Вселенная размером с атомы

      Неугомонно бьющий по ушам рваный ритм выделялся на фоне общей какофонии звуков. Если бы происходящее было фильмом, после которого в Италии обычно аплодируют стоя, то неутихающая музыкальная дорожка с ударами на каждую долю была бы в нем основным лейтмотивом. Какой-нибудь Ханс Циммер непременно потрудился бы над созданием сразу нескольких вариационных тем для разных сцен, одну из которых стоило бы включить в этот самый момент. Вариация, основанная не на видоизменениях главной темы, а на добавлении дополнительных инструментов: тихих всхлипов в темпе adagio и нервных разговоров в характере funebre, при которых слова в предложениях рушатся подобно деталям в настольной Дженге для шумной компании.       Атсуму в этот темный кинозал пригласили, но индивидуальную пару наушников выдать позабыли или вовсе отключили большой проектор, не желая делиться работами конкурентов. Атсуму смотрел не фильм о красочном праздновании дня рождения Бокуто Котаро, угадившего на сентябрьские выходные, а помутненным немигающим взглядом в одну точку, повторяя при этом раз за разом как мантру чужое имя. Сакральные звуки вселенной вторить отказывались.       ― Сакуса.       Праздничный желтый шар лопнул в нескольких сантиметрах от лица Атсуму ― вселенная вздрогнула, но все еще не ответила. Не последовало и дальнейшей реакции от рослого юноши с крашенной светлой челкой. Казалось, его рефлексы заторможены до такой степени, что они позволят своему хозяину вздрогнуть и непроизвольному междометию «ай» сорваться с его губ лишь через несколько дней. Дело не то чтобы в крепком алкоголе или привычной для спортсменов усталости, накопившейся за последние тренировки.       ― Оми, прекращай эти игры. Вставай.       Таким ломающимся голосом вселенная, вероятно, вещала из преисподней. Такой ломающийся голос обычно принадлежал драматическим актерам прямиком с театральных подмостков, никак не игрокам в волейбол. Антракт закончен, звенит звонок, а задержавшийся на либретто внимательный взгляд скользит к сцене ― взгляд Атсуму движется по диагонали от бежевой стены к бледному лицу кудрявого юноши.       Таким, несомненно, не было равных на северо-востоке периферии Фессалии. Им посвящали мифы, соло на авлах и тягучие гимны, передающиеся из уст в уста. Его личный Бог был похож на статую Лаокоона с замершим лицом и сереющей кожей. Его Лаокоон лежал с устремленным в потолок взглядом, приоткрытым в немом удивлении ртом и никак не желающей вписываться в общую картину тонкой струйкой свернувшейся на шее крови. Две родинки на правой стороне скульптурного лица больше походили на пулевые ранения: мрачнели и все сильнее выделялись на фоне нежной кожи, теряющей свой естественный розовый оттенок. Если родинки кудрявого Лаокоона были дырами от пуль, то зрачки Атсуму напоминали черные ямы, остающиеся скорее от ручных осколочных гранат на поле боя. Отросшая светлая челка закрывала обзор наполовину, но убрать ее не представлялось возможным ― Мия будто удерживал в своих руках листы нержавеющей стали, которая не позволяет поднять жилистые предплечья и на сантиметр.       Красочное помещение с желтыми шарами пропахло алкоголем, кровью и невысказанным горем.       ― Оми, если ты не поторопишься, то обратно мы с тобой поедем на общественном транспорте, которого ты так старательно избегаешь. Скажи мне: что случилось?       Атсуму корчит гримасу на последних словах, широко улыбается, напрягая собственные скулы до дрожи, и ищет взглядом медицинскую маску ― вместо этого натыкается на серовато-желтые узкие глаза Ринтаро, внимательно изучающие его мимику. Этот же взгляд первым встретил его на пороге большого загородного дома несколько часов назад, когда Акааши, Ханамаки и Куроо методично перекладывали темно-зеленые бутылки под четким предводительством самого Атсуму. * * *       ― Зачем вы так гремите? С бутылками можно и поаккуратней обращаться, это вам не волейбольный мяч, готовый стерпеть любую силу ударов, ― ленивая улыбка Атсуму освещала его лицо, пока сам он стоял, облокотившись о дубовую барную стойку на кухне.       ― Почему главный перфекционист в этом доме тогда не помогает, а лишь скромно стоит в стороне и треплет языком?, ― Ринтаро язвительно усмехнулся, минуя тройку помощников с большими коробками.       ― Сунарин, мое дело ― это доставить товар до места назначения, а за последующую комбинацию отвечают уже другие. Грамотное разделение обязанностей, не больше.       ― Поэтому Сакуса с момента вашего приезда не сделал ровным счетом ничего? Вечер не успел начаться, а ты уже посадил его на скамью запасных. Как так?       ― Нет, просто боюсь, что Киёми упадет в обморок, если ему вдруг придется соприкоснуться с бутылками, до этого побывавшими на грязных полках супермаркета.       ― Очень смешно, ― протяжные гласные в речи Сакусы для Атсуму значили одно: юноша не обижался, поэтому можно позволить себе и беззаботную улыбку в ответ, и протянутую через весь стол широкую ладонь.       ― Не боишься, что я упаду в обморок от соприкосновения с твоими руками, которые ты забыл помыть с улицы?, ― Киёми в открытую наслаждался видом сменяющихся как калейдоскоп эмоций на лице Мии. * * *       День рождения Бокуто приходился на середину сентября, поэтому загородный дом его родителей стал отличным прибежищем для компании волейболистов, которые не могли подолгу находиться в четырех стенах. Темнеющая зеленая площадка перед домом, однако, вынуждала большинство оставить мяч в стороне и переместиться в гостиную на первом этаже, украшенную плакатами юных поклонниц спортивных матчей.       В красочном помещении Атсуму по традиции находился в центре всеобщего внимания: раскидывался шутками и язвительными комплиментами во все стороны, но шумно выдыхал каждый раз, отходя к барной стойке, чтобы разлить по стаканам высокоградусные напитки. Скульптурными пальцами вдоль по линии роста волос, сдавить переносицу и зажмурить глаза до столкновения с плавающими пятнами в темноте. Атсуму Мия умел держаться на публике так же хорошо, как и врать ей о своем подлинном состоянии, что нельзя было сказать в равной степени про Сакусу, расположившегося с самого начала праздника в углу гостиной. В такие перерывы они долго переглядывались и мысленно смеялись над Кенмой, который занимал соседнее с Киёми место на белоснежном диване. Он раздраженно вздыхал и не отводил взгляд от экрана игровой приставки в руках, изредка жалуясь коллеге по несчастью на откровенно плохой музыкальный вкус Бокуто.       Сакуса Киёми был не тем человеком, которого Атсуму мог запросто вытащить из зоны комфорта ― подхватить порывистым ветром и унести за собой в мир, где люди до последнего перекрикивают друг друга в попытке высказать свою точку зрению. Киёми совсем не был похож на Атсуму Мию ― любителя обращать на себя внимание, вычурно шутить, а после громко смеяться, а то и вовсе врываться на запланированные встречи чуть ли не с собственным симфоническим оркестром. Но Киёми был тем, кто открывал в рослом юноше доселе неизвестные вещи. С ним он мог быть кротким и в меру задумчивым, действующим, в большинстве своем, осторожно и подмечающим мельчайшие детали вплоть до изменения долготы гласных в речи Сакусы, когда тот злился, но внешне оставался спокойным.       Неизменным было то, что Атсуму каждый раз оставался ужасным эгоистом и собственником, который в тайне следил за каждым присутствующим, будто кудрявый юноша был утерянным сокровищем Лимы, за которым охотятся все исследователи. В такие моменты Атсуму вновь натягивал улыбку и игриво подмигивал Сакусе, сидящему напротив. Однако в тайне выжигал дыру в спине Ханамаки, чья розовая макушка подозрительно часто поворачивалась в сторону широкого дивана, где были спрятаны сокровища империи инков. * * *       Атсуму на тускло освещенную площадку перед домом вывел Бокуто, чья не до конца трезвая речь напоминала ускоренную в несколько раз сводку новостей, повторяющуюся по телевизору трижды раз за день. Мия выглядел довольно расслабленным после n-ого количества стаканов спиртного, которое он подливал себе самостоятельно, но скулы свело болью за секунду при виде Сакусы и Ханамаки, выходящих из разгоряченного помещения на улицу. Их темные силуэты быстро скрылись за углом дома, а неприятная горечь будто бы по невидимому сигналу начала разливаться словно густая кровь в венах. По инерции его голова продолжала двигаться в такт музыке, доносившейся из раскрытых окон, но глаза предательски блестели, вновь обращая свое внимание на Котаро, который от слов благодарности за помощь в организации праздника перешел к ностальгическим воспоминаниям прямиком из своего детства.       Так же, как и прикрытые за полуопущенными веками глаза, нестерпимо жгло и спину Атсуму. За ним неотрывно наблюдали, даже не пытаясь скрыть живой интерес к высокой фигуре. Поворот на десять часов, наклон головы в сторону и его взгляд остановился на темноволосом парне с торчащими в разные стороны беспорядочными локонами.       Матсукава Иссей. О нем Атсуму знал не так много, но часто наблюдал его в одной компании с Ойкавой, который редко допускал к себе людей ближе, чем на расстоянии пушечного выстрела. Во мраке сентября Матсукава больше походил на пугало, напоминающего заколдованного принца из мультфильма Хаяо Миядзаки ― черный пиджак и исправно выглаженная голубая рубашка под ним. Взгляд Иссея из под густых бровей скользил от Атсуму за угол дома, где несколько минут назад скрылись Сакуса и Ханамаки, и обратно ― до тех пор пока он не повернулся обратно к своему собеседнику, стоящему чуть поодаль. Мия безошибочно узнал в нем Суну, который выглядел достаточно напряженно: не переставал подозрительно морщиться и переступать с ноги на ногу.       ― Сунарин, не найдется сигареты для дорогого друга?, ― Атсуму перехватил бывшего сокомандника на половине пути, стоило Матсукаве докурить сигарету и отойти с прижатым к уху телефоном в сторону.       ― Мия, я был уверен, что твои принципы относительно никотина сильнее, чем вера сборной Японии в свою победу на Олимпийских играх.       ― Иди к черту.       ― Отшутиться в этот раз не получится, понял, тогда без прелюдий. Хочешь узнать, о чем я говорил с Матсукавой?, ― проницательность Ринтаро пугала многих, кто встречал его первый раз в своей жизни, но Атсуму провел с ним достаточно времени, чтобы не впадать в ступор, заслышав неожиданный вопрос. ― Спустя столько лет научился-таки проникаться горем других людей и решил спросить, почему на дружке Ойкавы лица не было?       ― Даже если у него вчера трагически скончался кот или просто закончился рис для готовки, я хочу знать, о чем вы говорили.       ― Ханамаки спал с Сакусой, ― наравне с проницательностью Ринтаро обладал и прямолинейностью. Он был не из тех людей, что проводят в раздумьях несколько долгих часов, решая как им преподнести информацию собеседнику.       Ринтаро ― тот, кто правду грязной тряпкой аккурат в лицо. Не дружелюбный диалог о последнем просмотренном матче, а размеренная диктовка полученной на днях телеграммы, получателя которой он видит будто бы впервые. Но получателя он знает так же хорошо, как и то, что сказанные слова, на самом деле, значат для Атсуму. Лгать отказывается, потому что с бывшим сокомандником такое не сработает. Атсуму Мия склонен людям не верить, но в словах Ринтаро не сомневается никогда. А хотелось бы хоть раз.       Он коротко смеется в ответ, зажимает оранжевый фильтр зубами и поджигает кончик сигареты. Смотрит на статичное лицо Суны с изящными тонкими бровями и губами, но скалиться не перестает, будто оказывается за просмотром комедийного ситкома ― Рейчел Грин и Гэвин Митчелл шутят о любви, а ему все так же смешно, как и пять лет назад. Серый сизый дым наполняет легкие и оседает в воздухе плотным облаком, так что Атсуму находит это отличным оправданием тому, что его глаза невыносимо слезятся и щиплют.       ― Оми любит крашенных, ― только и произносит Мия.       ― Как и Матсукава. Если захочешь узнать подробности, можешь подойти и спросить у него напрямую, но без Ойкавы и Иваизуми поблизости он обычно не особо разговорчив. Атсуму…, ― тяжелая пауза повисла в воздухе, пока сигарета в руках юноши напротив тлела от ветра, напоминая о таком же тлеющем сердце, но уже внутри него самого, ― если все-таки решишь поговорить с Матсукавой, будь полегче. Не забывай, что и его выкинули из игры, посадив на скамью запасных. * * *       Возвращение в красочное помещение было похоже на возвращение в древнюю Спарту после кровопролитной войны ― убитого воина несли на руках домой, используя вместо носилок его собственный щит. Победить ценой всего у Атсуму просто не вышло, но в первую же минуту наткнуться на Сакусу, доливающего в свой бокал красное сухое, получилось. Неожиданная третья переменная в условиях, где изначально может существовать только две.       Киёми окинул юношу тревожным взглядом, а затем по-детски сморщился и начал принюхиваться к светлой одежде и волосам:       ― От тебя несет сигаретами.       От тебя несет чужой любовью ― хочет прокричать во все горло Мия, но вместо этого привычно усмехается и запускает пятерню в темные густые кудри напротив. Сакуса ему поддается, наклоняет голову под небольшим углом и впивается в него наивными взглядом, в котором отражается неоновая подсветка ― покорный бродячий пес, который просит человеческой ласки, однако, остаться в будке не решается, уж слишком дорога ему свобода.       Атсуму знает, если бы Сакуса его не любил, то про ночь с Ханамаки он бы узнал сразу после того, как тихие стоны и поскрипывания кровати растворились в темноте. Наравне с этим Атсуму знает, что если бы Сакуса Ханамаки не любил, то тайное уединение за углом дома ему бы только привиделось. Атсуму знает, поэтому в ответ лишь улыбается, проводит тыльной стороной руки по чужой шее, а после провожает взглядом кудрявого юношу и наливает себе алкоголь до дна, крепко сжимая в руке узкое горлышко темно-зеленой бутылки. * * *       Его шатает из стороны в сторону, будто Японию вновь накрыло разрушительное землетрясение магнитудой в девять баллов. Ноги ватные, отказываются слушать, а картинка перед глазами скорее напоминает опасный водоворот из красок и бликов, больно бьющих по глазам, чем привычную реальность. Безустанный рванный ритм, в свою очередь, отдает гулом и мелким тремором во всем теле, будоража кровь и воссоздавая новую музыкальную вариацию. Обрывочные воспоминания событий последних часов напоминают Атсуму поход к школьному психологу, которому не надоедает из года в год показывать подросткам одни и те же чернильные пятна Роршаха.       Минута, и он видит перед собой яркую трехцветную кляксу, которая материализуется в раскрасневшееся лицо Куроо. С ним он выпивает на спор несколько рюмок подряд, вгрызаясь зубами в граненое стекло.       Момент смены одной карточки на другую занимает, кажется, вечность и отдает резкой болью в виске, затягивая Атсуму в черную бездну, над которой не властно даже время. Черная моль на белом листке, и перед его глазами отчетливо рисуется лицо запуганного Ханамаки, над которым он нависает своим разгоряченным телом в углу гостиной. Такахиро нападкам не сопротивляется: кусает до крови губы и прикрывает дрожащие ресницы до тех пор, пока Матсукава не решает вмешаться, грубо отталкивая Мию в сторону и протягивая спасительную ладонь худощавому юноше с бледно-розовыми волосами.       Вновь черная пелена и пространство, до которого не долетает ни единого звука извне. Красные пятна напоминают ему о Сакусе, который не решается оторвать от него взгляд, переполненный животным страхом. Они знают друг друга много лет, так что Атсуму хорошо знакома палитра эмоций, которым разрешено появляться только во взгляде, но страх он видит впервые.       Первое красное пятно напоминает ему о пережитой злости, граничащей с сумасшествием. Второе — сжимается до размеров бутылки в его руке, которую он с шумом осушает, не беспокоясь о последствиях, поджидающих его утром. Четыре широких шага вперед как перед планером, и я прощу тебя. Сам упаду в ноги, а после буду выцеловывать каждый сантиметр твоей кожи, пока ты собственноручно не отдашь в мои руки брезентовый поводок. Шесть шагов вперед как перед силовой подачей, и я уйду из этого дома, ломая на ходу собственные кости и желание вставать в последующие несколько десятилетий — прощусь и буду искать способы забыть этот период в собственной жизни, будто нас в нем никогда не было. Будто ты и не существовал вовсе.       — Атсуму, — Ринтаро присаживается на корточки совсем рядом и смотрит на него долгим внимательным взглядом, будто пытается считать все его мысли наперед. Даже до того, как они зародятся в голове Атсуму и обретут форму.       Мия с видимым трудом фокусируется на лице бывшего сокомандника и постепенно начинает различать звуки и фигуры, которые окружают его плотным кольцом. Лица друзей напоминают черно-белый скан с застывшей одинаковой эмоцией. Акааши цепкими пальцами крепко впивается в плечо Бокуто, сгорбившегося под тяжестью собственного веса. Кенма невидящим взглядом смотрит перед собой, напрочь забыв выключить звук у видеоигры, проигрывающийся раз за разом. Гортанный крик с улицы разрывает пространство, отдаваясь протяжным звоном в ушах. Новый голос присоединяется к общему хору, рождая минорную полифоническую фугу Баха обязательно в характере espressivo. Атсуму не сразу понимает, что нарастающий с каждой секундой крик принадлежит ему самому — так звучит вселенная в момент, когда самые яркие звезды взрываются в космическом пространстве. В этом крике утопает любая материя, а стены будто бы сносит ударной волной, так что становится в несколько раз холоднее, чем бывает на улице в осеннюю сентябрьскую ночь. В этом крике утопает взволнованная речь Ринтаро, продолжающего сидеть рядом.       — Что ты сделал, Мия? Ответь.       Атсуму опускает взгляд ниже и будто бы в первый раз видит разбитую темно-зеленую бутылку, от которой в его мозолистых руках осталось лишь узкое горлышко, покрытое кляксами из темной крови. Он в страхе разжимает ладонь и остатки некогда дорого алкоголя падают на пол, сливаясь с острыми крупными осколками на светлом ковре.       Киёми сам рассказывает ему обо всем. Ломает пальцы, отводит в сторону взгляд, но говорит уверенно и сыплет подробностями, не забывая и о нелепом узоре на бирюзовых шторах в квартире Ханамаки. Он говорит о собственной вине долго и в меру поэтично, но Атсуму знает все с первой минуты. Знает настолько же точно, как знает о любви Сакусы к нему, о любви Сакусы к Ханамаки — Киёми признается ему в этом сам. Признается, потому что давно простил себе эту измену.       — Я повторяю. Что ты сделал, Мия? Ацуму делает пять неуверенных шагов в сторону Сакусы. Это не планер и не силовая — его вселенная сжимается до размеров атомов, а затем взрывается. Взрывается вместе со звоном бьющегося темно-зеленого стекла.