Butterfly

      Он снова идет за ним. Словно глупый мотылёк, что летит навстречу огненному пламени. Может быть, он и не подозревает о том, как больно обжигают огненные искры хрупкие крылья, заставляя беспомощно упасть на землю в ожидании конца всего. А может быть, ему просто уже нечего терять. Никто точно не знает. В конце концов, финал сей истории заранее предрешён. Субин игнорировал эту мысль так старательно, как только мог. Надежда умирает последней.              Субин был тем самым мотыльком. Он не слушал никого, продолжая тянуться к убивающему его изнутри пламени. Только чтобы согреться. Каждое обжигающее прикосновение, каждый горячий поцелуй давал ощущение эйфории, что пробиралась в подкорки мозга, не оставляя и шанса рассудку взять верх над слепой любовью и привязанностью. «Субини, извини. Я погорячился», — слова, которые Субин слышал даже во сне, когда собственные пальцы ненароком заденут яркие отметины с фиолетовым отливом, которые спустя неделю пожелтеют, а после и вовсе сойдут. На их месте появятся новые, оставленные «сгоряча». Только от этого в душе юноши всё стынет от страха. Страха за себя и собственное будущее.              Хансэ замечает. Замечает фальшивые улыбки младшего. Замечает застывший во взгляде испуг, когда хоть краешек одежды поднимается настолько, чтобы оголить правду, так упорно скрываемую Чоном от чужого взора. Замечает опухшие от слёз глаза. Он не может этого не видеть. И с каждым разом надеется, что всё образуется, что скоро к нему вернётся тот самый жизнерадостный Субини, которого он помнит с первого курса университета. В душе неприятно щемит от одной мысли о том, чего Хансэ может не знать.              — Всё в порядке, хён. Я просто упал. Ничего страшного, — в который раз слышит он и не верит. И Субин это знает. Они никогда не говорили об этом серьёзно. И если Хансэ просто боится влезть не в своё дело, то Субин боится заставить старшего нервничать. Он взрослый мальчик. Справится и сам.              С этого момента проходит полгода.              От прежней жизнерадостности Субина не остаётся и следа. Лишь вымученная фальшивая улыбка, прикрытая ложью о подготовке курсового проекта. И только Хансэ знает. Знает, что теперь Субин убеждён, что сам заслужил такую жизнь, что каждый расцветающий на теле синяк лишь наказание за несовершенство. Но До отчаянно не может понять, в чём же несовершенство младшего? Что может быть лучше этой тёплой улыбки, ангельского голоса и утонченной внешности, из-за которой юноша выглядит, как самый настоящий принц? Что может быть лучше объятий, таких уютных и родных? Чем больше думает Хансэ, тем ужаснее становится на душе от ощущения беспомощности.       — Хён, глупости. У нас нормальные здоровые отношения. Это был единичный случай. Он обещал больше не видеться с ней, — всё с такой же надломленной улыбкой говорит Субин и теперь уже сам себе не верит. Если он действительно бабочка, то его крылья окончательно сгорели в том огне, что поначалу только грел и манил к себе своей привлекательностью. Сейчас же ему остаётся просто надеяться. На что? Чон и сам не знает.              До стоит на балконе и делает очередную затяжку. Он знает, что Субин не любит, когда он курит, и он честно обещает себе каждый раз исправиться, бросить эту отвратительную привычку. Однако рука тянется к зажигалке каждый раз, когда мысли возвращаются к образу младшего с рассеченной губой, слезами на глазах и искреннему испугу в голосе. Хансэ никогда не думал, что кто-то может смотреть на Субина так, касаться его столь небрежно, будто парень был просто какой-то старой ненужной игрушкой, которую выбросят уже через день. Хансэ и представить не мог, что от злости не пожалеет костяшек пальцев, чтобы доказать, как болезненно ощущаются чужие удары на собственном теле. С этого дня что-то между Хансэ и Субином изменилось.              Неловкость встреч сходит на нет спустя несколько недель, когда младший честно делится всем тем, что лежит на душе так долго: всю боль оставляет мокрыми следами от слёз на рубашке Сэсэ. Тот и не против. Он слушает поток слов и верит. Верит каждому, потому что наконец-то нет этой тошнотворной маски влюблённого парнишки. Потому что сейчас Субин делится ранами собственного сердца, позволяя заботливо их обрабатывать через аккуратные поглаживания по голове и чуть слышные слова о том, что он не один: Хансэ всегда будет рядом, чтобы помочь и защитить.              — Хён… Я могу пожить у тебя? — в голосе Субина столько надежды, что тот просто не может отказать. Да и не хочет. Позже он договорится с Сыншиком (соседом До) обо всём, а сейчас он лишь кивает и аккуратно прижимает к себе, стараясь не задеть совсем ещё свежие отметины от чужих кулаков на хрупком теле. Хансэ обещает, что больше никто не сможет навредить младшему.              До Хансэ стал тем, кто потушил опасное пламя в жизни Чон Субина, помогая тому медленно оправиться от столь болезненной первой любви. До Хансэ стал тем, кто излечил все душевные раны юноши, подарив новые крылья и искреннюю улыбку на его лице. До Хансэ стал тем, в чьих объятиях младший чувствовал себя в безопасности.              — Я люблю тебя, хён, — произносит Субин однажды, и Хансэ верит. Верит этой радостной искорке в глазах и мягкой улыбке на лице. Верит, потому что по-другому и быть не может.              В ответ Хансэ лишь аккуратно целует губы младшего, улыбаясь оттого, как крепко чужие руки обхватывают его плечи от неожиданности. Субин не сопротивляется, целует в ответ, буквально растворяясь в этой нежности и заботе, которой окружил его До. И он понимает: теперь его очередь делать старшего счастливым. Только он не знает, что для счастья Хансэ нужно лишь быть рядом с ним. Навсегда.