Уроборос

      Промокающие ботинки доставляют почти такое же физическое неудобство, как занятость обеих рук — моральное; в одной ручка кейса с куинке, в другой — рукоять зонта. Капли грубо барабанят по ткани над головой, а самые наглые косо падают на ноги и полы плаща. Перешагивая лужу, Сумика вертит в голове, точно игрушку, одну единственную мысль о том, что же будет в этот раз.       Осматривать ночлежки гулей каждый раз точно ворошить новогодние подарки. Некрасивые, ленточки на них сделаны из кровавых полос на полу и стенах, шуршат и блестят разве что старые тряпки и полуржавые железки. Иногда попадаются невесёлые сломанные куклы — человеческие останки. Страшное зрелище для неподготовленных глаз.       И всё же это подарки.       Как иначе назвать то, что вдруг прилетает к тебе, можно сказать, в лицо, снисходит откуда-то сверху (с верхов) прямо за ужином — звонок от начальства с просьбой наведаться на такую-то улицу в такой-то дом прямо сейчас, потому что оттуда совсем недавно почти силками пытались выпереть пару гулей, имевших достаточные силы, чтобы серьёзно покалечить несколько следователей первого класса.       Дверь скрипит, плакучая завеса остается позади, со сложенного зонта капает на пол, а, прислоняясь к ноге, он мочит ещё и штанину. Дом сразу берёт как в тиски, даже чересчур старательно нагоняет мрака ветхим полом и холодными мрачными стенами; более того, многие ведущие из прихожей двери, а так же окна в тех комнатах, где двери открыты, старательно забиты гнилыми досками и кусками фанеры — это Сумика узнаёт, найдя в кармане плаща фонарик. Она с усмешкой хмыкает, освещая очередной кластер древесины. Кто-то явно не хотел, чтобы его нашли, но почерк не гуля. Человеческий. Только человек может бояться чего-то настолько, что прибегает к таким странным и, что главное, недейственным методам самозащиты. Гуль бы не стал.       Коридор, узкий и длинный, как кишка, являет себя на втором этаже. Ну или он только кажется длинным — направив светящее дуло фонарика вперёд, Сумика различает стену примерно в четырёх десятках метров от себя. На втором этаже словно другой воздух — здесь теплее и не так мокро. Странная смесь смятения и какого-то дурного предчувствия, точно змея, ползёт вверх по телу, отдаваясь мурашками в затылке, и оседает на плечах, обвившись неплотными кольцами вокруг шеи, мол, неси меня. Двери тут не заколочены, некоторые и вовсе снесены с петель, а комнаты все, как одна, маленькие и пустые. Первая, вторая, третья. на четвёртой начинает казаться, что где-то в проекторе мироздания последние несколько кадров стали проигрываться по кругу, а на пятой закрадывается чувство, что следующие вообще не стоит проверять ввиду их однотипости. Но змея-предчувствие, вдруг сжавшись кольцами на шее, побуждает идти дальше.       Под подошвой что-то хрустит и Сумика даже не останавливается чтобы осветить это что-то фонариком, а лишь чуть ускоряет поступь, чувствуя чье-то тихое, неприкрытое присутствие на этаже. Слух — верный компас в кромешной темноте, так как фонарик светит вниз, позволяя обойти куски чего бы то ни было, чтобы издавать как можно меньше шума — привёл почти к концу коридора. Из открытой двери слышно еле заметное копошение — с таким дети достают что-то из-под кровати, стараясь как можно медленнее и тише тащить предмет по полу, чтобы не привлечь внимания родителей, хотя в итоге тянут его рывками, которые шумят ещё громче, чем стоило. По звукам это трудно понять, но Сумика нутром чувствует, что не осталась незамеченной.       Было бы неплохо сразу ударить и дело с концом. Гуль? Если так, он почуял её ещё с момента, когда она ступила на порог дома. Скорее всего, он либо ответит ударом на удар, либо увернется. А если человек? Какой-нибудь бездомный, устроивший себе лежбище здесь на время ливня. Бестолковая мелочь, но будет неудобно… Сразу бить нельзя. А если… — Ты так и будешь там стоять или тебе особое приглашение нужно? — звучит как гром среди ясного неба из совсем другой комнаты.       Голос.       Этот кислотный, прохладный голос. Брови чуть хмурятся, уголки губ против воли подпрыгивают вверх.       Шаг, два, три в сторону, к соседней двери. Ладонь, стискивавшая до этого ручку кейса, совсем немного расслабляется, разливая скопившееся в кисти напряжение по всей руке. Носки ботинок чуть выдаются за плоский порог, луч фонарика прилипает к сложившейся в три погибели над чем-то фигуре впереди. Фигура одета во всё чёрное — в таком освещении походит на вора-домушника, пойманного на месте преступления, что вызывает у Сумики смешок — а стоит ей выпрямиться в полный рост, ошибиться становится невозможно. — Я удивлена, что ты на меня не бросилась, Миё, — честно признается Сумика, смеясь. Миё передёргивает — из всего CCG, похоже, одна Сумика зовет её по имени, и то только тет-а-тет. — Я уже была готова сразиться.       Свет фонарика бьёт в лицо, заставляя дёрнуться, как от пощёчины. Миё кривит уголок рта и прищуривает глаза, поглядывая на кейс в руке Сумики, который едва различим из-за света. Раскрытой ладонью она закрывается от него, хмурясь и роняя кривую тень на лицо: — Не могла бы ты прекратить это издевательство?       Секундно улыбнувшись, Сумика берёт просьбу во внимание и направляет фонарик в потолок, тускло осветив им всю комнату сразу — в этой, в отличие от остальных, есть кое-какие вещи: какая-то коробка, явно видавшие многое полки, кульки, одна из стен увешана бумажками с непонятного содержания цветовыми пятнами на них, в дальнем углу у окна лежит не лучшего качества матрас, укрытый тёмного цвета пледом.       Багровые пятна у порога и на дверном косяке она замечает только сейчас. — Я думала, убирать мусор пришлют кого-то менее серьёзного. Или ты теперь по карьерной лестнице вниз шагаешь?       Убрав руку от лица, Миё щурит хитрые глаза и немного подаётся телом вперед. Сумика отвечает тем же: — Если тебя что-то не устаривает, я могу дать тебе номер телефона регистратуры CCG, попроси у них жалобную книгу, — её улыбающийся ехидный голос словно лижет открытые нервы.       На секунду Миё задумывается, действительно ли существует подобная книга и действительно ли вообще у организации, стоящей на крови и костях, имеется регистратура, где эта самая книга хранится. — Ты бы хоть сделала вид что рада меня видеть, — Сумика вырывает её из мыслей. — А то у меня такое чувство что я зря сюда пришла.       Скорчив показушно страдальческую мину, она ставит кейс у самой двери, чувствуя, что он не понадобится. Опрометчиво с её стороны, но оправдано. — Остынь, я тебя сюда не звала. — Даже если так… Мне просто интересно, неужели ты не посчитала нужным защищаться в случае опасности.       Миё чувствует как у неё горят щёки, то ли от злости, то ли от стыда. — Не было нужды, я тебя ещё со входа почуяла, — отвечает, стиснув зубы. — Конкретно тебя.       Последние слова чеканит так, что они эхом отлетают от стен. От Сумики слышится какой-то странный короткий звук. Она улыбается и гасит фонарик — внезапная темнота снова как хлыстом по нервам. Желание разбить треклятый фонарик постепенно подбирается к вершине пирамиды Маслоу. — Однако, отличный нюх, — слышно из темноты. — Что же почуяла? — бровь ползёт вверх, хоть этого и не видно.       Издевается.       Миё вдруг мнётся, отворачиваясь. — Духи твои пакостные, — ложь. — Нравятся? — Ещё чего придумай.       Духов на Сумике нет. От неё пахнет сыростью и железом, сигаретами, возможно, мылом и, совсем немного, кровью. Пахнет прохладно и неспокойно, как перед сильной непогодой. Но это не то, что позволило выделить её, это только поверхностная, совсем легкая оболочка запахов. Её запах другой. Чуть тёплый, густой, человеческий и живой. Вкусный, даже вызывающий слюноотделение. Особенный до страшного. В центре Токио Миё, кажется, смогла бы различить его среди сотен других.       Постепенно рой мыслей отошёл, время потекло вперед само собой, все планы пошли насмарку. Теперь уже никто не понимал, что им стоит делать. По правде говоря, Сумика могла уже сейчас сворачивать своё расследование и нести в штаб (лживую)весть о том, что не нашла в старых угрюмых комнатах ничего кроме крыс, а Миё нужно было всего-лишь развернуться и сделать пару шагов, чтобы вернуться к вещам в углу, что она и сделала. — Интересно, — через время луч фонаря прилипает к стене с бумажками, которые оказываются записками и рисунками различных направленностей. Те, что повыше — размашистые и серые, словно рисованные куском угля неумелой рукой, пониже — уже откуда-то получившие цвет, но всё такие же резкие и неаккуратные. — Твоих рук дело? — Отойди оттуда, — бросает Миё, отрываясь от коробки в углу. В её глазах усталость, в голосе нежелание разбираться с надоедливыми умными людьми.       Сумика делает шаг назад, отворачиваясь. На гвозде, выпирающем из стены чуть выше её макушки, висит её плащ, будто она уже обжила комнату и даже выбрала для себя вешалку мечты. Про себя Миё отмечает — без плаща она выглядит более внушительно. Длинный, вечно расстёгнутый, обманчиво задорно брякающий пряжкой на свободно висящем поясе; без него сильные мышцы спины и рук заметны даже под едва прилегающей тканью рубашки. В голове крутятся воспоминания — не счесть, сколько раз именно эти руки в чёрных перчатках сжимались на её запястьях, горле, мертвенно холодной рукояти куинке; сколько раз попадали в цель сжатые кулаки и сколько раз промахивались; сколько ударов заблокировано, сколько костей уцелело и сколько сломано. Всегда весело, всегда удивительно, всегда что-то новое. По телу проходят мурашки и Миё отворачивается обратно к коробке, пока Сумика трогает стены так, словно где-то в бетоне почуяла тайник.       Из коробки вещи быстро перелетают в пакет — немного одежды, немного совсем мелочи: найденные где-то огрызки карандашей, клочки бумаги, тетрадь и две тоненькие книги о животных. Миё переносит это всё в пакет с ювелирной осторожностью, как самое дорогое, что есть в этом мире. Рисунки со стены тоже нужно забрать — сестра расстроится, если они останутся здесь. — Твоё расследование выглядит очень продуктивным, — не удерживается Миё, осторожно отлепляя бумаги с ледяного бетона, и спиной чувствует, как Сумика оборачивается с таким взглядом, будто Миё на её глазах капает ядом прямо ей в тарелку. Фонарик в её руке барахлит и она постукивает по рукояти несколько раз. — Мне любопытно, что ты делаешь. — Уверена, тот угол комнаты тебе многое обо мне поведал, — Миё с мимолётной ухмылкой оборачивается через плечо. Её собранные в низкий хвост волосы красиво покачиваются от этого действия. — Это твой дом, да?       Пара шагов вперёд и Сумика уже у её плеча, произносит это с какой-то странной искренней заинтересованностью. Мягкий тон голоса выбивает из колеи, но Миё сразу берёт себя в руки. — Да, был. — Мм, а новый где, не подскажешь?       Сумика хитро щурится, чуть наклонившись вперёд. Кажется, ей весело. Она говорит так, словно за чашкой чая обсуждает переезд старой знакомой и это ощущается ужасно. В горле жжёт то ли приятно, то ли так, что лучше бы умереть сразу, только бы не встречаться с Сумикой глазами. Взгляд Миё молнией падает немного мимо лица женщины рядом, словно для проверки, и возвращается к стене, уже почти пустой. — Может, мне ещё и ужин при свечах тебе устроить?       Сняв последний листок, она тасует стопочку в руках, по возможности равняя по краям, и старается не терять самообладания. — Честно, была бы не против.       От буквально на секунду проскользившей по плечу ладони и тёплого хитрого полушёпота над ухом Миё пропускает вдох и застывает как покрытая воском. Сумика с улыбкой отходит чуть назад и места в лёгких словно становится больше.       Рисунки отправляются в пакет поверх всего остального. Хотелось бы уложить всё получше, распихать бумаги между страницами энциклопедий, чтобы не помялись, но это потом.       Чувствуя нарастающую усталость, Миё сперва садится, в потом ложится на матрас в углу возле окна, небрежно укрытый колючим пледом. Когда она окидывает взглядом комнату, по голове как обухом бьёт осознание того, насколько сильно ей нужно будет постараться, чтобы унести всё нужное за один раз. За такой короткий срок они успели натащить столько вещей даже несмотря на негласное и всем понятное правило не тащить лишнего домой… Невероятно.       Миё облизывает губы. Ничерта не успели забрать, думает.       Сумика шарится по помещению и не знает, за что ухватиться. Стены скучны, как белый шум на экране телевизора, вещи в углу вне зоны досягаемости. Как бы ни распирал интерес, всё это выглядит слишком личным, даже одно мысленное прикосновение к полкам и их содержимому ощущается так, словно она бы к Миё голой рукой в грудную клетку влезла и достала бы её бьющееся сердце.       Она светит фонариком на полки и коробку и внутри какой-то тоскливый осадок покрывает тонким слоем рёбра.       Это всё, что у них было. Это всё, что есть. И это неприкосновенно, она понимает.       Чёрные глаза пристально смотрят в спину, Сумика понимает молчаливый намёк. Отойдя от полок, она поднимает свет к потолку, снова тускло освещая комнату. Миё не двигается, похожая на готовую к выпаду змею. Впервые за последний час они встречаются взглядами. У Миё в глазах такая палитра, какую не видали никакие полотна. Палитра чувств, палитра мыслей, палитра мрачной тягости. Она лежит полубоком, опираясь на локоть и немного опустив голову, готовая ко всему. Сумика смотрит в её глаза (в них пустыня) и на её напряжённые плечи (плечи с бременем) и не чувствует в себе ничего кроме тоски.       Отведя фонарик в пол, она гасит его, — Миё тихо фыркает на это — и, наощупь найдя перед собой матрас, так же сперва садится, а потом ложится с краю, мостится так, чтобы ноги в ботинках оставались на полу — война войной, а в чужую постель всё же с ногами лезть негоже.       Миё молча наблюдает, отодвинувшись к стенке с ощутимым удивлением. — Уютно у вас тут было, — звучит от Сумики с иронией, когда не лучшего качества постель принимает её. Подложив ладони под голову, она смотрит в потолок, словно на звёзды, слушая как стихает ливень за окном.       Они лежат молча какое-то время. Миё расслабляется и укладывает голову на локоть как на подушку, упираясь взглядом куда-то Сумике в серую щёку. В какой-то момент ей кажется что она засыпает. Возможно, так и есть. Будто ища удобного положения, она вытягивает руку вперёд.       Свободное пространство матраса оказывается слишком маленьким и в итоге Миё вдруг кладёт ладонь Сумике на рёбра, прям над солнечным сплетением, едва касаясь пальцами груди, и удивлённо смотрит куда-то далеко, прикрыв глаза густыми ресницами. Смотрит насквозь. Устала. Сумика вторит этому взгляду лишь слегка повернув голову, привыкшими к темноте глазами находя чужие. На её лице ни тени изумления.       Ладонь у Миё — неожиданно — тёплая. Лежит настолько неподвижно, будто ещё секунда и двинется куда-то в сторону, как будто так и запланировано изначально. Сумика вдыхает под тяжестью её ладони. Может это всё ей кажется, им обеим кажется, но прикосновение ощущается каким-то тоскливым и сквозяще-искренним, словно Миё вдруг решила перед ней раздеться. Как будто она на ощупь хочет проверить, насколько всё вокруг реально; как если бы извечно яркая лампа вдруг начала светить приглушенно, потрескивая и звеня. Сумика чувствует единство с этим светом, сама со звоном затухающая в осадке дня.       Они не двигаются, кажется, даже почти не дышат, пока Миё, непроизвольно двинув пальцами, не привлекает внимание. Сумика глядит на неё так, как смотрят люди на всё, что сохранить скверно, а как отсечь — больнее не придумаешь, и думает о том, что Миё сейчас неосознанно прямо так протягивает ей себя на раскрытой ладони, всю целиком.       Она порывается встать, но кончики согнувшихся пальцев ощутимо впиваются в напряжённые мышцы, мешают. — Постой.       Рука расслабляется. — Для чего? — Почему нет. — Чего ты хочешь? — Пира, как и ты. — Ты голодная? — А как ты думаешь?       У Миё непривычно горячая ладонь… Сумика поднимает руку, стягивает перчатку и касается холодными пальцами щеки Миё, путается в мокрых, тоненьких, точно паутина, выпавших прядках, гладит зашеек. Миё недвижима и слышно, как она дышит. Рука мягко давит на затылок и Миё без сомнения поддается, наталкиваясь губами на губы.       Сумика целует совсем странно. Медленно, не закрывая глаз. Её губы едва размыкаются, кончик языка показывается несмело, с томительной осторожностью коротко прикасаясь к губам Миё, и Миё сперва слегка прикусывает её губу, а потом расслабляется, отвечая тем же, словно прочитала мысли. В темноте прикосновение губ ощущается особенно ярко и это чувство немного стряхивает усталость, которую так и нагоняет окружающий мрак. Они целуются, небрежно надрезая тишину негромкими липкими звуками, борясь с желанием заснуть прямо тут, на этом матрасе, практически сцепившись в одно в умате. Это не первый их поцелуй, но самый долгий среди всех. От прикосновения языков друг к другу в груди копошится горячее страстное чувство, но под натиском усталости даже оно проигрывает с позором, стекая едва заметным тонким слоем по рёбрам.       Они не замечают, как обвивают друг друга руками — обвивают не так, как душит добычу питон, и не так, как ребёнок стискивает новую игрушку, засыпая с ней впервые — обвивают как-то по-особенному. По-своему хозяйски и по-своему ненавязчиво, будто бы и не делают ничего такого совершённо; будто сию секунду готовы оторваться. Миё немного проваливается в мысли и вдруг чувствует себя так… мирно. От удобной позы на матрасе, от рук Сумики на своих плечах и спине, от её горячих губ на своих губах и общего тёплого дыхания на щеках. Она отвечает на поцелуй без резкости, сама себя удивляя, повинуется слепому чувству тепла, гуляющему в животе. Тяжёлые веки кажутся слишком грузной ношей и она закрывает глаза, следуя чувствам.       Сумика чуть отстраняется, коротко лизнув чужие губы. Миё не противится, открывая глаза, и только лениво пытается поймать губами чужой язык. Чуть видно поднимает уголки губ, словно готовится к выпаду, коего не следует. Отсутствие голода в ней, вечно ненасытной, пугает. Сердца неживо отстукивают какой-то ритм, аккомпанируя друг другу. Сейчас бы зверьём сцепиться, губами, зубами, ногтями, кагуне, куинке — так, чтобы на рубашку пролилась кровь, чтобы на всё пролился свет, — но получается лишь молча пялиться в мутные, едва блестящие осколки оникса напротив.       Сумика рывком поднимается на локте, нависнув сверху, и смотрит почти без вызова, изучает. Губы соприкасаются вновь и тут же отрываются, словно время условной прелюдии окончено. — И что будем делать дальше? — спрашивает не столько про ближайшие пол часа, сколько про них.       Миё молчит. Наверное не знает. А даже если бы и знала, то не сказала бы. Вместо ответа — укус на подбородке, лёгкий, почти игривый, от которого импульс идет током по нервам-проводам через затылок до мозга и обратно. Потом уже ледяные — чувствуется через рубашку — ладони на талии и язык, ведущий черту по гортани. В одной постели вдруг становится тесно, как в капсульном отеле.       Глаза Миё на секунду сверкают каким-то тлеющим хищным угольком и тут же снова выражают лишь голую усталость и такую странную, до ужаса реальную тоску. Одна её рука с талии перепрыгивает вверх, к свободной петле галстука, который сейчас висит на чужой шее скорее номенально. — Этот твой поводок мне всегда нравился, — Миё цепляется за петлю парой пальцев и тянет вниз. В её интонации нет ни капли яда, только странная приветливая игривость, вдруг вписавшая свои ноты в эту симфонию чувств, партитура которой, как на нотном стане, так отчётливо видна в кипящих смолой глазах. Сказанное было ничем иным как своеобразной любезностью, это Сумика понимает не сразу. — Сочту за комплимент, — она поддается тянущей вниз силе и снова целует, так долго, пока Миё не ослабляет натяжение, а затем вырывается из несильной хватки и поднимается с матраса, ловя на себе озадаченный, как будто детский взгляд.       По темноте она добирается до своего плаща, из кармана которого выуживает пачку сигарет и зажигалку. — Вот приспичило тебе прямо сейчас, — звучит от Миё с нескрытой досадой. Она вскидывает руки и переворачивается со спины на бок.       Сумика посмеивается, зажав между губами фильтр незажжённой сигареты.       Уткнувшись носом в подушку, Миё одним глазом наблюдает за тем, как Сумика открывает окно, и за тем, как от этого становится совсем немного светлее. С её ракурса проглядывается маленький угловатый кусочек тёмно-серого, в разводах, неба. Клочья туч сегодня глухо забили его собой; как ни ищи — ни Арктур, ни Спику не найдешь.       Влажная уличная прохлада приятно щекочет ноздри и дает хоть какое-то ощущение жизни — дышать статичным пыльным воздухом уже стало тяжело. Вспыхивает пламя зажигалки, а затем маленький светляк начинает маячить в темноте. Крупицы света с улицы играют на щеках и волосах Сумики бледно-серыми оттенками, сосредоточенный взгляд шерстит что-то в направлении горизонта.       Их (весь мир) окутывает комфортная тишина. Остаточные явления ливня в виде редких капель иногда еле слышно капают на карниз, где-то недалеко шумит вода, стекая по трубам. Кончик сигареты рисует тлеющие вензеля, как если бы Сумика что-то чертила в воздухе. Миё следит за светляком, не отрывая взгляда.       Горизонта не видно за домами — Сумика ловит себя на том, что старательно выискивает между зданий хоть мизерное пространство для созерцания слияния земли с небом. Вдали, куда ещё не ушли все тучи, почти ушедший жёлтый свет жжёт дома. Где-то поодаль зажигаются фонари, свет от которых, кажется, всё же достигает и их окна, ложась Сумике на лицо тусклыми мазками.       Ощущение чужого пристального взгляда пропадает. Стыдно признавать, но без него в комнате даже пусто. Затянувшись, Сумика поглядывает в сторону Миё.       Прикрыла глаза.       Всего на пару секунд — как только чужой взгляд касается её лица, сразу открывает, и Сумика отворачивается, будто ничего и не было.       Детский сад.       Довольный взгляд Миё теплеет, скользя по чужой щеке. Честно, даже в самых смелых мечтах она подумать не могла, что в обществе Сумики её ожидает хотя бы какой-то эфемерный покой. В своей голове (порой не только) она ломала ей руки, ноги и выворачивала челюсть, отчего та делалась не такой красивой, выплевывала кровь и брань, но до тихого, до ужасного непривычного спокойствия никогда не доходило. — Далеко тебе идти всё же? — Сумика нарушает тишину. — Как будто тебе это что-то даст. — Я не просто так спрашиваю, ты же понимаешь.       Она стряхивает пепел в окно. — Знаю я для чего ты спрашиваешь. — Я просто делаю свою работу, — в голосе скользит тень улыбки. — Удивительно, что тебя с неё ещё не попёрли. Гоняешься за мной который год, а без толку. Начальство, небось, жутко тобой довольно. — Я могла бы убить тебя прямо сейчас.       Чуть повернув голову, она бросает на Миё полыхающий жутким пламенем взгляд почти чёрных глаз. Свет фонарей отражается в них двумя жёлтыми точками. Миё замолкает и всматривается в потолок, когда Сумика отворачивается обратно, молча сканируя город немигающими глазами.       Где-то лает собака, разрушая повисшее напряжение. В глубине души Миё готова благодарить дворнягу за это.       Закуривая вторую сигарету, Сумика заметно расслабляется. Минуты текут незаметно и медленно, загородный пожар между небом и землей уже догорел. В голове роятся мысли, но ухватить за хвост хоть одну и рассмотреть более пристально не выходит. Четыре стены давят на мозги, но выходить на улицу нет ни сил, ни желания.       Слева Миё чуть ёрзает, произносит, как гром среди ясного неба: — Сумика, — и тянет руку. — Если так нуждаешься хотябы в косвенном поцелуе, можешь прямо об этом сказать, не обязательно отбирать у меня сигарету.       Сумика посмеивается с какой-то странной пугающей теплотой, но всё же протягивает руку со светляком.       В комнату словно вновь набирается неосязаемое тепло. — Умереть собираешься? Я вообще-то имела ввиду не твой окурок, — фыркает Миё, уязвленная замечанием, но всё же хватает холодными пальцами сигарету.       С непривычки она немного медлит, уставившись на коротенький стробик пепла. Вперив взгляд в потолок, обхватывает губами бледный помадный след на фильтре, почти не различимый в темноте. — Смерть это пошло, — с тенью усмешки звучит сверху.       Выдохнув в потолок дым и сдерживая желание кашлянуть, Миё облизывает губы и приподнимается на локте, чувствуя лёгкое приятное головокружение, оглядывает комнату, будто она в ней впервые. Пепел она стряхивает прямо так, на пол — варварство, но всё лучше, чем пачкать матрас.       (Я же обещала больше не курить...)       Оставшись с пустыми руками, Сумика пялится в дальний угол комнаты с таким видом, будто лишилась чего-то очень важного. Видно, что стоять так она может до бесконечности.       Миё внимательно щурится Сумике в висок, её губы трогает улыбка. Немного игры не повредит. Тлеющий светляк плывет по темноте неспешно, как медуза в толще воды, но достаточно настойчиво, и уже обдает тусклым светом чёрную кожу перчатки. Миё знает, что Сумика отдёрнет руку раньше, знает, что вполне может сейчас получить по лицу за подобного рода развлечение, но лишь шире тянет уголки губ в стороны.       Сумика до последнего выжидает, но реагирует даже лучше, чем Миё ожидала. В момент — запястье сжато тугой хваткой и вывернуто в сторону, неприятно, почти до боли; перчатка трёт нежную кожу, в грудь с силой упирается тяжёлая подошва ботинка. Плоский каблук давит прямо на солнечное сплетение, Миё хмурится и рвано выдыхает, словно выплевывая из себя весь воздух. Сумика смотрит в её глаза сверху вниз, от затылка до копчика проходят мурашки. С губ Миё слетает удовлетворённый выдох, Сумика — едва заметно, Миё скорее чувствует это, чем видит — кривит уголок рта, крепче прижимая Миё ногой. Та облизывает губы, маленькими порциями вдыхая воздух. Невидимый жар вспыхивает на щеках и тут же сходит вниз, растекаясь по всему телу. — Ну чего ты такая неласковая? — слышится чуть хриплый голос. Миё даже не пытается освободиться, хотя обе понимают, что физической силы ей хватит не просто вырваться, но и сломать Сумике и руку и ногу за раз. Было дело, знают, проходили.       Сумика чувствует, как Миё лижет её взглядом, немного задерживаясь на голени и потом поднимаясь к лицу. Ботинок чуть сдвигается, снизу слышится ещё один шумный выдох, чувствуется тяжёлое сокращение межрёберных мышц под подошвой. То, сколько сейчас азарта и сладостного удовольствия у Миё в глазах, узрел бы даже слепой, настолько бесцеремонно её взгляд липнет к Сумике, словно пытается влезть под кожу. — Я смотрю, тебе это доставляет особое удовольствие, — выхваченный из чужих пальцев окурок загорается у Сумики под носом маленьким квазаром, дым просачивается у неё из ноздрей и между губ. — Если честно, не особо. — Ага, я вижу.       Вес исчезает с рёбер, дышать становится легче. Довольная улыбка не исчезает с лица Миё даже когда она садится, стараясь отдышаться, а затем поднимается на ноги, чтобы их глаза были на одном уровне. Она проходит в сторону полок, не отнимая от Сумики взгляда. — Я занесу это в твоё личное дело, — не в силах сдержать такую же довольную улыбку, Сумика затягивается и тушит окурок о стену. — Очень смешно.       Тон Миё нисколько не выдаёт враждебности.       Её руки снова касаются вещей на полках. Увлечённая, Миё затихает. Сумика выуживает из кармана штанов телефон и, щурясь от яркого света экрана, набирает короткое сообщение.       Я задержусь, ложись без меня. — Оставила свою мелочь дома одну? — догадывается Миё. — Не боишься?       Телефон отправляется обратно в карман. — Эрими умная девочка, она будет в порядке.       Она присаживается подле Миё, уперев колени в пол, всё же не способная побороть любопытство. Взгляд приковывает разбитая фоторамка. — Можно? — спрашивает она, указывая.       Миё медлит пару секунд, а потом молча кивает. На фотографии дети, темноволосые девочки. — Твоя сестра водит дружбу с Эрими, — как бы невзначай произносит Сумика, водя пальцами по треснувшему стеклу. — Что думаешь? — Думаю, что тебе стоит вмешаться.       Сумика фыркает. — Ну, чего же сразу вмешаться. Как по мне, они могут разобраться и сами.       Миё сглатывает, сдерживаясь, чтобы не повернуться к Сумике лицом. — Ты прекрасно понимаешь, чем это может закончиться. — Чем же?       Миё чувствует её шепот над ухом. Они сталкиваются носами когда она поворачивает голову.       Глаза у Сумики уставшие, но с неподдельным интересом глядящие в её собственные. Сама себя мысленно съедая, Миё кусает себя за щеку.       Конечно, они обе понимают.       Миё почти слышит свое сердцебиение, проклиная себя за слабость и одновременно с этим готовая принять все возможные исходы. Именно сейчас всё выглядит ужасающе правдиво. Они не отдаляют лиц друг от друга, не придвигаются ближе. В почти тёмном помещении усталые взгляды говорят за них.       Миё осторожно, как в трансе, забирает рамку из рук Сумики. Сумика позволяет забрать.       Неподдельно бьёт тревогу ощущение того что вот-вот обрушится сцена, загорится занавес, развалится на кирпичики театр, который они сами возвели и в котором исполнили главные роли для самого грустного спектакля.       Рамка вслепую ложится куда-то на ветхий пол.       Примерно туда же ложится и сценарий несчастной пьесы, и маски.       Не в силах двинуться, они просто разделяют дыхание. Слышно, как телефон вибрирует в кармане, но Сумика не отрывает взгляда от Миё. И Миё, без сил, прикрывает глаза (второй раз за вечер), обречённо вздыхает и прижимается ко лбу Сумики своим.