, ты всегда можешь навестить меня здесь, пишет он однажды, когда Цзян Чэн был особенно колючим и жаловался. Он отсылает письмо ни на мгновение не задумавшись и возвращается к повседневным делам. На следующий день человек, которого он любит, уже здесь, стучится в его дверь.