Три с половиной котёнка

Антон уже всё решил. Это не спонтанно произошло, нет, он, можно сказать, готовился. Целых три с половиной дня. Не то чтобы это было крайней мерой, но... Сгорел сарай, гори, как говорится, и хата. Терять ему уже нечего. Честно говоря, подобные мысли посещали его уже давно. Лет с восемнадцати, если быть точным. То есть уже три с половиной года. Вообще, для него три с половиной не самое счастливое, как оказалось, число. Неудачи всё копились и копились, разочарование в себе всё зрело и зрело, одно накладывалось на другое... И вот ровно — угадайте, сколько — три с половиной месяца назад жизнь, наконец, достигла точки невозврата. Поэтому сейчас Антон и ёрзает своей тощей задницей по обледенелым перилам Яхтенного моста и скользит пятками по поручням снизу. Вода там под мостом кажется абсолютно чёрной, а из-за отсутствия малейшего ветерка вообще не кажется водой. Скорее уж беззвездный космос. Пожалуй, если бы сейчас тусклой кометой вынырнула бы какая-нибудь рыба, Шаст бы даже желание загадал. Хотя, сбудется оно или нет, он уже не увидит. Страшно, конечно. Боязно. Не сам полёт, не боль от удара о воду, не по-зимнему уже ледяная Большая Невка... Страшно, что он выживет. И станет, к примеру, овощем. Или ещё хуже — не станет. И тогда ему придётся выслушивать разочарованные и гневные нотации от окружающих, снова вариться в их жалости и непонимании... Надо было всё же более надёжный способ найти. Хотя, как ему показалось, в прыжке с моста есть некая романтика. Все эти горящие фонари, свежий воздух, ощущение полёта... Ира всегда говорила, что в нём нет ни грамма романтики, мол, он прямой и тупой, как валенок, и к изящным пируэтам просто не приспособлен. На что он отвечал — валенок и пуанта, чем не пара? Видимо, его чувство юмора Ире тоже не нравилось. Ей вообще почти ничего в нём, как выяснилось, не нравилось, и терпела она его через силу, только из-за денег и перспектив, которые он ей давал. Он платил за их съемное жильё, за еду, за развлечения, да ещё и на всякую ерунду ей хватало. А потом ему приходилось выслушивать, как бедной девушке надоело, что его всё время нет дома. А когда он предложил ей тоже выйти на работу, чтобы он уволился хотя бы с одной своей подработки и они не потеряли при этом в деньгах, она закатила такой скандал, что он до сих пор морщится от воспоминаний. Холодный ветер задувает за воротник ветровки. Антон решил не портить на такое дело хорошую куртку — вдруг, ну, потом, она кому-нибудь пригодится? Это чуть ли не единственная качественная вещь, которую он позволил купить себе, и Ира из-за этого с ним неделю не разговаривала, потому что "и что теперь, ты в новой куртке, а я в прошлогоднем пуховике рядом буду идти? Обойдёшься"... Хорошо бы, куртку Дима забрал. Она ему по росту, конечно, не подойдёт, он в ней утонет нафиг, но зато её можно недёшево продать. У Димы скоро ребёнок родится, ему пригодится немного денег. Если он вообще вспомнит про Антона до того, как его имущество вынесут на помойку, где его раздербанят бомжи. Надо было завещание, что ли, написать? Ну или хотя бы записку. Чтобы куртка не пропала. Шастун ёжится от холода и чуть не слетает с перил раньше времени. Он изо всех сил вцепляется в железку, так что белеют костяшки, и переводит дыхание. Рано. Он ещё недостаточно себя загнал. Не достаточно... подготовился. Он поворачивает голову и смотрит в сторону Крестовского острова. Он целых три счастливых года по два раза в неделю ездил этим маршрутом на футбол. Попасть в секцию при Газпром Арене было сущей удачей, и он выкладывался, как мог, душой отдыхая во время игры от всех проблем... Впрочем, то, что эти три года были действительно счастливыми, он понял только в феврале, когда из-за карантина секцию закрыли, а по окончании карантина обратно в сборную его не взяли. Он внезапно потерял то, что держало его на плаву... И держаться стало, в общем-то, не за что. На эмоциях он решил съездить домой, в Воронеж, вот как раз неделю назад, и... Окончательно убедился, что его существование является сущим наказанием. Ему так прямым текстом и сказала какая-то незнакомая тётка, выпихивая его из квартиры отца. Она ещё что-то кричала про наследство, потраченные нервы и разрушение семьи призраками прошлого, но он особо не вслушивался. Ночь он провёл в подъезде, а когда отец всё же вышел покурить... Антон понял, что лучше было уехать домой ещё накануне. Оказалось, что ему всё ещё не простили того, что он бросил институт. Не оправдал надежд. Не стал опорой и гордостью. А нахрена ему менеджмент? Во-первых, ему изначально это всё не нравилось. Ни город, ни ВУЗ, ни давление "сверху": "если ты не поступишь, вылетишь из дома", "если ты пойдёшь на другую специальность, считай, что у тебя нет семьи"... Ну, и прочие радости. К тому же, за месяц до окончания школы и, соответственно, до экзаменов родители скоропалительно развелись, и мать укатила жить в Париж с кем-то, он даже не понял с кем. Она сменила телефоны и почту, и найти её самостоятельно он не смог... В итоге поступление прошло так сумбурно и непонятно, что толком в памяти и не отложилось. Зато отложилась первая сессия, после которой он определённо решил, что это всё ему не подходит. Он протянул ещё два с половиной семестра (так что в итоге у него их получилось как раз три с половиной), и ушёл. Просто забрал документы и пошёл работать, чтобы обеспечивать Иру, которая тогда ему очень нравилась. Она быстро согласилась на отношения, когда он сказал ей о том, что устроился на хорошую работу... Но и тут всё пошло по кривой. В этом марте его и с работы уволили. Кризис, карантин... У всех проблемы. И Ира тут же ушла. И напоследок открыла все карты, что и добило остатки Антонова жизнелюбия. Что и побудило его съездить к отцу, что и обернулось катастрофой и фингалом под левым глазом. А что у него ещё осталось? Шастун гипнотизирует чёрную пустоту под собой и как мантру повторяет про себя: "образования нет, работы нет, здоровье отстой, хотя в этом плюс, в армию не пришлось идти... Сбился... Образования нет... Иры нет... Семьи нет... Дома своего нет... Работы нет и денег нет... Друзей нет... Нихрена нет... Иры нет..." Он уже перестаёт различать смысл каждой отдельной фразы, всё сливается в сплошной поток самобичевания и отвращения к себе, он легко выравнивает дыхание и перестает обращать внимание на то, что задница напрочь отмерзла на этих перилах... И вдруг ему в плечо с силой прилетает неожиданный удар. Шаст от неожиданности вскрикивает и чуть не валится спиной назад, на мостовую. А над ухом уже раздается приятный баритон: — Извините, пожалуйста, а вы прыгать собрались? — Собрался. И прыгну! — Антон понимает, что звучит как упрямый истеричный ребенок, но этот мужик ему весь настрой сбил! Пусть валит куда подальше. Даже оборачиваться на него сил нет. Он же специально выбрал отдаленное от большой земли место, и время такое — три часа ночи, даже машины тут не ездят! Если этот идиот попытается его спасти, он его первого утопит, а потом и сам, того. А что, за убийство он уже не сядет. А в рай он и так и так не попадёт. — Да нет, я вас не отговариваю... — тем временем продолжает мужик, — Просто... Котят не захватите? В немом изумлении Антон всё же поворачивается, едва не соскальзывая с перил. Что, простите? Какие котята, когда он тут с жизнью прощается? Перед ним — точнее, получается, за ним — стоит высокий молодой мужчина, в стильном пижонском пальто, модной шапочке-плевке-на-макушку, с чуть ли не светящимися в темноте ярко-голубыми глазами и... держит в вытянутой руке натуральный мешок с тихим попискиванием изнутри. Мешок шевелится. А незнакомец смотрит так спокойно, будто всё происходящее для него — рутина. — Ты придурок, что ли? — Антон от охреневания даже на мгновение забывает, зачем они, собственно, здесь собрались, — Они ж живые! — Ой, ну не тебе мне нотации читать, — мужик очень эффектно закатывает глаза, — ты, вон, тоже живой, а прыгаешь. Тебе, значит, на ценность жизни плевать. Вот и захвати моих котят тогда. Он встряхивает мешок и оттуда слышится смешное шипение и громкий мявк. А Антон пялится на его руку, на длинные пальцы, сжимающие мешковину — где только нашёл такую... Антон почему-то был уверен, что если в 21 веке кто и топит котят, то делает он это в полиэтиленовом пакете. Но этот хипстер, небось, фанат раздельного сбора мусора и экологической чистоты, о природе заботится, вот и мешок у него натуральный... Впрочем, если ему на природу не плевать, зачем котят-то топить? Что-то тут не сходится. Антон хмурится. — Окей, давай сюда котят своих. — На. Мужик пихает ему в руки беспокойно возящийся кулёк, и Антон крепко хватает его двумя руками. Это сильно влияет на его равновесие — он больше не придерживается за парапет, и сидеть ровно становится трудно. А падать прямо сейчас нельзя, ведь настрой не тот! Снова надо загнать себя, чтоб страх исчез... Но... Один из обитателей мешка особо резко дёргается вперёд и Антон, стремясь удержать глупое создание, дёргается следом. И начинает неуклонно крениться вниз. Он даже запаниковать толком не успевает, как его внезапно крепко окольцовывает пара рук и прижимает спиной к чужой груди. — Ну, эй, не так же нелепо. Давай подержу тебя, пока ты там с мыслями соберёшься, а когда пора будет, ты скажи, я отпущу. Антон замирает. От голоса незнакомца по загривку ползут мурашки, а ещё он такой тёплый и мягкий, что в него хочется закутаться, как в плед, особенно после получасового сидения на холоде в тонкой куртке. Куртка. Точно. — Эй, какой у тебя рост? — Метр девяносто. Незнакомец, кажется, даже не удивлён вопросом. Ну точно, либо псих, либо превосходный актёр. — У меня в правом кармане ключи от квартиры, Лиговский, 56-82. Там короче в прихожей куртка висит, дорогая, хорошая. Заберешь? Жаль будет, если пропадёт, а тебе по росту нормально будет, может только чуть-чуть великовата. — Окей. Спасибо. Почему нет. Шастун чувствует, как в карман пробирается рука и достаёт ключи. Он не может понять, что так бьётся в грудную клетку, сердце изнутри или котята снаружи, которых он всё ещё бережно к себе прижимает? Ну, жалко ж их, в самом деле. Ну, с другой стороны, если пару минут назад он собирался этого мужика убить, то не так уж эти котята и важны... Наверное... — Я Арсений, кстати. — Антон. Вот и сбылась мечта идиота. Тут надо сказать, что основные проблемы с самопринятием и самоуважением начались у Антона ещё в пятнадцать, когда он чуть было (подчеркнуто изо всех сил) не влюбился в одноклассника. Примерно с тех времён жизнь и покатилась под откос. Его воспитывали в строгой гомофобии — Воронеж же, а как ещё — и потому после внезапного мокрого сна с участием этого же самого одноклассника его беспощадно вывернуло в туалете остатками ужина. Он ещё полгода считал, что сходит с ума, что болен неизлечимо и достоин чуть ли не кастрации, пока на одной из вечеринок этот же пресловутый одноклассник его не засосал. Как позже выяснилось, на спор, чтобы было потом чем гнобить, но ощущения всё равно были просто нереальные. Лучшая минута в его жизни на тот момент. И Шаст до сих пор не понимает, почему потом доставалось только ему, ведь целовались-то оба. И вот в день, когда обо всём узнали родители, когда пришлось переводиться в другую школу, когда его записали к психологу (а на деле к садисту), когда он ночью поливал подушку слезами и жалел свою бедную несчастную судьбу, ему вдруг и помечталось, что однажды он уедет из этого отсталого городишки туда, где сможет быть собой, и познакомится с шикарным мужчиной, да хоть бы прямо на улице. И будут они всю жизнь вместе, и собаку заведут... Вот чисто всем этим гомофобам назло. Это был последний раз, когда он вообще мечтал на эту тему, а вон оно всё как повернулось. Прогрессивный Питер, офигенный мужик — Арсений же, правильно? — только вместо собаки котята в мешке. И это, оказывается, очень трудно, быть собой — Антон вот смог только на пороге смерти. — Ну че, как, подумал там? У меня уши мёрзнут. — Шапку нормальную надо носить, дебил. Антон почувствовал, как Арсений пожал плечами и вздохнул, сильнее прижимаясь к нему грудью. — Ты где котят-то взял? — А тебе не пофигу? Антон завис. — А ты разве не должен мотивировать меня не прыгать? Ну, типа, жизнь прекрасна, все проблемы можно решить...? — Жизнь говно, и проблемы бывают нерешаемые. А если тебе внимание нужно и уговоры всякие, то это не ко мне. Я максимум, что могу, это максимально комфортно обустроить твоё отбытие. Вон, даже компанию тебе подогнал, а ты всё не прыгаешь. Антон снова удивляется. И озадачивается. — А ты... хочешь, чтобы я прыгнул? То ли серьезность в его голосе, то ли сама формулировка вопроса заставляет Арсения на секунду взять паузу. — Нет. Он отвечает спокойно и чётко, совсем даже не нервно, но Антону даже кажется — искренне. — Чего это, нет? — Ну я по сути не особо жестокий человек... — Ага, только котят топишь. — Нет, не я, их утопишь ты. Я б не смог. — А если бы меня тут не было, ты бы что делал? Если бы я раньше прыгнул? Или, к примеру, завтра? — Ну, я бы ещё одного такого же подождал. Тут, на самом деле, точка такая. Постоянно прыгуны тусуются. Кто экстремал, кто самоубийца, кто просто дурачок. Антона передернуло. — Да не самоубийца я. — А кто же? Арсений усмехается ему в шею и легонько гладит большим пальцем по локтю. Даже через куртку Антону кажется, что пальцы у него горячие. — Видимо, дурачок. — Ну и чего, дурачок, прыгать-то будешь? — Не, не буду. Ты мне весь настрой угробил. Помоги, что ли, повернуться. Арсений придерживает Антона за плечи, пока тот перекидывает свои длинющие ноги через заграждение обратно на пешеходную часть моста. Но он не отходит, когда Антон, наконец, переворачивается. Он стоит всё так же близко и держит всё так же крепко. — Может, на ноги встанешь, а то уже небось яйца все отморозил. — А тебе что за резон до моих яиц. — Считай, что это вклад с долгосрочной перспективой. Арсений дёргает его на себя, вынуждая слезть с парапета. Теперь они стоят практически нос к носу и дышат одним паром, в который превращается их дыхание. Между ними в мешке возятся котята. Единственная причина, по которой Антон не кидается ему на грудь. Он уже чувствует, как где-то в солнечном сплетении набирает обороты истерика. Внезапно мост кажется огромным, а небо таким же чёрным, как недавно вода. Ну офигеть. А если бы он прыгнул? Его б и не было уже. И может, и котят бы не было. Может... — Молодые люди, разрешите пройти. Антон бы подпрыгнул, если бы Арсений его не держал. От неожиданности он довольно крепко сжимает котят, отчего они тут же верещат, как резиновые пупсы. Женщина под руку с мужем, которая пыталась их обойти, недовольно косится на мешок. — И чего встали посреди ночи тут, — бурчит муж, по пути задевая Арсения плечом. — А у нас свидание, — выкрикивает Арсений ему в спину, и парочка ускоряет шаг, нервно оглядываясь. Антон начинает смеяться и понимает, что не может остановиться. Лёгкие болят от холодного воздуха, руки дрожат, так что он едва не роняет дрыгающийся мешок, а лицо кривится в какую-то непонятную маску. — Ой, ну тише, тише... Нюни тут развёл... Голос у Арсения почему-то вдруг звучит нежно, и даже отчасти грубые слова льются на сердце как смягчающий бальзам. Он кладет руки Антону на лицо и большими пальцами гладит щёки. Антон вдруг понимает, что они мокрые. И глаза мокрые. И слёзы стекают на губы. И он в полном беспорядке, и вот он, новый виток презрения к себе. Конечно. Единственный раз в жизни ему выпал шанс познакомиться с прекрасным мужчиной, пусть даже и просто другом, без всяких намеков, а он превратился вот в это. В сопливое, дрожащее нечто, да ещё и психически нездоровое, получается... Ну как же он жалок. — Какой же ты красивый. Истерика прекращается почти мгновенно. От очередного удивления Антон задерживает дыхание, и это словно перезапускает работу диафрагмы. — Ты дебил, что ли, — шёпотом поражается он прежними словами, и Арсений смеётся. Антон чувствует укол где-то в районе груди, и снова не понимает — то ли особо настырный котёнок выпустил коготки через мешковину, то ли это в сердечке ёкнуло. — Пойдём, горе луковое. У меня уши уже отвалятся скоро. И правда, уши Арсения трогательно покраснели, придавая ему немного несуразный вид. Антон хихикает. И послушно тянется за Арсением, как варежка на ниточке, когда тот суёт руки в карманы и уходит, не оборачиваясь. В себя Антон приходит уже на заднем сидении в машине, судя по салону, бизнес-класса. Ну, конечно, какая ж ещё машина могла оказаться у этого засранца. Здесь восхитительно тепло и вкусно пахнет то ли выпечкой, то ли конфетами с ликером. Антон с особой остротой и смаком чувствует каждый аромат и видит каждую деталь окружения, словно возможность всё это потерять прочистила ему каналы связи. От созерцания салона его отвлекает возня на коленях и внезапно ему становится любопытно. Он встречает это чувство с радостью — ему уже несколько лет не было ничего интересно настолько, чтобы испытывать любопытство. А какие там котята-то? Он открывает мешок, но не опускает его края, чтоб малыши не разбежались по салону. Как он и думал, судя по размеру мешка, котята там уже большие, недели две, не меньше. Один рыжий, как морковка, а два другие — серые, в полосочку, как в детских книжках рисуют. Такие нелепые. И такие милые, что в груди теплеет. Арсений, сидящий спереди и ведущий машину, кидает на него взгляд через зеркало заднего вида, вздыхает и говорит, тихо, как бы между делом. — Я, вообще-то, и не собирался их топить. Скорее всего следом бы сиганул. На какой-то кочке Антона потряхивает, и котята у него на коленях смешно подпрыгивают. — Спас бы? — Хоть бы попытался. Оба понимают, что речь не о котятах. Минуту в салоне царит тишина. — А нафига ты их в мешок тогда запихнул? — Ну, я шёл мимо, а они такие холодные и мокрые сидели, и как бы я их просто в руках до машины донес? А за руль бы как сел? Не хотелось в аварию. Ну... Что нашёл, в то и запихнул. — То есть... Ты их спас, что ли? — Ну, во всяком случае, попытался. Оба снова понимают, что речь не о котятах. Антону вдруг становится жарко. — Стоп, эй, а куда ты меня везёшь? — А тебе не всё равно? — насмешливо спрашивает Арсений и бросает в зеркало ещё один внимательный взгляд. Но видя живую эмоцию на лице отогревающегося Антона, всё же решает уточнить, — Лиговский проспект, 56 дом, 82 квартира. Ты же мне сам ключи дал. — Кстати, верни. — Ну уж нет! А вдруг ты опять какую-нибудь глупость решишь сделать, а куртка пропадёт? — Я записку оставлю. Тебе её передадут. — А если у тебя ещё что-то интересное есть? Не, я сначала посмотрю, ты запомнишь, про что записку писать, а там уж посмотрим, вернуть ли тебе ключи. — Ой, ты странный. — А ты, можно подумать, нет. Арсений тормозит, сворачивая куда-то в темноте, и Антон выглядывает в окно, пытаясь разглядеть, где они. — Это не Лиговский. — Надо зайти корма этим купить. Ну или молока. Не знаю, что едят котята. У меня раньше только собака была. Бинго. Даже в этом Арсений попал в десятку. Мужчина мечты, блин. Пятнадцать минут спустя они до хрипоты спорят, какой пакетик с кошачьей едой взять лучше. Сонная кассирша едва ли не попкорн хрумкает глядя на них, и на мгновение Антон видит себя её глазами. Ввалились посреди ночи в глухую забегаловку, один одет как кинозвезда, другой как гопник в мае, да ещё и с мешочком, из которого торчат то уши, то лапы, то хвосты. И орут друг на друга, как старые супруги. Действительно. Скажи Антону вчера кто-нибудь, что спустя сутки он будет выбирать кошачий корм с человеком, из-за которого ему захочется ещё немного пожить, он бы этому кому-то врезал. Но... — Мы берём оба. В конце-концов, их несколько. Как-нибудь съедят. Арсений плюхает перед кассиршей оба пакета и достаёт бумажник. Антон мнётся за ним с ноги на ногу и обнимает пищащих котят. — Ну тихо, братаны, скоро похаваете, ну чччшшшш. Он пытается увещевать малышей, чтоб орали потише, а кассирша, кажется, убеждается в том, что он сумасшедший. Дома они оказываются, когда на улице уже начинает светать. Арсений деловито открывает дверь, будто каждый день это делает, даже заедающий замок не заставляет его нахмурится. Антону слышится глухое "поменяем", но он не уверен, что Арсений действительно это произнёс. От пережитого стресса и эмоциональных американских горок у него слипаются глаза, апатия давит на веки, и он едва не засыпает на ходу. Он буквально переворачивает мешок на пол, и котята расползаются по всему коридору. Антон краешком сознания думает, обидно будет, если какой-нибудь из них заползет под шкаф и они не смогут его оттуда выковырять. Арсений оглядывает куртку, даже приподнимает её за рукав, и, кажется, остаётся доволен. Он вешает своё пальто рядом, идёт на кухню и чем-то там шуршит, так по-домашнему, что у Антона перехватывает дыхание. Шумит вода, он, наверное, моет руки, но у Антона нет сил подняться следом и тоже их помыть. Спустя какое-то время раздаётся бодрое "Котята! Кушать!" Шаст всё же соскребает себя с пола и тащится в кухню, а там на столе уже стоит большая кружка ароматного чая. Арсений ловко огибает его и идёт собирать по квартире котячий урожай. Когда он возвращается с полными руками котят, цепляющихся за его футболку и тихонько урчащих, Антон всё ещё стоит в проходе. — Ты мне чай заварил. А позвал... Котят. — Да ты же сам как котёнок. — Арсений опускает пушистых комочков вокруг тарелки, в которую уже насыпан корм, и подталкивает их ближе, пока они тыкаются мордочками куда попало. — Человеческий котёныш, вот ты кто. — Это получается... У тебя что, три с половиной котёнка теперь? — Антону трудно говорить, потому что комок в горле такой большой и горячий, что даже чаем не смывается. Арсений же, сидящий на корточках как мама-наседка вокруг котят, на мгновение поднимает на него задумчивый взгляд, а в следующую секунду ярко улыбается, так что Антон почти слепнет. — Получается, что так. Он встаёт и, тревожно оглядываясь на бодрячком кушающих котят, садится на стул напротив Антона. Туда, где раньше всегда сидела Ира. И это кажется очень символичным. Антону трогательно, чуть ли не до слёз. Арсений это, кажется, замечает, а потому наклоняется вперёд и доверительно понижает голос. — Послушай. Чтобы тут себе не выдумал нездоровую фиксацию на герое, — он изображает пальцами кавычки, — пришедшем на помощь в трудную минуту, я тебе кое-что поясню. Антон хочет возразить, что он не принцесса в беде и вообще у него с доверием небольшие проблемы, но молчит, потому что видит, как Арсений внезапно немного бледнеет, а потом и вовсе отбирает у него кружку с чаем и делает большой глоток. — Я, вообще-то, на мост пришёл тоже, ну, как бы не рыбок кормить. Ха, в смысле как раз рыб кормить и пришёл, только не хлебушком. Я б может и не прыгнул бы, для этого надо смелым быть, да и настроиться как следует, тебе ли не знать... Но... — Ты, получается, тоже дурачок, что ли? — Что ли. — Арсений хмыкает и отпивает чай чуть менее судорожно. — Я из дома ушёл. И как бы... — Тебе сколько? Не подросток же. — У меня там жена с любовником тусуется. Я решил не мешать. Ну, вообще не мешать. По жизни. И тут ещё оказалось, что дочь моя — не моя. И... Устал я, Антон. Вот шёл-шёл куда подальше, а тут котята эти. И ты. И куртка у тебя, то есть уже у меня, хорошая... — Э, я ж живой, мне она пока самому пригодится. — Окей. Не в ней же дело. Арсений мягко улыбается, а Антон протягивает руки обратно за своей чашкой, только не отбирает её, а обхватывает прямо так, поверх ладоней Арсения, и прямо так и пьёт. — Ну, видимо, тебе придётся здесь задержаться. Потому что я понятия не имею, как растить котят. — О, ну я не то чтобы специалист, но думаю, в две головы мы... справимся. И оба понимают, что речь идёт совсем не о котятах. Так на кухне и застаёт их рассвет. Трёх котят, радостно играющихся едой, и двух морально израненных людей, от каждого из которых едва ли осталась половина. Впрочем, вместе они образуют нечто единое и вполне себе целое. Ну, или смогут образовать это целое со временем. Ведь времени у них теперь предостаточно.