Зеркала не лгут

      Людовик не любит просыпаться.       Тяжелая, словно мокрой шерстью набитая голова, дурной запах изо рта во время молитвы, спазмы и резь в животе, мэтр Эроар бросается к ночному горшку, словно ожидая найти там сокровище – надежды мэтра как всегда тщетны. Если бы он был обычным человеком – он иногда фантазирует об этом – то во время досмотра экскрементов смутился, в лицо бросилась бы кровь. Мог бы заплакать от стыда, закрыть ладонями пылающие щеки. А мог бы заорать, выплеснуть содержимое в лицо этому беспардонному лекаришке, наслаждаясь его унижением. Мог ударить мэтра в зубы тяжелым эфесом. Да что там – даже проткнуть бы мог! Если б был обычным человеком – бароном или просто дворянином из Наварры. Или даже крестьянином – ел бы на завтрак, обед и ужин жареные каштаны и никогда не встретился бы с напыщенным, разряженным в пух и прах королевским доктором.       Но в этом ему отказано. Поэтому и дотошные расспросы о здоровье, и инспекции содержимого ночной вазы, и ежедневные розги – мать непоколебимо уверена, что в этом состоит смысл воспитания – он встречает меловым равнодушием, мраморной неподвижностью черт. Невозмутимость – его единственное оружие.       Они выполняют свой долг – он выполняет свой. Под броней этикета он жаждет разговоров с матерью – пусть они в последнее время сводятся к перечислению его грехов – пропустил молебен, был груб с фрейлиной Гершвиль, проиграл в кости пятьдесят пистолей – и неизменно заканчиваются экзекуцией, но кроме нее и лекаря он никому не нужен и не интересен. Пусть мэтр Эроар видит в нем прежде всего сложный случай хронического энтерита, а мать – послушного проводника своей воли, но эти два человека, пусть с отвращением и разочарованием – видят его таким, какой он есть. С заиканием, холодными ладонями, неповоротливым и медленным умом. Весь остальной мир видит короля Франции и Наварры, а значит – блистательного мужа, наделенного всеми мыслимыми добродетелями. Высокого и стройного, с блестящими локонами цвета воронова крыла и длинным белым лицом.       Никому в голову не придет поинтересоваться, что там, за фасадом. И не должно. Даже ненавистный Кончино – материн любовник – хоть и презирает его, но не видит. Может, и к лучшему – не знает ничего про запоры и поносы, про нарывы и стыдное возбуждение во время порки, про почти столь же стыдную любовь к ежедневным омовениям – и пусть в воду бросят лепестки роз! – про игру на лютне и тайные попытки писать музыку… Кончини видит лишь молодого человека, которому всегда нужны деньги. И который, получив очередной кошелек, надолго скрывается с глаз всесильного временщика. Иногда Людовик ловит себя на мысли, что лучше бы Кончино его ненавидел.       Голова набита тягостными мыслями, как комьями слежавшейся шерсти – если б мысли могли покинуть голову! Так же легко, как вываливается шерсть из распоротого на охоте рукава – зацепился за ветку, преследуя оленя – мог бы свалиться с седла и сломать шею. Но Людовик прекрасный наездник, хоть и не раз летал с коня, но не по столь ничтожному поводу.       Разглядывая разодранный рукав, смотритель королевского гардероба едва заметно вздыхает. Теперь ему придется командовать швеям, чтобы добавили шерсти и залатали. И самому проверить качество шва и набивки.       Анри Шале не любит утруждаться. Дай ему волю – он бы целый день слонялся по гардеробной, зубоскалил со служанками и пажами, а потом заснул на сундуке, укрывшись каким-нибудь столетним упеляндом.       Несносный мальчишка! Лентяй и вертопрах. Такие легко делают военную карьеру, но его матушка так дорожит младшеньким, что нажала на все рычаги, чтобы выбить чин при дворе. Анри Шале, вчерашний паж, становится хранителем королевского гардероба. Даже когда Шале был ребенком, Людовик его не любил – за быструю улыбку, за свежие розовые щеки, за успех у дам, за развязную речь, за возможность всегда быть самим собой – за все, чего напрочь был лишен.       А однажды утром все изменилось. Матушке донесли, что в постный день он съел кольцо колбасы, вернувшись с охоты – это прибавило пяток горячих к его ежедневной порции розог. К тому же колбаса оказалась изрядно наперченной – и мэтр Эроар, «во избежание», вкатил ему клистир.       Он вошел в гардеробную на дрожащих ногах и с горящей задницей. Он предпочел бы весь день провести наедине с нотной тетрадью и пером, но протокол требовал присутствия на совете. Шале встретил его как всегда – отвесил учтивый поклон и улыбнулся с тщательно отмеренной дозой робости.       – Какой костюм изволит надеть Ваше Величество?       В груди взорвался гнев. Он ненавидел свою скованную гортань, неуклюжий заплетающийся язык, сиплый звук, предваряющий любое произнесенное слово. Зачем ненужные вопросы? Протокол раз и навсегда требовал белого – в день почитания Святой Женевьевы, покровительницы Парижа. Лилового – для молебна в канун дня Всех Святых. В день собственной свадьбы он был в золотом. Во всех остальных случаях он выбирал черный, черный, черный!       – С-с-синий.       Если в глазах Шале и мелькнуло недоумение, он мгновенно это скрыл. И отправился за синим бархатом, присланным год назад двоюродным дядей Козимо Медичи, правящим Флоренцией. Вот Шале уже несет дублет на красиво округленных по этикету руках. Помогает попасть в рукава. Просунув худые ноги в услужливо распяленные штанины, Людовик торопливо застегивает мелкие пуговицы дублета – стал тесноват в плечах.       В коленях, видимо, тоже – Шале пыхтит, застегивая узкие кюлоты. Да что он там возится?       Людовик бросает раздраженный взгляд на макушку смотрителя гардероба. Зрелище, против ожиданий, ему нравится. Золотистые спутанные кудри открывают ухо, покрасневшее от усилий. От вида коленопреклоненного Шале, с натугой протискивающего в тугие петли скользкие пуговки, Людовик чувствует, как дергается член.       Он вообще-то презирает придворные нравы, где потискать пажа в порядке вещей, все равно что отлить за куст – если заметят дамы, будет неловко. Шале, с его золотыми кудрями и румяным, всегда улыбающимся ртом, наверное, пришлось нелегко. «А может, наоборот, легко? – возникает неожиданная мысль. – Иначе как он смог получить чин смотрителя гардероба?»       Злость копится в груди, мелькают картины, которых он насмотрелся до отвала – темную сторону жизни двора не скрыть от наблюдательного ребенка, большей частью предоставленного самому себе. Лиловые синяки на тонком запястье и шее худенького гусёнка*, затравленно пытающегося поглубже надвинуть воротник и манжеты. Слезы на длинных ресницах. Рыдающий в конюшне паж епископа Бонци – словно парню не восемнадцать лет, а десять – правда, епископ всегда выбирает щуплых и субтильных. Сзади на штанах у парня расплывается красное пятно – всем понятно, что не от розог. Хотя может, оно и к лучшему – все помнят нормандского барона, с маниакальным упорством поровшего своих слуг. Исхлестанная задница пажа – то, без чего не обходился у барона ни один вечер. Большая мужская рука, нежно оглаживающая вспухшие полосы. Гульфик, кажется, сейчас вырвется из штанов под напором возбужденной плоти.       Надорванный уголок рта – а вот за это от двора мгновенно отлучили. Делай что хочешь, но не оставляй следов – нарушители запрета неукоснительно караются.       У Шале уголки губ подняты кверху от природы, так называемый лук Купидона. От мысли, что ему кто-то рвет рот, у Людовика так приливает к паху, что в глазах темнеет.       Что-то почувствовав, Шале поднимает голову.       Вид его, коленопреклоненного, слегка вспотевшего от усилий, с разгоревшимися щеками, вызывает у Людовика укол наслаждения.       – Я п-п-п-передумал, – говорит он. – П-п-п-подай з-з-з-зеленый.       На совет в тот день он опаздывает, что предсказуемо влечет истерику матери и порку по еще не зажившим рубцам, но Людовик терпит все не проронив ни звука – и это даже не стоит ему усилий.       Он нашел утешение.       Теперь он проводит в гардеробной куда больше времени, снова и снова заставляя юного Шале облачать себя в костюмы, причем запрещает пользоваться помощью лакеев – тем дозволено лишь стоять у дверей, держа канделябры. Королю хватает света двух свечей по бокам венецианского зеркала в дальнем углу гардеробной – гораздо больше его занимает дыхание Шале и поднимающийся от него запах пота, тонкий и сладкий. Шале не дурак – даже в полумраке он в силах разглядеть бугор на королевских штанах и связать концы с концами. Он тщательно следит за своим лицом – а Людовик понимает, что таиться за отстраненно-приветливым фасадом может все что угодно – от ликования до отвращения. Намеки на первое значительно усиливаются после визита старой графини Шале. На следующее утро Людовик из-под длинных ресниц – этого подарка природы, позволяющего незаметно следить за окружающими – видит, как Анри недвусмысленно крутит задом, снуя меж сундуков и вешалок.       Анри… Анри… – мысленно, дурея от собственной смелости, он повторяет его имя, смакует, прокатывая языком по нёбу, как лучшее бургундское. Он хочет видеть это лицо в полумраке алькова, хочет ласкать эти золотые кудри… Захватывать в горсть, наматывать на кулак, приближая это вечно улыбающееся лицо к своему, чтобы…       «Я совершеннолетний! – твердит себе дрожащий король. – Я убил и освежевал сотню оленей. Я женат, наконец!» От мыслей о брачной ночи радость угасает: инфанта, похожая на куклу, покорно раздвинула ноги и закрыла глаза, за что он был ей очень благодарен – не видела гримас, с которыми он пытался укротить свой вялый член. В конце концов на помощь пришла мать – наградив его уничтожающим взглядом, она замазала простынь яичным белком и закапала кровью из порезанного пальца. Палец загноился и долго болел – и сознание того, какие жертвы ей пришлось принести, долго наполняло его гордостью, хоть немного разбавляя привычный стыд.       Если бы на простынях был Анри – он бы не опозорился.       После визита графини Шале король впервые ощущает, как смотритель гардероба касается грудью его ноги, когда застегивает пуговицы на очередном слишком тесном костюме.       Ощущение горячего привалившегося тела, легкие касания пальцев с внутренней стороны бедра, щедрые улыбки в сочетании с томно опущенными ресницами… Людовик коченеет от счастья и наслаждается подозрениями.       Узнать, что таится в глубине прозрачно-синих глаз, ему не удается – Людовик понимает, что видит маску. Так же, как все видят маску короля – а Людовику на миг кажется, что Анри мог бы… Мог бы увидеть его без личины – вымытого с розовой водой, с тщательно расчесанными локонами и страстным взглядом. Он мог бы сыграть ему кантату Жаннекена. Взять на охоту с гончими. Взять за руку. Выпороть круглый персиковый зад, а потом орошать слезами. Или чтобы Анри выпорол его. От этого голова начинает кружиться, в глазах темнеет, а в пах бросается кровь – до боли.       Чтобы унять волнение, Людовик вскакивает и начинает кружить по комнате. Останавливается у письменного стола – покрытые пылью листы, сломанные перья, истрепанные табулатуры… Зеркальная крышка шкатулки отражает исступленный взгляд, налитый черной кипящей кровью.       Эту шкатулку отец отобрал у Бельгарда в качестве компенсации за мухлеж в картах. Бесстыжий, как все придворные Валуа, Бельгард поставил шкатулку за спиной короля и велел своему пажу поднять крышку во время игры. Все карты Генриха Четвертого отразились зеркале, оказавшись у Бельгарда как на ладони, однако после третьего проигрыша король заподозрил неладное. Уличенный в мошенничестве Бельгард отшутился и тут же подарил шкатулку королю.       Людовик ласкает лаковое дерево, протирает зеркало рукавом – и о чем-то думает.       На следующий день смотрителю гардероба приходится несладко – король гоняет его то за голубой парчой, то за синим бархатом. То за пунцовым дамастом. Наконец, остановившись на дамасте, велит принести парадную перевязь из кордовской кожи. Потом велит все снять и подать белый с золотом.       Анри Шале изнемогает, таскаясь по комнате с грудой отвергнутой одежды. Сдерживаться все труднее, и никакие матушкины советы и увещевания не помогают – он чувствует, как ненавидит этого никчемного заику с ледяными руками и смрадным дыханием. Все волнение заики, его словно бы незаметные взгляды и уморительный экстаз от прикосновения к коленке – уже не смешат, а бесят! Не нужна ему карьера миньона! В аду он видел богатства Эпернона, титулы Бельгарда, всевластие Кончини – награды фаворитов прошлого и нынешнего царствования! Если за это надо платить такую цену. Кажется, он лопнет от злости, если этому коронованному индюку потребуется еще раз сменить шляпу!       – Д-д-другую шляпу, Шале, – индюк все-таки пожелал. Как будто синяя шляпа больше пойдет к его бледному, как лягушачье брюхо, лицу, чем красная!       Анри покорно отправляется за шляпой, не забыв ласково и томно улыбнуться – из последних сил.       Подавая шляпу, Анри, как всегда, не забывает себя вознаградить. Пользуясь тем, что король стоит спиной к зеркалу – предпочитает сначала отразиться в глазах смотрителя гардероба, а потом уже в амальгаме – Анри показывает королевской спине язык, сопровождая сие действо глумливой улыбочкой.       В первый и последний раз Анри показалось, что гипсовая маска, служащая королю лицом, дрогнула и пошла трещинами.       Спине вдруг делается холодно. Анри со все возрастающим страхом наблюдает, как Людовик, вновь вернувший олимпийское спокойствие, избавляется от шляпы, обрушивает на пол плащ, расстегивает перевязь. Пальцы короля чуть дрожат, но движение Анри помочь король отвергает вскинутой ладонью – жестом сколь понятным, столь и категоричным.       Анри молча, со все усиливающейся паникой наблюдает, как король рвет горловину, пуская пуговицы вскачь по паркету, как рывком выпрастывает руки, оставляя венецианский дамаст кровавой лужей растекаться по полу. Тут король вновь протыкает его черным взглядом – и показывает на выход. Анри выходит на подгибающихся ногах.       Король подходит к шкатулке и захлопывает зеркальную крышку – та падает, словно топор палача.       С этого дня Людовик XIII носит только черное.       Новому смотрителю гардероба нет с ним никаких хлопот.        *Гусята - так при французском дворе называли пажей.