Слезами не вернуть тех, кто ушёл

— Шрам… ваша мать, Ваше Высочество… Погибла. Простите. Короткий кивок. Ну да. Нет, он не ослеп (хотя было бы неплохо, если бы да), но все вокруг внезапно погрузилось в темноту. И не тонет, но почему-то всё равно не может дышать. «Как и я тебе не мать» Верно. А что было до этого? Что-то ведь должно было быть. Иначе он бы сейчас не слышал, как раскалывается под неумолимым натиском то, что когда-то, кажется, называлось его миром. Его домом. Когда-то… казалось, миллионы лун назад. Рушится, изводя из глубин огромные, уродливые трещины, жуткие, похожие на корчащихся чудовищ, пришедших прямиком из царства Шетани. Страшно, страшно смотреть им в глаза, но ему интересно — как долго он выдержит, так ли опасно не закрывать глаза до щипания, устоит ли сердце на месте. А потом это уже не имеет больше никакого значения. Он виноват. Страшно виноват. Острая жгучая боль парализует сознание, вымораживает все изнутри. И чтобы хоть как-то ей противостоять он принимается уничтожать то, что осталось. Слишком инородное здесь, слишком чистое и правильное — печет, точно раскаленная лава, которой клеймят преступников. Уничтожает методично, безжалостно, вдребезги, в клочья. Истязает себя яростно рвущейся наружу раненной душой, словно хочет затопить ею и своим горем всё сознание, словно жаждет избавиться — до последнего жгучего всполоха, до последней проклятой капли крови. Но эта битва заранее проиграна, так что вскоре он безвольно падает у каменной стены, и замирает. Смотрит на одну свою лапу, потом смотрит на другие лапы, когтистые пальцы… Кажется, или они всё-таки дрожат? Смотрит на стены, уже совсем как будто почерневшие от темноты, и на каменный пол, где одни обломки да, казалось, осколки его души. Так вот… все, что у него теперь есть. И ему кажется, что ее убили не там, не на границе, не родной неуравновешенный отец, а здесь и сейчас, и он сам, своими собственными когтями и клыками. Окончательно. Насовсем. Слез нет — он немало за свою жизнь постарался, чтобы наконец разучиться плакать. Слезы — это слабость. Слезы — это блажь. Слезами не вернуть тех, кто ушел. А боль… Как и все остальное — пройдет. Боль, которая успела уже прикипеть к сердцу и изъесть его своей ржой. Точно? Точно ведь пройдет?! И он все же выпускает ее на свободу. Кричит. До сорванных связок, до глухой пустоты, до изнеможения, как летящая камнем вниз подбитая птица, как дикий, угодивший в силки, раненый зверь. Слез нет, но губы отчего-то мокрые. И губы, и шея, и щеки. Целительная влага. Живая вода. Великий дар… но, быть может, саванское проклятие? Он аккуратно собирает ее лапой, подносит ко рту, но прежде, чем слизать — нюхает. Дыхание щекочет холодную кожу. Соль. Всегда — просто соль. Но кому же может помочь, кого способна спасти? Праведный гнев, сладкая месть… Вот, что ему нужно, вот, что его вытаскивало со дна из раза в раз на протяжении всех этих прожитых годов. Он засыпает с этими мыслями, когда силы окончательно покидают его тело, и даже прохладе, безбожно ворующей затерявшиеся в нем крупицы тепла, не нарушить этот странный покой.  — Така… Така… послушай… Голос мягко обволакивает, голос струится, точно в пустыне родник:  — Я знаю, что ты станешь прекрасным лидером Гвардии и настоящим львом… достойным, любящим… ты сохранишь не одну жизнь. И хотя до этого еще далеко, но я уже прямо сейчас горжусь тобой, мой милый сын. Видение, чем бы оно ни было — от него остается вполне осязаемое тепло. Словно и вправду Уру была здесь. Совсем близко, совсем рядом с ним. Слипшиеся ресницы чуть вздрагивают, но он не спешит открывать глаза. Где-то в самих недрах его исстрадавшейся души рождается тихая улыбка. Она совсем не касается его морды, но ему кажется, что мир вокруг становится немножечко светлей.  — Обещаю, мама. Клянусь! Кто ж знал, что по прошествию последующих месяцев для него это обещание превратится лишь в ещё одну пепельную тень прошлого…