Новогодняя карусель

      Толис пытался изо всех сил сделать что-то. Хотя бы немного помочь Ивану и другим парням в корпусе разорвать крепкую оборону чеченцев. Воевали ведь уже не с людьми, а с чертями, которые из Ада в Ад пришли, не побоялись ни смерти, ни жизни.       Танк сминает гусеницами завалы, сгоревшую техницу, уличные баррикады на внутренней территории больницы, дробит и молотит всё, что оставалось от людей, упавших на промерзшей земле с последним вздохом морозного январского воздуха. Ещё немного требовалось, чтобы наконец на которые сутки боев выполнить задачу прошлых дней. Немного, но чем сильнее Толис приближал момент истины, тем труднее было, тем жарче становилось в кабине. Толис вновь поверил в свою удачу, когда первая и последняя группа солдат на его броне приблизилась к больничному корпусу под шквальный огонь. И никто его не задел, никто не попал по такой большой мишени. Вновь поверил в свою исключительность, когда остался наедине со своей судьбой. Поэтому сейчас жёг, включался иногда в эфир, чтобы слушать отчаянный ропот чеченцев, боевиков и своих. Чтобы Иван поверил в него и понадеялся.       Резкий рывок, запах гари, красный фонарь, рев пустых турбин. Эдуард на оклики не отзывался. Осознание приходило не сразу, как не сразу запищала сирена и не сразу загорелся индикатор на мониторе — повреждены траки. Понимает Лауринайтис даже спокойно, разумно, что наконец кто-то наказал его за самонадеянность и самоуверенность. Феликс громко шмыгает носом и заключает: — Убили, — утирает мокрый нос рукавом и отчаянно ударяет по бортику. — Вот же суки, твою мать, а!       Толис слишком спокоен. Он хочет попросить его не ругаться и сохранять ровное спокойствие. Были шансы выжить, выбраться живыми невредимыми из стального заточения. Шансы на такой хороший исход были малы, а такой вариант развития событий означал бы только полный провал всей нелепой операции, но Лауринайтис мог утешать и без того спокойное сознание и не впадать в истерическую панику. Но ведь кто даст ему выбраться из танка и спрятаться в укреплениях, которое он же сам и сломал минуту назад. — Не кипишуй, — осторожно просит он наводчика, бьющегося в истерическом припадке. Но тот только со всей злостью и обидой посмотрел на командира. Умирать никто из них не хотел, но Толис просто ещё не понимал этого. — Да? Может, траки восстановим, Эда оживим, чтобы погазовал под носом у чеченцев с «мухами». Ты погляди, их же тьма, этой нечисти, выстроились, как банки в тире.       Феликс срывался на громкий надломленный крик, глаза блестели от слёз. Что ему оставалось, сидя в тесной кабине железной буханки, обездвиженной прямо посреди Ада? Никому не выбраться, никому не покинуть это место незамеченным зоркими чеченскими стервятниками. — Вот и всё, — хрипит Феликс, но не унимается, а продолжает что-то бормотать. Толис не может разобрать и слова.       Это было странное чувство. Толис понимал, что мало шансов выбраться, хоть и пресловутой паники, страха и отчаяния не было. Кажется, нутро его выгорело, давно мертво. Все действия — это только память мышц и костей, последние всполохи нейронных связей в погибшем мозге. Стоит ему остановиться, думал Лауринайтис, так сразу он умрёт до конца, распадётся гнилой плотью или рассыплется обугленным пеплом. Пока он продолжал, напрягал всё своё существо, усталость была лишь условным обозначением, но лишь одна остановка бесконечного движения ударила по тормозам, стрельнула куда-то под колени, обрубила всякое желание двигаться дальше.       Внезапно среди развалин комплекса в чёрных окнах показалось несколько мелких фигурок, которые махнули пару раз белым медицинским халатом и развернули транспарант из простыни с бурой грязной надписью «Переговоры». — Поговорить хочет, — бормочет наводчик. — Поболтаем, типа, а? Вдруг, протянем немного, ещё поживем, а, Толис?       Толис молчит и ждёт, смотрит в стереоскоп и наблюдает за движением мелких фигурок к свете зимнего солнца, заглушённого чёрным дымом. Визжала над головой сирена, мигала красным огнём сигнальная лампочка. Не хватало сил даже двинуться на жестком кресле, но оставалась возможность думать. В первую очередь о том, как поступить иначе. — Поговорить хочет, — вновь бормочет Феликс и чуть криво улыбается, глядя на Толиса. Он ещё жив и надеется, что проживёт ещё.       А пока к нему стремительно неслась высокая фигура в черной авиационной куртке. Всё в нём горело, но отталкивало. Он лучезарно улыбался, лохматил блондинистые волосы, аккуратно уложенные каким-то блестящим на солнце веществом, и смотрел прямо в линзы стереоскопа сквозь тёмные стекла очков-авиаторов. И Толиса слепили лучи, отражаемые белыми-белыми зубами. А ещё он что-то держал за пазухой, но точно не оружие. Конверт, чуть великоватый и объемный, опечатанный крупной красной печатью и бичевой ниткой. — Говорить пришёл, чурка, — как мантру продолжал говорить Феликс и улыбался всё шире и шире, глаза зажигались и блестели влагой. — Толис …       Лауринайтис дождался постукивания по броне и решился открыть люк. Руки не слушались, дернуть рычаг и поднять тяжелую крышку казалось совершенно невозможным. Просто потому что в предвкушении всё нутро дрожало, сводило успевшие конечности липким жутким страхом. Хотя, думал про себя Толис, бояться было нечего.       Толис ещё долго вспоминал. Сотню и один раз прокручивал в голове слова, подбирал к ним ответы даже тогда, когда язык стал лишь кровавой плотью без воли. Вспоминал небо. Чистое голубое небо, похожее на лазурные волны или целое поле ранних васильков. Он очутился совсем далеко, не на этой земле, но под шумом ветра и в мягких объятьях весенней травы, взошедшей следом за сходящим снегом. И солнце пекло глаза, резало резкими лучами до слёз. — Привет, — негромко произнёс мужчина, вальяжно облокотившийся на неподвижное дуло танка, от которого до сих пор валил пар. Выглядел он молодо, едва ли тянул на двадцать пять. Аккуратно сидела на нём какая-то странная однотонная форма, какую Толис ещё не видел среди солдат, и даже не болтался жилет под авиационной курткой, он был ему впору, крепко держал объёмные подсумки с бесчисленным количеством патронов. — Перейду сразу к делу, — продолжает он, и Толис наконец замечает, что было не так с этим человеком — он говорил с жестким английским акцентом, похожим на отрывки из старых комедий. Американец что-то достал из-за пазухи, тот самый конверт и взмахнул пару раз перед носом танкиста, разгоняя пыль и дым. — Министерство обороны… — задумчиво произносит мужчина, — … Российской Федерации! Радиофонограмма! Чёрт выговоришь… Прочитать тебе? Глаза у тебя светлые, умные, танкист.       Американец с умным видом поправляет очки на носу и присаживается на броню. — Командирам батальонов и рот оставить занятые позиции, — напыщенно торжественного говорит он. — Выйти к пятому января на исходные рубежи. При отступлении оставить… Как это по-русски будет? Кинули вас! В общем, ни мертвецы, ни живые им там, вашим начальникам, бестолковым жирным уродам, не нужны. Молодой, лет двадцать пять тебе, я думаю. Жить бы тебе, горбатиться за три котлеты в день, а не сопли кровавые на кулак наматывать, чтобы зарплату не платили, чтобы выживать на три копейки в коммуналке, которую тебе выдали. Надо ли оно тебе? Но у меня к тебе предложение хорошее. Танкистов у Ичкерии нет, но танки есть. Хорошие, новые, ещё со складов. — Подумать нужно. — Времени мало.       Толис вытягивает пятерню. — Пять минут.       Мужчина кривится и качает головой. — Пяти минут нет. Можно мир уничтожить за пять минут. — Хорошо подумать нужно, — вновь просит Толис. И в ответ получает лёгкий кивок головой. — Думай, — говорит он. — А пока ознакомься. И да, — он вытаскивает маленький зелёный свёрток из нагрудного кармана и протягивает его танкисту, — это в качестве аванса.       Мужчина вытаскивает из конверта пустые белые листы с крупной надписью чёрных цифр «200». Он вскидывает толстую стопку вверх, и ветер разносит листы по воздуху. Они летят, падают на землю, оседают на корпус танка, пока Толис наблюдал за уходящей фигурой. Был шанс стрелять. Убить его из пулемёта в спину, но Лауринайтис медлит и только смотрит на него. Так удалялся его шанс на жизнь. Пяти минут ему было много. Так много, что он мог за это время перевернуть мир десятком выстрелов, разнести в клочья корпус. Но Толис делает выбор за секунду, и захлопывает тяжелый люк.       Первая минута была пропитана тяжёлым молчанием и пыхтением Феликса. Он сжимал кулаки, что-то неразборчиво шептал и лохматил светлые волосы. Толис думал. Думал о том, как хорошо было бы сейчас поесть. Прийти домой, застать ещё горячий ужин, а потом долго сидеть перед телевизором, лишь слушая обрывки новостных сводок, пока Наташа крепко прижавшись к его боку мирно засыпала. И в окно был бы снег в свете уличного фонаря, начиная ночную карусель в спокойной ночи. Не было бы ничего, что могло бы потревожить, а жизнь медленно текла, как горячая карамель, которую в далеком детстве на Новый Год готовила мать. Её лица он уже вспомнить не мог, а Наташино пропадало, заменяясь на белый лист с надписью «200».       Вторая минута ознаменовалась его точным расчётливым решением. Выжить, стать на сторону других людей и палить по своим Лауринайтис думал. Сначала возникла такая мысль, когда пришло осознание приближающегося для него конца. Хотелось жить. Это желание встало поперёк горла плотным комом и подкатило слезами. Потом оно просто сгорела, когда он нащупал носком сапога плечо Эдуарда. Мёртвым он своим решением не сделает ни хуже, ни лучше, но что касалось ещё живых? Ивана, например, который рвался раз за разом, и раз за разом нёс потери, отступал обратно в подвалы, кишащие мертвецами и кровью, не застывающей на морозном воздухе. Если он умрёт, подумал Толис, то возможно появится шанс жить у других, кому, может быть, в этот момент жизнь была нужнее в сотню раз. Поэтому выбор оставался одним из всех возможных — остаться в кабине танка и принять то, что должно было случиться. — Ива, на связь, — произносит Толис, зажав тангенту. — Как слышишь меня? — Слышу хорошо! — бодро отзываются в хрипящий эфир. — Траки повреждены, двигаться не могу. Механик мёртв, — Лауринайтис тяжело вздыхает, пытаясь подобрать слова. — На меня здесь в упор смотрят штук двадцать "мух". Через минуты три сожгут. Сейчас мы либо продолжаем, либо переходим к Дудаеву на службу.       Эфир молчал. Толис прекрасно знал, что Иван его слышит. Только не отвечает, потому что ничего не сможет подсказать. Как и решить за него их судьбу. — Если собираетесь прорываться, значит сейчас самое время. Успею пару выстрелов сделать, а потом будь, что будет. Удачи и спасибо. За всё спасибо, Иван.       В наушниках шуршало, раздавался радостный и полный надежды голос: — Штурмом возьмём! Не бойся. Ничего не бойся. И снарядов не жалей, гаси всех и мёртвых, и живых… — почти кричали ему в эфир, но Толис не слушал и на связь выходить больше не собирался. Он глянул на Феликса. Наводчик смотрел на него самым злым взглядом, который мог бы быть. — Всегда мечтал так умереть, — прохрипел Лукашевич низким голосом. — Сдохнуть в консервной банке, и ехать домой в картонной коробке. Так держать, командир!       Воцаряется полная тишина. За бортом не шумят даже выстрелы. Горячий пар вырывался из носа и рта вместе с тяжёлым дыханием. Они уже понимали, что пережить этот день, как предыдущие, не удастся. Вдруг Феликс отчаянно вздыхает и негромко спрашивает: — Как так-то? — А вот так вот, — просто отвечает Толис. — Как полагается. За тех, кто кровью умывается. — Нам шанс жить дали, понимаешь?! Ещё пожить, пока тут и там подыхают, понимаешь? — взрывается наводчик громким надорванным голосом. — На какой чёрт? Всё равно все помрут! Сейчас, завтра, через минуту! Ты как хочешь, а я жить хочу! Жить! Понимаешь? Я должен был в Краков уехать учиться и забыть обо всём, а не тут кишки наматывать из-за какого-то… Какого-то командира, который вдруг из себя гордого и честного решил возомнить, а сам в первую же ночь со страха ломанулся, куда глаза глядят, чтобы его не сожгли! Напомнить… — У меня жена в Москве, — спокойно перебивает его Толис. — Одна с сестрой. А у сестры муж тоже тут. И, может, умер уже. Их брат, капитан Брагинский, кровью и потом обливается, чтобы пацанов восемнадцатилетних спасти, который день уже… И как и ты жить все хотят. И я тоже. А летом обещал её в Литву свозить к родителям. Там на побережье, где янтарем весь берег усыпан, море такое чистое, что на восемь метров дно видно, и дельфины на закате на волнах катаются. Мы все жить хотим, не только ты. И почему? Потому… потому что так надо за всех, кого мы гусеницами в землю закопали.       Пошла четвёртая минута. — Господи, — шепчет Толис и снимает с головы танковый шлем, лохматит грязные мокрые волосы, потерявшие свой былой цвет. — Господи, прости.       Не оставалось ничего, как принять единственное решение, которое не отличалось от других. Пиликала сигнализация, визжала из динамиков сирена, и горела красная аварийная лампочка резкими всполохами света, освещая тёмное пространство кабины. — Феликс, ты уж прости меня, — негромко произносит Лауринайтис, стараясь не смотреть на наводчика. Лукашевич сидел без движения, упираясь лбом в металлическую перекладину, но Толис краем глаза видит, как его черты приобретают совсем иное выражение и взгляд наводчика внезапно потеплел. Кажется, он немного криво улыбнулся. — Да что уж там, — тихо бормочет он. -А правильно, командир. Сами в Ад спускаемся, как и остальных с собой прихватим! Авось, типа, повезёт нам ещё разок, поживём немного! Пока эти сукины дети там, пока наши ребята ноги-руки по частям собирают, мы тоже должны, — он тоскливо всхлипывает. — Я и сам всё понимаю. Сам понимаю. Пусть так лучше, чем всю жизнь жалеть потом… Пусть так. А я ведь даже в этом году фейерверк не запустил. — Сейчас попускаем, — говорит Толис и вновь надевает шлем на голову. — Хороший фейерверк будет.       Феликс улыбается, за ним улыбается и Толис. В изображениях в стереоскопе вся жизнь. И цель — здание, кишащее демонами. Настоящий Ад. — По окнам второго этажа огонь.