Наказание

Горы приютили их на эту ночь, измученных и уставших. Брисеида, как и другие, едва держалась на ногах, но ее глаза пылали гневом. Парис не мог понять причины: он ведь покарал убийцу ее брата и ждал от Брисеиды благодарности. Но жрица лишь оттолкнула его, не столько силой руки, сколько презрительным взглядом. — Ты будешь нести дозор, — сказала она. — Пока греки не вернулись домой, каждый камень здесь опасен. Если же они захотят отомстить за гибель Ахиллеса и последуют за нами в горы, то, когда ты их встретишь, могут удовольствоваться твоим трупом и не тронуть остальных. — За что ты ненавидишь меня? — выкрикнул Парис. — Я убил нашего врага! — Он был благородным воином! — Он привязал тело твоего брата к своей колеснице! — Ничего не случилось бы, если бы ты не пожелал Елену! — Агамемнон мечтал покорить Трою задолго до того! — Так не надо было давать ему повод! Парис сверкнул глазами и, ничего больше не говоря, покинул небольшую лощину, послужившую на эту ночь пристанищем для кучки гордых троянцев, лишившихся ныне и гордости, и Трои. Поднявшись на гребень, что, словно рука, обнимал лощину с востока, он прислонил щит к камню и сел, опершись на него спиной. Меч у бедра и длинный лук под правой рукой не сделали из него храбреца, и Парис вздрагивал при каждом шуме и шорохе. Он не верил, что справится даже с небольшим отрядом греческих воинов, но уже желал нападения, которое положило бы конец беспрестанной тревоге и необходимости быть настороже. Война измучила его. Парис не был воином. Даже убийство величайшего из героев не пробудило в нем отваги и доблести. Он стал бы защищаться от врага, как защищается лисенок от собаки, не имея иного выхода. Но это не было для него ни долгом, ни трудом, ни радостью, а одной только мукой непривычного, вынужденного занятия. И, жалея о брате, он знал, что никогда не станет таким. Брат… Слезы обожгли щеки, как ни старался Парис сдержать их. Гектор был лучшим в его жизни. Если бы он только знал, что брат погибнет в этой войне! Он не поднял бы глаз на проклятую Елену. — О чем твои слезы, Парис? — спросил голос совсем рядом. Парис вскочил, одной рукой вытирая глаза, другой неосторожно выдергивая меч из ножен. — Так недолго поранить себя, — сказал тот, кого Парис теперь уже мог разглядеть. Золотые доспехи, золотой плащ, золотой обруч на темных кудрях. Он не знал такого ни среди троянской, ни среди греческой знати. — Кто ты? — выкрикнул он, держа меч перед собой. — Откуда знаешь мое имя? — Я знаю все, — ответил тот, кладя ладонь на меч Париса, мягко вынимая его из ослабевших пальцев и отбрасывая за лезвие, словно игрушку. — Долго ли ты будешь пребывать в неведении, сын Приама? Посмотри на меня и скажи, кто я. Мягкий свет окутал его фигуру, и видение посетило Париса: заоблачная горная вершина, сонм олимпийцев и над всеми — он, бесконечно могущественный и прекрасный. — Зевс… — выдохнул он, опускаясь на колено и склоняя голову перед богом. Загрохотали камни. Парис взглянул — Зевс уже расположился в образовавшемся гранитном кресле. Плащ складками стекал к золотым сандалиям. — Чем я обязан твоему появлению? — спросил Парис, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Я не царь, не воин и не герой. — В самом деле, — насмешка мелькнула в голосе бога. — Ты всего лишь сын царя, брат воина и убийца героя. И все же ты развязал эту войну. — Я не знал, — пробормотал Парис. — Я не думал… — Великие воины погибли. — Теперь в голосе Зевса были печаль и гнев. — Агамемнон и Менелай, Аякс и Ахиллес. Патрокл, так трогательно влюбленный в брата. Твой отец и твой брат — не их ли ты оплакивал сегодня ночью? Его ладонь приподняла подборок Париса. Парис взглянул в лицо бога — одновременно молодое и старое, мудрое и наивное, надеющееся и разочарованное, от которого нельзя было отвести глаз. — И я спрашиваю себя — почему так много людей должно было погибнуть, чтобы выжил ты — не способный ни к подвигам, ни к правлению? — Разве не богам это ведомо? — выдавил Парис. — Разве не мойры прядут нити наших жизней? — Богам ведомо не все — иначе они не вмешивались бы так часто в дела людей, — с непонятной Парису горечью ответил Зевс. Он убрал руку, и Парис почувствовал себя лишенным опоры. — А люди часто идут против воли богов — и некоторым из них это удается. — Я не смог бы, — признался Парис. — Но ты уже сделал это! — Искра ярости слетела с ладони громовержца, оплавляя камень, которого коснулась. — Ты увез Елену, и никакие предупреждения не заставили тебя образумиться! Зачем тебе понадобилась именно она? Разве мало вокруг прекрасных женщин и мужчин? Его золотые сандалии мерцали перед глазами опустившего голову Париса. — Почему ты не выбрал Агамемнона? — вдруг мягко спросил Зевс, напомнив в этот миг Парису отца, всегда спускавшего младшему с рук его проделки. — Почему не Менелая, не Ахиллеса, не Патрокла? Тебя не тянуло к воинам? Парис покачал головой. — Нет, никогда. — Ты лжешь! — Молнии сверкнули в темных глазах громовержца. — Ты боялся! Ты можешь властвовать над женщинами, покоренными твоей красотой, но боишься стать игрушкой в руках более сильного и телом, и духом! — Нет! — Парис вскинул голову. — Нет, великий Зевс, я вовсе не боюсь этого! Я искал не власти, а совершенства! Воины кровожадны, как звери, они грубы на ощупь и целовать их все равно, что старый сандалий. Женщины же ближе к богам, в них можно порой найти отблеск истинной красоты, и более всего ее воплотилось в Елене. Устоять перед прекрасным свыше моих сил, Зевс. В этом моя вина, если ты спрашиваешь о вине. — Если ты ищешь подлинной красоты, к чему смотреть так низко? — проговорил Зевс. По мановению его руки горизонт очистился, и восходящее солнце робким поцелуем коснулось бронзовой кожи. И следом за теплыми лучами губы Париса прижались к смуглому, совершенному колену. Экстаз преклонения и причастности охватил его. Золотой свет мерцал перед глазами. Он чувствовал себя оракулом, перед которым открываются все тайны мира. Губами и ладонями он ласкал самое безупречное творение этого мира и знал, что отныне поиски его прекращены, что ни одно существо не заставит его кровь кипеть так, как кипела она сейчас, распаленная близостью божества. Колени и бедра, икры и щиколотки, кисти и запястья — все исследовал он глазами и пальцами, губами и языком, прикасаясь вначале благоговейно, а потом все с большей и большей смелостью, опьяненный чудом. Зевс поднялся, раскинул руки. Его доспехи истаяли, словно растворившись в утреннем солнце. Одетый в одну лишь кожу, он был более совершенен, чем само дневное светило. Каменный трон за его спиной осыпался, обращаясь в поляну с мягчайшей травой. Раскинувшись на этом ложе, он был как жемчужина в раковине, и Парис ощутил свою ничтожность и вместе с тем — всемогущество. Торопливо и неловко он сбросил одежду и вытянулся рядом. Трава чуть холодила разгоряченное тело. Развернув ладонь бога, Парис проследил языком линии, запечатлевшие тайны бытия, линии, что хранили вкус, должно быть, самого Олимпа, пряный и горький, эфирный, не оставляющий по себе воспоминаний. Выпил поцелуем запястье, где билась синяя жилка — как у него самого. Лизнул впадинку в сгибе локтя — и лизнул еще раз, насыщаясь мерцающим золотом нежной кожи, гладкой бронзовостью плеч, биением крови в шейной вене. И отступил ниже, к груди, трогая пальцами все, что не успевал потрогать губами. — Что же ты? — спросил Зевс насмешливо. — Боишься брать то, о чем мечтал? Его губы были подобны входу в храм, и Парис ласкал их, как умел, нежно и страстно, а руки его уже блуждали в темных кудрях, и золотой обруч скатился с головы бога в траву, как цветочный венок, более ненужный ни одному из любовников. Преисполнившись смелости, все ближе и лучше узнавал он лицо и тело того, кто лежал перед ним и был совершенен в каждой, самой малой черте. Напившись губами на недолгое время, Парис расцветил рассветными поцелуями плечи, и грудь, и живот, и приник наконец к источнику божественного семени. Погружая его в свой рот, он сам себе казался миром тьмы, в который вот-вот прольется свет. И когда это случилось, он выпил его до капли, словно вино Дионисий, с ликующим восторгом приняв в себя часть совершенной природы божества, и губы его горели, словно свет опалил их. Он поднял голову, не зная, чего ожидать далее, — и ждал всего, но только не стона, совершенно земного, человеческого, жаждущего, не откровенного приглашения, что читалось в широко раскинутых ногах. — Возьми же, — сказал бог. — Не бойся, это всего лишь тело. Но совершенное, как ты и искал. Даже грози ему после черная бездна Аида, Парис не смог бы отказаться. Он взял то, что было ему предложено, взял глубоко, сильно, глядя на то, чего не видел ни один человек, — как искажается наслаждением лицо величайшего из богов, как срывается стон с плотно стиснутых губ, как часто он дышит, отдаваясь смертному, позволяя быть в себе, оставить в себе человеческое семя. Преображенная страстью красота сына Кроноса была так ослепительна, что Парис не мог больше смотреть на него. Он зажмурился, но и сквозь плотно сомкнутые веки видел свет солнца и свет бога, и закричал, как от сильной боли, когда наслаждение стало нестерпимым. Когда он открыл глаза, гребень снова был обычным — ни трона, ни поляны. Плащ лежал на плечах Зевса, словно свет. Парис поспешно поднялся. Он тоже оказался одетым, и мысль о том, что все было сном или видением, ударила его, словно греческое копье. — Нет. — Непонятная горечь была во взгляде Зевса. — Это не было сном, Парис. Это твое наказание. Ты искал совершенства? Что ж, ты получил его. Больше никогда, как бы долго ты ни прожил, ты не испытаешь ничего подобного, и тоска по утраченному навсегда будет сжигать тебя с каждым рассветом. И Парис почувствовал, как черная искра разгорается в нем, словно незаметная глазу заноза, что заразит позже кровь и отравит тело. — А теперь иди к своей Елене и своим людям, — сухо проговорил Зевс, и Парис вспомнил его недавний стон, и искра вспыхнула чернотой и жгучей болью. Золота становилось все больше, Зевс уже казался подобием золотой статуи, отлитой в его же честь. — Они прекрасно отдохнули и вот-вот проснутся. Удачи тебе, царевич Трои! Сияние стало невыносимым, но Парис смотрел, смаргивая слезы, пока оно не растаяло, оставив лишь пустой склон. Тогда он повернулся и, ничего не видя перед собой, спустился в еще укрытую тенью лощину, взглянул на Елену и понял, что война была развязана напрасно и что дни его наказания начались.